тошнота (il y a -1)
Случай Морозова - не менее интересный, чем случай Межуева. В обоих случаях мы имеем дело с Il y a, состоянием чистой нейтральности, неразличимости всего, что составляет политическое как дискриминационную линию разделения. Т.е. их невозможно мыслить в концептуализациях политического средствами философии/теории, созданными в Европе под принципиально другой тип ситуаций. Почему Зиновьев составляет скандал политической мысли? Потому что он создал поэтику/дискурс, целиком построенный на воспроизводстве состояний такой неразличимости. Почему концепт «тоталитаризм» вызывает такой скандал в современной политической философии/теории? Потому же: он придуман как способ обозначить и вывести в особую резервацию «сгнившие активы», к которым весь концептуальный аппарат европейской политической мысли не применим. Это состояние можно описывать разными способами.
К примеру - если уж речь идет о Канте - в неразличимости состояния природной и моральной причинности. Т.е. все, что может сказать Кант о необусловленности Закона, о двух формах принуждения и т.п. - здесь мимо кассы. Оно оборачивается Колей Плотников, отчаянно пытающимся прокричать о свободе не слушающим его людям на анашвилевском собрании в ВШЭ (надо бы о сем сборище написать специально, это сильный факт, не выведенный к виду).
В терминах Канта мы видим сообщество «моральных чертей», разом отменяющее всю его теорию Закона. Конечно, в его теории есть радикальные слабости (выскочившие во время его дискуссий с Фихте и вообще в 90е годы), но мало нам поможет и переход к средствам любой другой теории концептуализации человеческого присутствия, Закона и Политического. Они все не про это и не к тому, все что можно из всей «западной» топологии политического сказать к этой ситуации - сразу переходит в позицию «нормализации», «просвещения» и «посылания докторов». Даже к самим себе, если речь идет о собственной истории «тоталитаризма» в Германии, Франции, Италии и т.п. Может, я просто не знаю чего-то важного, но конструирования политического на советский манер - как имманентной, «включающей» нейтрализации любой поляризации - не имеет вообще концептуального аппарата для своей экспликации. Условно говоря, мир «Бесов» Достоевского или мир Щедрина - пока не стал предметом не морально-религиозного, а именно ПОЛИТИЧЕСКОГО размышления. Нет средств избавиться от «тирании ценностей» в его «выведении к виду».
Советский и еще более современный постсоветский мир - мир политизированного Il y a, мир в котором вообще не имеет никакого смысла в категориях поляризаций разбирать, кто взорвал дома (как мудро заметил Хуманитор), потому что невозоможно. Не имеет смысла, не в этом внутренний адекватный вопрос. Как не имеет смысла размышлять - «диссидент» ли автономный Морозов или это работник кремлевской разводки. Функциональны ли суждения Межуева как редактора РЖ и идеолога или это его «внутренняя свобода».
Конечно, теология разбирает состояния «неразличимости добра и зла», но политическая теология именно что в том смысле политическая, что работает на РАЗЛИЧЕНИЕ, на изничтожение Il y a. Бес вообще в теологии, собственно говоря - маркер «неразличения», но и Антихрист - оператор времени как истории - тоже фигура телеологической неразличимости, к которой, собственно, и движется эсхатологический поток временения. С тем «только» уточнением, что он - лишь дублер настоящей эсхатологии, в которой таки придет настоящий Ревизор дабы осуществить поляризацию.
Собственно, состояние политического il y a - это весь зрелый Гоголь (украинский тоже, но там экзотизм заслоняет суть). Жизнь в «Ревизоре» и в «Мертвых душах» - один и тот же мир, тот же самый, в котором не возможно поляризовать мир взорванных домов, морозова и межуева. В «Ревизоре» еще действует стандартная модель эсхатологии с приходом «настоящего судья» (хотя стоит почитать то, что пишет Гоголь о «ревизоре» - там все куда сложнее).Но характерно, что дальше объявления о его приходе дело не идет. Это не входит в сам мир Гоголя. А «мертвые души» - уже адекватный себе мир il y a. Как сюда вводится взгляд политической идеологии? Очень просто: через социальную критику, а ля Белинский и Ко. Через секуляризацию эсхатологии. Секуляризацию политической теологии. Иначе говоря, за счет удвоения своего предмета - состояния теологического Il y a, удвоение имманентности эсхатологической имманентностью социально-утопической. Мол, Гоголь и т.п. описывают мир «критически-негативно» и т.п.
Каким образом внутри этого мира возможна позиция «критического наблюдателя»? Как занять политическое отношение вне секуляризационного удвоения? И вне тирании ценностей и коллапса «достоинства и грации»?
Ясно, что мы имеем дело с тем, что именуется состоянием «нигилизма»в критике европейской метафизики. Но состояние нигилизма вписано в эсхатологию преодоления.
Здесь же - политическое как состояние непрерывной «тошноты» -«материи мира». Да, Сартр, конечно, имеет сюда отношение. Это то же состояние тошноты, которое поминает Орвелл в 1984. Его нужно брать, если угодно, как замещение «бытия», ибо в этом мире нет «бытия». Здесь таки - «по другому чем бытие», но на основании принципиально иной стратегии «данного как даримого» чем та, что открывается размышляющим политику как «поляризацию после метафизики».
Конечно, этот мир советского политического - мир Великого Инквизитора. Но великого инквизитора не как Персоны, занимающей исключительное положение, а как самоконституирующейся общности «связанных одной цепью», где «первые на последних похожи». Великий Инквизитор как банальный «жены и детей содержатель», присущий КАЖДОМУ.
Вобщем, надо отдельно набросать - какие ресурсы вообще способны работать на помысливание этой удивительной социальной предвместимости политического. Каким образом можно мыслить политически (впрочем, это татология) внутри радикальной имманентности Il y a.