Домовой Войцех и пустой дом. Моя сюжетная линия на игре Дьюла, 2017 г., Челябинск
Только котик не спит и в окно всё глядит:
Кто же от горя его защитит?
Присказка
Домовые - хозяева и хранители домов. Но так было не всегда. Народ этот жил на волшебной земле деревни Дьюла задолго до людей, и получал свою магическую силу от земли, потому как духи земли это. Но потом, когда пришли люди, то увидели домовые, что от людей получают силу больше и легче. И стали жить с людьми. Стало так: чем больше в доме людей и уюта, чем меньше ссор, тем сильнее домовой. А силу свою тратил и на защиту дома. А ежели кто из людей делал что непотребное, так домовой его в дом не пускал, пускай даже то старший мужчина в семье. Потому как всем известно, что дом - он домового, а люди в нём живут только с его позволения. Из того союза стал народ людской процветать да преумножаться, и оттого новые дома появлялись, и оттого домовых приростало, и было то хорошо.
Нелюдей же, разные магические расы, хоть иные из них тоже дети земли, подпускать к людям нам было плохо, потому как от рас этих мы никакой силы не получали, а ежели рядом с людьми им жить, то и от детей, которые от такого житья получались, силу мы тоже не получали, и от их детей тоже, и оттого никак нельзя нам было допускать, чтобы народы смешивались.
Я Войцех, был домовым в хорошей семье. Семья та, Будаи, и теперь ходит в шахты добывать богатства. Из Будаев когда-то вышел род господарей сей земли, и на моей памяти то было, ибо много колен до того уже я с той семьёй жил, с самого её появления. Ибо живёт домовой вечно, и своей смертью не умирает, а умирает тогда только, когда дома его не станет. Но не о господском доме речь.
Родилась в моём доме девочка, Алла Будай. С рождения была она под моей особой опекой, ибо избрал я её, и мог оттого чувствовать, что чувствует она. И чувствовала она нехорошее.
Однажды, когда Алле было 7 лет, прознал я, что ей угрожает опасность. А когда её нашёл, сидели Алла да соседский мальчик у горящего сарая. Сказали: спас он её. И ещё сказали: каждый год какой сарай да сгорит.
Но было Алле 17, в год её совершеннолетия, когда особая связь наша стала бы угасать, и случилось лихо такое, что не суждено было ей угаснуть. Было так: посреди ночи приснился Алле кошмар, а как оказался я подле, то увидел в ужасе, что руки её - не руки, а шары огня. А коли у человека вместо рук шар огня, то человек тот горит, и умирает. А ежели не умирает - не человек он. Ещё хуже, что, ежели в доме шар огня, то оттого горит дом. И нет страшнее преступления для домового, чем дому его угрожать. Разбудил я семью, а сам собрал тот час других домовых на совет, и порешили мы народный гнев на Аллу поднять, ибо хоть и не делают зла домовые да только свой дом по обычаю берегут, да иной раз другого выбора нет, кроме как всю деревню с факелами на ход подымать, да преступников страшных сжигать.
Но хоть не была Алла человеком, не была и преступницей. Ведь не по своей воле она дом подожгла и дурного не помышляла, и даже не по недосмотру, а просто потому, что такова она, Алла Будай, и напугана была не меньше моего. Без вины виноватую я её в чём была за окраину деревни перенёс, да краюху хлеба в руки дал, да сказал, чтоб бежала, куда глаза глядят, да так мы с ней и расстались.
Родители Аллы из огня и не выбрались. Старатели горе отгоревали, да решили новый дом строить. Да только сказали, что счастья им на том месте, видать, не будет. А дом построив, приходили просить к ним перебраться. Чин по чину, долго ходили, приглашали, молочком угощали, да только всё одно я им отказал. Потому как старый дом, он какой ни есть, а стоять остался, а я порешил, что жить в нём Алла должна, когда вернётся. Домовые приходили упрашивать, да и их я прогнал. Ибо мой то дом, и только моё слово в нём указ.
Тяжело мне стало жить. Голодом, без людей, без силы, без чая и молока, а крыши в доме том так и вовсе не было. Редкие путники, кто через деревню ехал, в доме останавливались, да другие домовые иной раз силой делились, да всё одно тяжело. Но решения своего не переменил, а только всё злее Аллу ждал да всё думал, как она тут снова жить станет, да как ей-огневушке в таком доме, небось, понравится. И стало от горя моего то место тёмным.
