Одиночество вдвоем ("Aspettando Godot", Emilia Romagna Teatro Fondazione)
Когда опротивеет тьма.
тогда я заговорю.
Иосиф Бродский. Натюрморт
Раздвигается занавес, обнажая пустое пространство сцены, где в темноте одиноким утесом высится черный параллелепипед, верхняя часть которого поднимется, словно крышка гроба, обнаружив двух человек, заточенных в нем. Голова к голове, словно сросшиеся родничками сиамские близнецы, лежат одетые в грязные лохмотья и покрытые кровью бродяги - Владимир (Стефано Рандизи) и Эстрагон (Энцо Ветрано), болтающие о всяких пустяках в ожидании прихода загадочного Годо. А издалека доносятся отзвуки взрывов и сирены воздушной тревоги.
В спектакле Теодороса Терзопулоса «В ожидании Годо», поставленном совместными усилиями театра Эмилии-Романьи, неапольского Театра Беллини и театральной труппы Attis, нет бесконечного броуновского движения действующих лиц без цели и смысла, с которым в сознании привычно связывается сценическая интерпретация этой пьесы Беккета, клоунской яркости и пестроты или масочности, они заменены почти полной неподвижностью персонажей и аскетичностью цветовой палитры. Как заметил Терзопулос в одном из своих интервью о поэтике драматурга, его мир предстает, «как тамбур между жизнью и смертью», «серая зона».
Click to viewПозже верхняя и нижняя части декорации раздвинутся, разделившись надвое, в высветившейся посередине полоске ткани чья-то рука ножом сделает разрез, и появятся еще двое: сверху Поццо (Паоло Мусио), а снизу Лакки (Джулио Джермано Черви).
Владимир и Эстрагон будто находятся в исходной точке системы координат, где пространство становится осью абсцисс, а время - осью ординат. Герои застыли где-то между жизнью и смертью, прошлым и будущим, они боятся тронуться с места, чтобы ненароком не изменить судьбу к худшему, и в итоге их судьбой становится вечное ожидание. Нарушившие их одиночество Поццо и Лакки, которые дважды пройдут через эту точку, ознаменуют течение времени (в промежутке между двумя появлениями один из них ослеп, а другой онемел), проходящего через неизменность пространства, насквозь, как свет, «как образ входит в образ и как предмет сечет предмет». Эта вторая странная пара, совершающая бессмысленный путь из ниоткуда в никуда, пока первая ждет в пункте «нигде», олицетворяет кошмар повторяемости, иллюзию движения, которое ни на метр не приближает к цели.
Не только прорези между разъехавшимися в стороны частями декорации, но и расположившиеся внутри нее фигуры героев образуют крест - знак надгробия для всего человечества, символ человеческого страдания, пронизывающего застлавшую вселенную тьму, эмблему мольбы, поддержанной и музыкально оформляющими спектакль церковными песнопениями. Вечное сталкивается с сиюминутным, а на их пересечении оказываются распятые в мучительной безысходности люди. «Нет ничего более реального, чем ничто», - говорил сам Беккет, и Терзопулос делает физически ощутимой липкую вязкость застывшего времени, когда искра человеческой жизни догорает во мраке мира, где не осталось ничего живого.
Даже указанное в ремарках пьесы дерево здесь заменяет стоящий у подножия параллелепипеда небольшой кустик бонсай в горшке. Тут, если захочешь, и повеситься-то негде будет. Но и этот единственный чахлый природный атрибут мальчик (Рокко Анкарола), явившийся сообщить Владимиру и Эстрагону, что господин Годо в очередной раз не придет, уносит с собой.
И единственным спасением от мрака мировой тьмы может стать тот, кто рядом, кто поговорит с тобой о пустяках или поделится последней морковкой, кому надо помочь надеть башмаки, и с кем вместе легче ждать изо дня в день того, кто никогда не придет, чтобы без страха встретить ту, которая обязательно придет за всеми, - смерть.