Автор скончался
- Мы здесь, а ты туда… Ты туда, а мы здесь… - нудно причитала сага-вдова, почему-то пользуясь набившими оскомину словами известного юмотирика. При этом она совершенно не пыталась кинуться ко гробу и уж тем более - к покойнику. Изредка она картинно утирала несуществующие слезы ярко красным платком, и тут же старалась скромно-физически дистанцироваться от происходящего, ускользая за спину старушки-миниатюры.
В растопыренных руках миниатюры волнообразно подрагивали очки-велосипедик и клюка. Одета она была в гороховую с желтым клетчатую тужурку и розовый, несколько грязный от частого трогания ночной чепец. Рот старушки почти не закрывался. Она постоянно ругала покойника:
- Гад такой, что вытворил, недодельщик, лежебока… И ведь ничего нельзя сделать… Гад такой… И ведь ничего… - произносила она скороговоркой и пыталась запахнуть фалдой слишком просторной для неё тужурки изрядную дыру на другом боку. Желтые сухие макарончики ее пальцев находились в непрерывном движении, так что любой наблюдающий за ней, должен был удивляться, как очки с клюкою до сих пор не оказались в свежей земле, натоптанной поверх мартовского наста собравшимися.
Только за старушкой никто не глядел. На свежую горку глины взобрался молодой строгий рассказ в черном длиннополом плаще и, красиво коснувшись русых кудрей рукою в кожаной перчатке, взял привлекающую внимание паузу.
- Как горько и трудно нам всем теперь будет, товарищи мои! - Начал он проникновенно-официальную речь. Но его перебили прямым тычком в грудь.
- Да, сволочь он был! - Сплюнув в сторону гроба, пробасил детина-детектив. - Ни хрена никого из нас толком закончить не мог. Вы посмотрите на себя, оборванцами нас сделал, а теперь с него взятки гладки, собрал манатки. Знал, чем нас уеть, для того и ласты склеил.
В разномастной кучке присутствующих началось брожение, зародились диспуты.
- А я люблю его! - Надсадно заорал непонятного пола диптих не то в стихах, не то в прозе. Он неумело состроил коз на обеих руках и попытался побольнее ткнуть ими в живот детектива, но тут же завыл от боли сам, потому что некоторые животы бывают твёрже пальцев.
- В такой день! Как вы можете!? - Пронзительный голос поэмы перекрыл шум собравшихся. Она стащила с шеи куцый платочек с греческим орнаментом и замахала им как флагом над головой. - Я призываю вас почтить память того, кто всем нам дал жизнь! - Её последнее слово как бы открыло глаза на что-то неожиданное половине собравшихся, доселе не подававших признаков выступления.
- Да-да, он же даже…! Ну как же, он же нас же…! Да я вот помню, когда он..., я же…! Нет, а ведь правда же…? Ну и что ж, теперь уж…? Дела наши - жижа… - Ровная разноголосица топила в среде собравшихся смысл того, что они только что ощутили, как некий единый порыв.
- А я хочу сказать, что он мой! Только мой и ничей больше! - Молодая дородная юмореска с хорошими грудями, поминутно выскакивающими из мелковатой кожаной куртки, вскочила на порядком утоптанный земляной холмик. Но тут кто-то выстрелил за забором кладбища, и молодуха с визгом вернулась на своё место в толпе.
- Взвейтесь кострами синие очень, на голубых мы даже не дро… - Старлетка сказка для взрослых, одетая в парадную пионерскую форму, маршировала на своем месте, отдавая пионерский салют левой рукой и прикрывая ореховый задок правой. Над ее жидкими сиреневыми волосами качался приличных размеров черный траурный бант с пиратскими черепами и костями на нём. Её губы были нарисованы чувственной помадой вокруг рта до самых ушей.
- А давайте выпьем скорее! - Внес деловую струю в затхлость митинга уверенный в себе стих, однажды чуть было не задушенный в радостных объятиях хмельным номинатором. - Давайте выпьем. Говори тост! - Стих дернул за газовый лиловый рукав стоявшую рядом оперетку для чтения. Но та только вздрогнула и счастливо прослезилась. Было совершенно непонятно, что это означило.
А где-то выше надо всем этим траурным сборищем терзалась и беззвучно материлась нерождённая новелла. Ее прозрачное тело бил радужный озноб, на щеках вспыхивал мертвенный электрический сиянец, а на изящных руках и ногах неимоверно быстро росли ногти.
Она изо всех сил тянула на себя тонкое тело усопшего автора из стандартного, обитого фиолетовой материей, гроба. Тянула так, что тонкие жилки на ее шее и запястьях набухли совершенно по-мужичьи. И ее усилия начинали приносить плоды - автор едва заметно подался из мутной пены синтетических кружев гроба. А затем уже активнее стал выпрастываться из своего заточения, потянул к новеллке руки тонких энергий.
- Куда это ты его тянешь? - услышала задыхающаяся от неженского труда новелла у самого уха и ощутила резкий рывок автора куда-то в сторону. Это проявил пролетарскую прыть взявшийся откуда-то, еще не существующий, но оттого вдвойне бойкий стишок. Однако, новелла не собиралась так просто отдавать того, с кем у нее установилась уже привычная ей связь. Придерживая автора одной рукой, она размашисто полоснула крюгеровскими когтями по наглому бритому затылку. Разбойник взвыл, и шарахнулся, было, в сторону, но автора тоже не бросил.
И завязалась неземная война за обладание тем, что частично так покойно лежало внизу в гробике, а частично оказалось вырываемо друг у друга двумя несуществующими опусами.