Время шло, я полюбил огонь и всё думал, что люди живут коротко и только горят хорошо, и живой или мёртвой, а непременно вернётся Алла домой. Стал силу стал с другого получать, да на другое расходовать. Когда другие домовые незваному гостю проход в дом закрывали, так я открыть мог. Когда другие спокойные сны семьям своим даровали, так я стал кошмары насылать. А когда другие свои дома от оборотней защищали, так я не только защиту ту извести был способен, так ещё и оборотней приманить. Хоть и без крыши стоял мой дом из зимы в зиму, а ничего ему от непогоды не делалось.
Сказка
17 лет ждал
Ещё 17 лет с пожара прошло, и приехал на землю Дьюлы гостить женский монастырь. А следом в сгоревший дом пришло письмо: "В полночь". А подпись на том письме стояла: Алла Будай.
Пришла. Бранил её, что столько лет ждать пришлось, кричал страшно, на копоть пальцем показывал и спрашивал, нравится ли ей её дом. Но тихо отвечала Алла. Что всё то время училась собой владеть, чтобы горя такого больше не случилось, а как научилась, так пришла. Молока принесла и печенья, а я, потому как страшно голодный был, уже больше кричать на неё не стал. Спросил только, хорошо ли научилась. Отвечала Алла, что да. Тогда спросил её, ляжет ли спать в своём доме, а как уснула, наслал кошмар. И снилась ей та ночь, как просыпается Алла от страха, а руки её огонь, и горит дом её. Да только спала она в давно сгоревшем доме, а руки её были из костей и крови.
Тогда спросил, вернётся ли теперь в свой дом, заведёт ли детей. Что дом то её - не спорила, а объяснила, что монастырь - ремесло, да только у монастыря своей земли нет, и жить она потому ни в каком доме не может, а мужа взять да понести тоже не может, потому как большому христианскому богу себя обещала. Просила: "Новые семьи в деревне появляются, приглашать тебя будут, переедь к ним". И ещё: "Пусть на этом месте другие люди дом восстановят, а ты с ними живи, чтобы были у тебя люди и уют". И ещё: "К нам в монастырь переезжай, сделаем монастырь домом, буду жить у тебя, как того хочешь". Но не могло так быть, потому как был у меня уже дом, и у Аллы был уже дом, и, хоть он и сгорел, должна она жить в нём, ибо того я 17 лет ждал. Сказал так Алле, и расстроилась Алла, ибо добра мне желала, и я ей желал, и сказала, что думать будет, как всё разрешить, да с матушкой-настоятельницей поговорит.
Пошёл я по деревне гулять, сытый, Аллу увидевший. И стал разных других домовых встречать. Говорил им: дождался я своего человека, теперь всё хорошо будет. Один домовой был Колдок, из дома зельеваров. Был он вредный и хитрый домовой. Сказал: всё равно безумен ты, и изведут тебя другие домовые. Спросил я: кто же это из домовых на домового лапку поднять хочет и где же такое видано? Не ответил Колдок. Сказал ему: "Коли не понимаешь, каково это, когда твой дом сгорел, и мучиться, останешься ли в нём, али в новый дом и семью уходить, то счастливый ты домовой". Всем других домовым потом в глаза смотрел и спрашивал: "Хочешь ты моей гибели?" Отвечали: "Нет". А добрая домовая Тимеа из дома старосты деревни и вовсе сказала: "Не может такого быть". Сказал ей: "Не вышла бы твоя доброта боком. Помоги ты мне, а ежели беспокойство моё утихомиришь, а зло мне сделают, то и на твоей совести оно будет тоже".
Встретил цыганку, которая на перепутье с домовыми спорила, потому как не понимала, зачем мы нужны. Взял её за руку и заблудил в лесу.
