У зеркала два лица (“In the Solitude of Cotton Fields”, Dailes teātris)
Пейзаж белеющих в темноте хлопковых полей, попавших в название пьесы Бернара-Мари Кольтеса, видимо, казался драматургу наиболее подходящим символом космического одиночества и оставленности человека. В этом понимании белизны как ужаса французский автор конца ХХ века неожиданно сближается с американским классиком Германом Мелвиллом, считавшим, что «в самой идее белизны таится нечто неуловимое, но более жуткое, чем в зловещем красном цвете крови» и видевшим в отсутствии всякого цвета широких заснеженных пространств «всецветную бесцветность безбожия, которое не по силам человеку».
Действие спектакля Тимофея Кулябина, поставленного в рижском театре «Дайлес», разворачивается не в пугающей своей безграничностью белизне, а в сгустившейся непроницаемой темноте. Оно начинается с проецируемых на висящий над сценой огромный экран черно-белых кадров: пришедший домой человек, по виду офисный служащий, раздевается, будто скидывая вместе с одеждой проблемы прошедшего дня и пытается расслабиться самым простым из доступных способов. Однако неловкие, почти мучительные попытки самоудовлетворения не приносят облегчения, и, бессильно привалившись к дверному косяку, герой застывает на полу ванной комнаты, после чего его изображение будто разъедается кислотой, и сквозь него проступают иные черты, а на сцене появляются двое актеров, два голоса, звучащие в его голове, - Джон Малкович и Ингеборга Дапкунайте, словно отражая разные ипостаси одного человека, в котором сочетаются мужское и женское, нежность и жестокость, страх и трепет.
Актеры одинаково одеты - в белые рубашки и темно-серые брюки, без обуви. На экране показываются крупным планом их лица, затмившие облик того героя, чьи смутные мысли и, вероятно, не до конца осознанные страхи они озвучивают и кого так и не удалось близко разглядеть. Подсознание подавляет сознание, демоны, вырвавшись наружу, вытесняют своего «хозяина».
В пьесе диалог ведут два мужчины, названные Покупатель и Продавец, и при этом до конца остается непонятным, что же именно один так упорно старается продать другому, обещая угадать любое его желание, а тот сопротивляется, говоря, что не собирается ничего приобретать. Можно предполагать, что речь идет о чем-то отчаянно-непристойном, нарушающем не только нормы морали, но и закон, но автора куда больше, чем сам предмет торга, занимают ритуалы, придумываемые людьми, чтобы замаскировать свои истинные намерения, изящное кружево мысли, в которое сплетается словесная вязь речей.
Кольтес акцентировал внимание на том, что, совпав во времени и пространстве, два человека не смогут оставаться друг для друга просто «двумя нулями, идеально круглыми, взаимонепроницаемыми, временно оказавшимися рядом, и пусть каждый катится к черту своей дорогой». Они обязательно должны вступить в какие-то отношения - продажи или обмена, насилия или подчинения, притяжения или отталкивания. При этом любые роли, которые люди примеряют на себя в подобных отношениях, зыбки и подвижны, переменчивы, не имеют четко очерченных контуров («единственная существующая граница - это граница между продавцом и покупателем, но даже она непрочна, раз у обоих есть желание и предмет желания»). А Кулябин переместил фокус из внешнего мира во внутренний и показал, как совершенно противоположные желания и стремления могут существовать в мозгу одного и того же человека, разрушая его и доводя до безумия и смерти.
Малкович и Дапкунайте заводят разговор, будто отталкиваясь друг от друга, расходясь по сцене, как электроны, в своем вращении одинаково удаленные от ядра атома, а потом постепенно будут сходиться, приближаясь, дотрагиваясь друг до друга, сцепляя ладони, повторяя друг за другом фразы, а то и попросту завершая начатые другим предложения, за час действия переходя от равнодушного дистанцирования к открытому столкновению.
Более того, со второй половины спектакля актеры постоянно меняются ролями. Если в самом начале Дапкунайте выступает как улыбчивый, преувеличенно любезный Продавец, а Малкович как сдержанный интровертивно-меланхоличный Покупатель, то спустя какое-то время, как по щелчку выключателя, происходит трансформация: мгновенное затемнение, резкий жест, и вот она уже настороженно замирает в роли Покупателя, сжавшись от неуемного напора Продавца.
Декорацией служит темная стена на заднем плане, где обозначены несколько дверей-проемов, открывающихся во время действия, словно ментальные убежища, подобные упоминаемым в тексте лифтам, в которых «начинаешь плыть между небом и землей». Зрители постепенно увидят ванную комнату, настоящий старинный лифт с ажурной кованой решеткой, гардероб с ремнями разной длины, школьную доску, витрину с огромной игрушкой. В этих загадочных локусах, чертогах разума сосредоточены и детские воспоминания, олицетворенные сложенным из конструктора разноцветным замком, на который, как в рождественскую ночь, мягко падает снег, и мучающие соблазны, вроде тяги к садомазохизму, выражающейся в желании как отстегать ремнем оппонента, так и придушить себя в сексуальной игре, или педофилии, когда на школьной доске рядом с взрослым человечком из палочек и кружочков рука одного персонажа рисует мелом маленького, а другой, будто ужаснувшись невольно вырвавшейся наружу греховной мысли, стирает его, как и стремительно прикрывает пиджаком вытащенный откуда-то антагонистом розовый детский башмачок. Камеры, транслирующие изображения актеров на экран, работают в черно-белом режиме, как документальное кино, словно черные строчки на белой бумаге, графично-четко регистрируя облекаемые актерами в слова эмоции, а подавленные желания предстают яркими и красочными.
