Захар Прилепин "Санкя"
Запоздало, но прочитал все-таки. Ощущение такое, что пробежал под громыхающими сводами обрушающегося прямо на голову подземного тоннеля... Давно не встречал настолько экспрессивного, насыщенного, вкусного текста. Буквы, слова, предложения, абзацы - все здесь обретает плоть и кровь. Страницы книги - живые.
Чтение это отнюдь не развлекательное, не для уютного домашнего диванчика. Эта книга - для подвалов, катакомб, зданий, ослепленных взрывами и чернеющих закопченными глазницами окон. Обломок железобетонной плиты, в трещинах которой что-то тревожно алеет, человеческое... Хрустящий примороженный снег, окропленный красным. Последний хриплый вздох самурая перед тем, как пропороть себя стальным острием. Это - до конца, до предела.
Политически ангажированный писатель, Прилепин не агитирует за своих. Он просто, без лишних эмоций поясняет, почему его герои поступают именно так. Читатель, конечно же, может быть "за" или "против". Но вряд ли равнодушно перекурит в сторонке, отложив книгу на середине.
Прилепин пишет традиционно по-русски: бескомпромиссно, местами с надрывом, предельно серьезно. Как Достоевский. Как Шолохов.
Читать мне удавалось преимущественно в метро и от этого, наверно, тревожность текста еще более возросла.
Чтение это отнюдь не развлекательное, не для уютного домашнего диванчика. Эта книга - для подвалов, катакомб, зданий, ослепленных взрывами и чернеющих закопченными глазницами окон. Обломок железобетонной плиты, в трещинах которой что-то тревожно алеет, человеческое... Хрустящий примороженный снег, окропленный красным. Последний хриплый вздох самурая перед тем, как пропороть себя стальным острием. Это - до конца, до предела.
Политически ангажированный писатель, Прилепин не агитирует за своих. Он просто, без лишних эмоций поясняет, почему его герои поступают именно так. Читатель, конечно же, может быть "за" или "против". Но вряд ли равнодушно перекурит в сторонке, отложив книгу на середине.
Прилепин пишет традиционно по-русски: бескомпромиссно, местами с надрывом, предельно серьезно. Как Достоевский. Как Шолохов.
Читать мне удавалось преимущественно в метро и от этого, наверно, тревожность текста еще более возросла.