Один день ждать осталось
На другой день снова пришла Алла, принесла чаю и печенья, да пока я ел рассказала, что придумали они с матушкой-настоятельницей, как всё решить, и моего дозволения просить стала. Хотела она взять наш дом да землю под ним да ритуалом поднять, чтоб по воздуху к монастырю перенести. И тогда будет то один большой дом. А коли земля под моим домом моя, а не господаря-графа Дьюлы, то, коли разрешу монастырю на ней стоять, то так оно и будет. А оттого монастырю будет хорошо, потому как хочет матушка-настоятельница, чтобы он здесь, в Дьюле остался. И ещё оттого, что у них теперь домовой будет. Вышло бы, что Алла станет жить в своём доме, как я того хотел, а потому я согласие дал. Нужно было Алле у батюшки-настоятеля мужского монастыря, к которому женский в гости приехал, разрешения испросить, да ритуал подготовить, и время на то надобно было.
Снова пошёл я в деревню, и теперь всем домовым говорил, что наверняка разрешится всё, и чтобы только не случилось бы до тех пор ничего плохого, ведь 17 лет ждал я, а теперь один день ещё подождать осталось. Но отвечал мне Колдок, что нужно мне спешить, и что в моих руках всё, и снова говорил, что другие домовые меня извести хотят. Снова спрашивал я их, кого встречал: "Хочешь извести меня?" И снова отвечали: "Нет". Только лишь охотничий домовой зашипел. Понял я, что сам Колдок мне зла желает, ведь не в моих руках было моё спасение, и поспешить не мог. Решил: пусть узнает он, каково мне было сидеть 17 лет на пожарище, пусть это спесь его укротит. Не сам я свой дом сжёг, а несчастье со мной приключилось, и я с этим несчастьем, как могу, живу. Так пусть же и его дом сгорит, так будет справедливо.
Решив так, стал искать, кто мог бы поджог устроить. Было у меня и плата: стал бы в свой дом пускать, чтоб его тёмной силой пользоваться. Пошёл к ведьмам, но не захотели ведьмы мне помогать. Пошёл к проклинателям, которые злобу свою умели в проклятия обращать, а в деревне держались потому, что скверну с болот счищали. Приняла меня бабка Гизелла. Не сразу согласилась бабка, пошла дом смотреть, и понравился он ей. Но всё же сомневалась: сложно у проклинателей с другими деревенскими и без того. Ушла, думала, думала, а всё же потом согласилась.
На охотничий же дом решил я оборотней приманить, да только не успел.
Снова встретил я Аллу, и сказала она, что ритуал уж скоро готов будет, и надобно только мне отцу-настоятелю показаться, чтобы знал он наверняка, что во мне злых сил нету. Не знал я, что увидит отец, но то знал, что могу ещё назад добрым стать, а потому встречи той ждал.
Могло всё добром кончиться, да не кончилось. Потому как дом мой рухнул.
По-хорошему уже не будет
Нельзя домового ни ударить, ни очаровать, да вот только умрёт он, ежели его дом разрушить. Не стало у меня плоти, не стало кошачьих ушек. Но ярость моя была так велика, что не позволила душе улететь. Привыкла она уже к голоду, страху и боли. И, как ни боялась вся деревня, что стану я полтергейстом, им я и стал. Не удалось моему зложелателю меня извести, а то, чего боялся, он своими руками сотворил.
Ворвался я в зельеварский дом Колдока, теперь уж никакие преграды и защиты меня сдержать не могли. Разбросал там всё, зелья похитил, и хохотал оттого, что дня всего не дождался до окончания своих злоключений. В охотничий ворвался, и к старателям, за то, что редко так меня навещали и голодом морили, и во все другие. Пощадил только проклинателей, за то, что понимали меня, да дом старосты, где Тимеа жила, хоть и злом её доброта обернулась, да ещё тех, кто меня за стол приглашал, потому как понимали, что за дело я мщу и как больно мне.
Мчались за мной со всей деревни домовые. Плохо им было оттого, что я их уют разрушал. Да ни догнать, ни остановить не могли мою злость. Просили меня утихомириться, но всем я отвечал одно: пускать скажут, кто дом мой сломал, кто в глаза лгал, а ежели и теперь скрываться да друг на друга перекладывать начнут, то один за другим дома в деревне гореть станут, и никого я не пощажу. А в какие первыми и какие последними будут, я уже знал. Когда же спрашивали меня, что сделаю я с виноватым, то как есть отвечал: их дом сожгу. Потому как око за око отнять справедливо, и никак по-другому. И только лишь возмездие могло мой гнев погасить.