В финале, пройдя все чувства эмоционального спектра, чередуя опасливость и доверие, отвращение и приязнь, оба персонажа оказываются там, где действие начиналось, - в ванной комнате, замерев в ожидании перед зеркалом, как перед глазком камеры в фотокабинке. Живые голоса в голове умолкают, примирившись в точке, где уже нет ни света, ни тьмы, и остается мертвое тело с перерезанным горлом.
Действие спектакля Тимофея Кулябина, поставленного в рижском театре «Дайлес», разворачивается не в пугающей своей безграничностью белизне, а в сгустившейся непроницаемой темноте. Оно начинается с проецируемых на висящий над сценой огромный экран черно-белых кадров: пришедший домой человек, по виду офисный служащий, раздевается, будто скидывая вместе с одеждой проблемы прошедшего дня и пытается расслабиться самым простым из доступных способов. Однако неловкие, почти мучительные попытки самоудовлетворения не приносят облегчения, и, бессильно привалившись к дверному косяку, герой застывает на полу ванной комнаты, после чего его изображение будто разъедается кислотой, и сквозь него проступают иные черты, а на сцене появляются двое актеров, два голоса, звучащие в его голове, - Джон Малкович и Ингеборга Дапкунайте, словно отражая разные ипостаси одного человека, в котором сочетаются мужское и женское, нежность и жестокость, страх и трепет.
Click to viewАктеры одинаково одеты - в белые рубашки и темно-серые брюки, без обуви. На экране показываются крупным планом их лица, затмившие облик того героя, чьи смутные мысли и, вероятно, не до конца осознанные страхи они озвучивают и кого так и не удалось близко разглядеть. Подсознание подавляет сознание, демоны, вырвавшись наружу, вытесняют своего «хозяина».
В пьесе диалог ведут два мужчины, названные Покупатель и Продавец, и при этом до конца остается непонятным, что же именно один так упорно старается продать другому, обещая угадать любое его желание, а тот сопротивляется, говоря, что не собирается ничего приобретать. Можно предполагать, что речь идет о чем-то отчаянно-непристойном, нарушающем не только нормы морали, но и закон, но автора куда больше, чем сам предмет торга, занимают ритуалы, придумываемые людьми, чтобы замаскировать свои истинные намерения, изящное кружево мысли, в которое сплетается словесная вязь речей.
Кольтес акцентировал внимание на том, что, совпав во времени и пространстве, два человека не смогут оставаться друг для друга просто «двумя нулями, идеально круглыми, взаимонепроницаемыми, временно оказавшимися рядом, и пусть каждый катится к черту своей дорогой». Они обязательно должны вступить в какие-то отношения - продажи или обмена, насилия или подчинения, притяжения или отталкивания. При этом любые роли, которые люди примеряют на себя в подобных отношениях, зыбки и подвижны, переменчивы, не имеют четко очерченных контуров («единственная существующая граница - это граница между продавцом и покупателем, но даже она непрочна, раз у обоих есть желание и предмет желания»). А Кулябин переместил фокус из внешнего мира во внутренний и показал, как совершенно противоположные желания и стремления могут существовать в мозгу одного и того же человека, разрушая его и доводя до безумия и смерти.
Малкович и Дапкунайте заводят разговор, будто отталкиваясь друг от друга, расходясь по сцене, как электроны, в своем вращении одинаково удаленные от ядра атома, а потом постепенно будут сходиться, приближаясь, дотрагиваясь друг до друга, сцепляя ладони, повторяя друг за другом фразы, а то и попросту завершая начатые другим предложения, за час действия переходя от равнодушного дистанцирования к открытому столкновению.
Более того, со второй половины спектакля актеры постоянно меняются ролями. Если в самом начале Дапкунайте выступает как улыбчивый, преувеличенно любезный Продавец, а Малкович как сдержанный интровертивно-меланхоличный Покупатель, то спустя какое-то время, как по щелчку выключателя, происходит трансформация: мгновенное затемнение, резкий жест, и вот она уже настороженно замирает в роли Покупателя, сжавшись от неуемного напора Продавца.
Декорацией служит темная стена на заднем плане, где обозначены несколько дверей-проемов, открывающихся во время действия, словно ментальные убежища, подобные упоминаемым в тексте лифтам, в которых «начинаешь плыть между небом и землей». Зрители постепенно увидят ванную комнату, настоящий старинный лифт с ажурной кованой решеткой, гардероб с ремнями разной длины, школьную доску, витрину с огромной игрушкой. В этих загадочных локусах, чертогах разума сосредоточены и детские воспоминания, олицетворенные сложенным из конструктора разноцветным замком, на который, как в рождественскую ночь, мягко падает снег, и мучающие соблазны, вроде тяги к садомазохизму, выражающейся в желании как отстегать ремнем оппонента, так и придушить себя в сексуальной игре, или педофилии, когда на школьной доске рядом с взрослым человечком из палочек и кружочков рука одного персонажа рисует мелом маленького, а другой, будто ужаснувшись невольно вырвавшейся наружу греховной мысли, стирает его, как и стремительно прикрывает пиджаком вытащенный откуда-то антагонистом розовый детский башмачок. Камеры, транслирующие изображения актеров на экран, работают в черно-белом режиме, как документальное кино, словно черные строчки на белой бумаге, графично-четко регистрируя облекаемые актерами в слова эмоции, а подавленные желания предстают яркими и красочными.
В финале, пройдя все чувства эмоционального спектра, чередуя опасливость и доверие, отвращение и приязнь, оба персонажа оказываются там, где действие начиналось, - в ванной комнате, замерев в ожидании перед зеркалом, как перед глазком камеры в фотокабинке. Живые голоса в голове умолкают, примирившись в точке, где уже нет ни света, ни тьмы, и остается мертвое тело с перерезанным горлом.