Собрание у гроба вдруг слаженно притихло. Всем стала заметна некоторая неестественность предъявленного им трупа: на скорбных, доселе жестких устах автора заиграла оргастическая улыбка.
В растопыренных руках миниатюры волнообразно подрагивали очки-велосипедик и клюка. Одета она была в гороховую с желтым клетчатую тужурку и розовый, несколько грязный от частого трогания ночной чепец. Рот старушки почти не закрывался. Она постоянно ругала покойника:
- Гад такой, что вытворил, недодельщик, лежебока… И ведь ничего нельзя сделать… Гад такой… И ведь ничего… - произносила она скороговоркой и пыталась запахнуть фалдой слишком просторной для неё тужурки изрядную дыру на другом боку. Желтые сухие макарончики ее пальцев находились в непрерывном движении, так что любой наблюдающий за ней, должен был удивляться, как очки с клюкою до сих пор не оказались в свежей земле, натоптанной поверх мартовского наста собравшимися.
Только за старушкой никто не глядел. На свежую горку глины взобрался молодой строгий рассказ в черном длиннополом плаще и, красиво коснувшись русых кудрей рукою в кожаной перчатке, взял привлекающую внимание паузу.
- Как горько и трудно нам всем теперь будет, товарищи мои! - Начал он проникновенно-официальную речь. Но его перебили прямым тычком в грудь.
- Да, сволочь он был! - Сплюнув в сторону гроба, пробасил детина-детектив. - Ни хрена никого из нас толком закончить не мог. Вы посмотрите на себя, оборванцами нас сделал, а теперь с него взятки гладки, собрал манатки. Знал, чем нас уеть, для того и ласты склеил.
В разномастной кучке присутствующих началось брожение, зародились диспуты.
- А я люблю его! - Надсадно заорал непонятного пола диптих не то в стихах, не то в прозе. Он неумело состроил коз на обеих руках и попытался побольнее ткнуть ими в живот детектива, но тут же завыл от боли сам, потому что некоторые животы бывают твёрже пальцев.
- В такой день! Как вы можете!? - Пронзительный голос поэмы перекрыл шум собравшихся. Она стащила с шеи куцый платочек с греческим орнаментом и замахала им как флагом над головой. - Я призываю вас почтить память того, кто всем нам дал жизнь! - Её последнее слово как бы открыло глаза на что-то неожиданное половине собравшихся, доселе не подававших признаков выступления.
- Да-да, он же даже…! Ну как же, он же нас же…! Да я вот помню, когда он..., я же…! Нет, а ведь правда же…? Ну и что ж, теперь уж…? Дела наши - жижа… - Ровная разноголосица топила в среде собравшихся смысл того, что они только что ощутили, как некий единый порыв.
- А я хочу сказать, что он мой! Только мой и ничей больше! - Молодая дородная юмореска с хорошими грудями, поминутно выскакивающими из мелковатой кожаной куртки, вскочила на порядком утоптанный земляной холмик. Но тут кто-то выстрелил за забором кладбища, и молодуха с визгом вернулась на своё место в толпе.
- Взвейтесь кострами синие очень, на голубых мы даже не дро… - Старлетка сказка для взрослых, одетая в парадную пионерскую форму, маршировала на своем месте, отдавая пионерский салют левой рукой и прикрывая ореховый задок правой. Над ее жидкими сиреневыми волосами качался приличных размеров черный траурный бант с пиратскими черепами и костями на нём. Её губы были нарисованы чувственной помадой вокруг рта до самых ушей.
- А давайте выпьем скорее! - Внес деловую струю в затхлость митинга уверенный в себе стих, однажды чуть было не задушенный в радостных объятиях хмельным номинатором. - Давайте выпьем. Говори тост! - Стих дернул за газовый лиловый рукав стоявшую рядом оперетку для чтения. Но та только вздрогнула и счастливо прослезилась. Было совершенно непонятно, что это означило.
А где-то выше надо всем этим траурным сборищем терзалась и беззвучно материлась нерождённая новелла. Ее прозрачное тело бил радужный озноб, на щеках вспыхивал мертвенный электрический сиянец, а на изящных руках и ногах неимоверно быстро росли ногти.
Она изо всех сил тянула на себя тонкое тело усопшего автора из стандартного, обитого фиолетовой материей, гроба. Тянула так, что тонкие жилки на ее шее и запястьях набухли совершенно по-мужичьи. И ее усилия начинали приносить плоды - автор едва заметно подался из мутной пены синтетических кружев гроба. А затем уже активнее стал выпрастываться из своего заточения, потянул к новеллке руки тонких энергий.
- Куда это ты его тянешь? - услышала задыхающаяся от неженского труда новелла у самого уха и ощутила резкий рывок автора куда-то в сторону. Это проявил пролетарскую прыть взявшийся откуда-то, еще не существующий, но оттого вдвойне бойкий стишок. Однако, новелла не собиралась так просто отдавать того, с кем у нее установилась уже привычная ей связь. Придерживая автора одной рукой, она размашисто полоснула крюгеровскими когтями по наглому бритому затылку. Разбойник взвыл, и шарахнулся, было, в сторону, но автора тоже не бросил.
И завязалась неземная война за обладание тем, что частично так покойно лежало внизу в гробике, а частично оказалось вырываемо друг у друга двумя несуществующими опусами.
Собрание у гроба вдруг слаженно притихло. Всем стала заметна некоторая неестественность предъявленного им трупа: на скорбных, доселе жестких устах автора заиграла оргастическая улыбка.