Облетев всех на круг, встретил я Аллу, и сильно горевала она за меня. Предложила ритуал прознания провести, чтобы наверняка виноватого найти, и, покуда верила в своего большого христианского бога, просила не отвечать злом на зло. Но, хоть и иначе я ей пообещал, всё же виноватого найти взялась.
Немного утихомирился я и стал по деревне летать да детей да девок пугать. Добрую девку из графского дома встретил, а раз она добрая, так я ей подарок сделал: яд, что у зельеваров украл. А как мимо берега летел, слышу, зовут меня по имени. Гляжу: стоит староста, на воду смотрит, видать, о деревенских делах думу думает. Присели мы, да тихо спросил он, как мне помочь. Ответил я, что виноватых в моём горе покарать надобно. Ответил староста, что, как узнаю, кто зло мне причинил, то пусть ему скажу, и что судить он их будет, а самому лиха над ними попросил не творить.
Тем временем Алла Будай виноватых узнала, как наяву видела: шли мимо дома пьяные козлорогие сатиры, что пивоварню держат, да по глупости сломали, что убить меня это должно было, не ведали. Полетел я к сатирам, ведь, хоть другие домовые от них нос воротят, и самому мне плохо было, что девок они наших портят, а всё за одним столом в Кудяблишной с ними сидел. Но и сатиры ответили, как домовые: "Нет, не мы это". И было ведь домовым хорошо всё на сатиров свалить, чтобы тех из деревни изжить.
Не знал я точно, кто виноват, да злобы во мне много было, а потому решил отмщение своё на всех сразу виновных направить, чтобы с тем успокоиться.
Сказал я старосте деревни, что дом мой сломали сатиры, да стал собирать домовых, потому как они меня в деревне боялись, а потому тоже виноватых знать хотели. И уже почти собрались, как сказали мне проклинатели, что идут дом Колдока, в котором зельевары живут, поджигать.
Хоть и боялся я, что проклинатели контракт разорвут, потому как дома с тёмной силой у меня уже не было, но не таковы они были. И засияло посередь ночи огненным шаром зарево, вспыхнул дом зельеваров, залопались колбы. И сбежать бы мне оттуда, чтобы никто не увидел, да не так устроена месть. Вправду: когда я был там и смотрел на пламя, оттого мне делалось хорошо и спокойно, и глаза мои сияли.
Ворвался на сборище домовых Колдок и стал кричать, что я его дом поджёг, но ответил я, что не он, а сатиры мой дом сломали, а сам я поджигать ничего не умею. Убежал Колдок, а как вернулся, то сказал: сатиры это его дом подожгли, потому как пьяные мимо проходили. Не знал я, помогут ли мне домовые, но теперь понял, что да. И застучали барабаны, заполыхали факелы, заиграла злая музыка домовых, и поднялась вся деревня в негодовании разрушить пивоварню сатиров. Ибо подожгли они дом зельеваров и сломали дом Войцеха!
Страшен гнев толпы, и вот полетели огненные шары в пивоварню, и огонь внутри меня танцевал, и восторженно смотрел я на муки врагов моих, и дух мой успокаивался. А как стих огонь, то не осталось во мне жажды мести.
И мог я теперь снова стать домовым.
Новый порядок в монастыре
Чтобы сделать нового домового, из домовой магии сплетают куколку, а потом отдают её детям в новый дом. А домовой потом от всех людей в доме набирается понемногу, и таким, как они, на характер становится. Утром стал вновь собираться круг домовых, а с ними и Алла, чтобы такую куколку сделать и в неё вселиться меня пригласить.
Но перед тем оставалось у меня ещё одно дело. Отправился я к проклинателям и всё, что из домов натаскал, им отдал. Пожала мне бабка руку, потому как долг платежом красен. Не хотел я дело это в монастырскую свою жизнь тащить.
Снова я стал домовым, и тут же пошла Алла меня в монастырь приглашать, ибо не бывает домовых без домов. Чужое это было для меня место, непонятное: никогда ещё домовые в монастырях не жили, и домами, стало быть, монастыри не были, но называли их люди домами большого христианского бога. Но не то было важно: Алла наконец вернулась ко мне, жила в моём доме! Пусть и не была она человеком, но были в моём доме другие сёстры, с которых я мог силу получать, и голодание моё и одиночество были закончены!
