к археологии справедливости
учение о праве - юриспруденция - состоит из двух коцептуальных терминов - юстис и пруденция. Не знаю как там в римском, но в христианском контексте первое стало "справедливостью", т.е. свершением права в его сложенности из земного и божественного. А второе - пруденция - ведет свою генеалогию, как известно, от перетолкования римлянами греческого фронезиса, "практической мудрости", в отличии от софии - мудрости "вечно-божественной". Известная притча о мудреце, засмотревшемся на звезды, и свалившемся в колодец, к смеху прохожей пейзанки, именно что притча о соотнесении софии и фронезиса. Эстетизированное возвышенное велит видить в свалившемся мудреце великое,а в пейзанке - низкое и глупое. Не то видели в этом, судя по всему, греки, и софос без фронезиса был для них дураком. Лишь тот, кто умел совмещать мысль о неизменном с пониманием законов преходящего и имел в мысли "осторожность" думающего ен только о звездах, но и колодцах под ногами - был для греков истинно мудр.
Таминьо справедливо приложил контроверзу пейзанки и софоса к отношениям Арендт и Хайдеггера. Хайдеггер именно что тот самый мудрец, упавший в колодец.
Арендт не смеялась, но продумала в ответ размышление о соотнесении ума и действия. Ее "Эйхман" - это ведь и послание Хайдеггеру. Проблема эйхмана - не та, что вот мудрец упал в колодец, конечно, но - размышления о том, что выходит , когда человек не способен соотнести практическую разумность "умения жить" с "звездным небом". Звездное небо надо мной и моральный закон во мне, если угодно. В результате он с одной стороны, "подчнялся законам и приказам", а с другой - умел не падать в колодцы, т.е. был обычным безобидным буржуа в повседневной жизни, никаким не монстром. Он "просто исполнял свою работу". В результате разрыва вопрос о пруденции в исполнении юса блокировал всякое вопрошание о"справедливости" личных действий. Эйхман не был наделен "сознанием" - в его корневом происхождении от совести, т.е. вменения в вину как действием политического существа, как гражданина в греческом смысле. Эйхмана "не было", он не собрался во вменяемое существо. Случай Хайдеггера - на первый взгляд противоположен, но это противоположность в том же самом несложении себя как политического существа. МОжно сказать, что Эйхманн забыл про небо, а Хайдеггре - про землю, но результат один - софос и фронезис оказались в решающий момент не собраны. НИкаког хайдегегра, как и никакого Эйхмана, не оказалось. Хайдегегр, конечно, понимал проблему, и именно поэтому с таким болезненым вниманием много кет подряд перечитывал "Рабочего", как показывает тот из ГА Х. посвященный Юнгеру, - а затем бросил свою мысль в вопрос о технике, судорожно пытаясь спрятаться за досократиков от самого себя. Я думаю, Целана, когда он это понял, охватил ужас. Ужас не за Х., а за самого себя. Катарсис деэстетизации возвышенного - самая страшная боль, доступная человеку после Руссо. Даже самые красивые фило-софские теории - Левинас говорил, что БиВ едва ли не самая красивая книга всей истории фило-софии (говорил с горечью, вспомная, с какой легкостью он занял сторону Х в его известных дебатах с Кассирером) - ни как не помогают от падения в бездонный колодец под ногами. София ни как не гарантирует присутствия пруденции, и это может случиться с любым из нас, брошенным в действие самыми возвышенными побуждениями о "справедливости". Софосно все хорошо в знаменитой речи Х про выращивание фюреров. Вот он, мудрец на троне. Только вот забыл он про ступеньки под ногами. Великий ум утерял пруденцию, фронезис. Свое политическое существо самоопределяющегося гражданина. Унесся в эстетское возвышение фольком и боденом. Растворился в голубых глазах шварцвальдского пейзана в своей "провинции".
Против этого не гарантирует никакая любовь к мудрости и мастерство в ее исполнении. Против этого, быть может, гарантирует новоевропейского человека только сердце и источаемая им Любовь-Агапэ к дальнему, конкретному дальнему, лежащему у дороги (предмет, кстати, докторской диссертации Ханны про Августина, написанной, кажется, уже после разрыва с великим умом и любимым человеком. Или еще с ним?). если угодно, Ханна всю жизнь писалась дописать в "Пир" еще одну, последнюю часть.
На вопрос как выйти за пределы проклятия "жизни ума", заключенного в оболочку софоса, Арендт искала ответ всю жизнь. Как выйти в море духа, проскочив между сциллой Vernunft и харибдой Verstand, между "разумом" и "интеллектом". На листе, заправленном в машинку в день смерти, было напечатано лишь "Суждение" и два эпиграфа. "Третья критика" - третья часть "Жизни ума", после Мышления и Воли, так и не была никогда написана. Этот белый лист я нахожу очень символичным. Каждый может и должен написать там свое. Ибо пруденция уникальна каждому и научить ей нельзя.
Так вот. В истории европейской культуры есть огромная традиция, связанная с обдумыванием пруденции. Право не растет на деревьях, фильтр пруденции в употреблении чувства справедливости требует тяжести разветвленной традиции позади себя. есть ли такой фильтр позади сегодняшних людей русского мира? Есть ли у них история пруденции, история фронезиса, идет ли она глубже, чем история смекалки? Каковы вехи этой истории? нынешняя глупая дискуссия о фошизме если имеет в себе какой-то осмысленный вопрос, то именно этот: наделены ли пруденцией те, кто любознательно изучает раньших людей, думавших "опасные мысли о звездах"? держат ли они этот вопрос, восходят ли от любознательности к мысли? Даже не важно, что те, кто им предъявляют этот вопрос, сами не имеют в себе ничего похожего на фронезис и есть выводок настоящих эйхманов. Какая разница, что там в голове у смеющейся пейзанки?
Раньшие люди были уж ни как не глупее нынешних. И в отличии от нынешних, им пришлось каждому индивидуально ответить на вопрос о фронезисе. Одни, как Юнгер или Никиш, сумели, другие, как Шмитт или Хайдегегр, не сумели или сумели не вполне. Только вглядываясь в каждый из индивидуальных путей, мы можем научиться - каждый для себя, - держать фронезис и думая о звездах, обходить колодцы под ногами. Других путей нет.