Стал я в монастыре хозяйничать, а первым делом отменил запрет заводить детей. Потому как для меня чем больше людей в доме, тем лучше, а без детей уют в доме не уют. Но отказались все сёстры до единой! Сказали, хоть и запрета нет, сами они того не хотят. Никогда я ещё прежде такого не видел, чтобы людям было можно, а они отказывались. Стал я тогда новых сестёр в монастырь зазывать: ежели кого замуж выдают насильно, али кому муж не мил, али вообще замуж не хочет, то пусть ко мне сбегает, а там, ежели им кто из мужиков будет люб, так я его в монастырь впущу. Потому как я говорю, кому в дом заходить можно, а кому нет, и порядки в доме определяю.
На площади хвалился графа наследник, что, дабы мать-землю утихомирить, сатиров пивоварню своими руками отстроил. Пошёл я к старосте снова справедливости требовать, да посоветовал он мне оставить старые обиды, потому как на суде решили, что сатиры и так за ночь довольно пострадали, а убить меня умысла не держали. Про христианство говорил да про бога, да про новую мою жизнь. Долго рядились, да всё одно. "Прости их," - говорит. Не знал я, как поступить, поскрипел зубами, да так и ушёл ни с чем. Не было во мне уже давишней ярости, как схлынула.
Я обрёл семью.
Жертва
Но и на том история не кончилась.
Пошла ночью весть, что напала на деревню чёрная чума: обратилась ею девка проклинателей, возненавидев разом весь мир. И все, до кого она дотрагивалась, болели и умирали, и никакая магия не могла победить её.
Спрятал я сестёр в келью, а как вернулся на площадь за новыми, матушка-настоятельница поведала страшное: обратилась огнём Алла, чтобы напасть остановить, отринула всё, чему жизнь училась, и, перестав быть человеком, стала мученицей христовой цервки. Себя убила ради тех людей, которые её сжечь хотели. Ушёл я, не поверил. По лесу ходил, а как вернулся, переспросил: "Скажи, что неправда". Но была правда. Ноги у меня ослабли, добрёл я до конца площади, да так и упал на колени, да зарычал как зверь. Потому как ничего уже сделать было нельзя, и вернуть.
Никак не мог я решить: снова ли жечь дома, али о своей новоей семье заботиться? И в сторону домов деревенских вовсе смотреть не хотел и не мог, потому как ненависть к людям во мне тотчас подымалась.
Но увидела меня добрая женщина из деревни, кою я толком и не знал, обняла, сказала: "Она теперь всегда с тобой будет". А я только кричал: "Ради вас!" да трясся. Но много, видать, в Алле добра было, и большой у неё бог, раз себя она в жертву принесла. И мог ли я её дело теперь перечёркивать? Опустил я голову и побрёл в монастырь. А пока брёл, всё думал, как теперь быть.
Прощались с Аллой. Хорошее говорили. А я всё на крест смотрел да думал: "Как же так ты у меня её отнял?" Чашу передавали. А как до меня дошла, так я с трудом дрожь в руках унял. Ни слова не мог вымолвить. Я уж было начал чашу к губам подымать, да замер, и руки мои обвисли, и еле чашу успели забрать, чтоб не выпала. Тогда сжал кулаки, а сёстры ко мне бросились и обнимать стали все разом. Просят: "Не уходи!" Братом назвали. Матушка говорит: "Отпусти". А я всё на крест смотрю и понять не могу, как же это так мы с моим человеком всего один день вместе прожили, как же так я долго её прождал. Но не мог так стоять долго, потому как пригласили меня в монастырь, и пришёл я, и молочко выпил, и все сёстры и матушка теперь были моими людьми. Обнял я всех сестёр разом, взял чашу и выпил.
Эпилог. Домовой в монастыре
Приняли новых сестёр, а как стали молитву читать, а я на сей раз спиной к кресту стоял. И, когда креститься стали, то на на меня все смотрели. И понравилось мне то.
А когда стали из залы выходить, чтобы в деревне дела доделать, то я задержался. Подошёл к кресту близко-близко, провёл по нему рукой, то так голову наклоню, то эдак, и всё пытаюсь большого христианского бога высмотреть, каков он. Говорю ему тихо-тихо: "Друг или враг?" И расставляю руки крестом.