Не умею носить людей
Не все заслуживают сожаления даже в самые свои темные и горькие дни. Я не исключение. По правде говоря, «каштановая» тоже этого едва ли стоит. Она та еще стерва, иначе, я бы относился к ней по-другому.
Я - Джавахарлал Неру. Я - Эрнест Кокс. Я - Джон Берримен… Ну да хватит, а то вода уже доходит краев ванны.
Помню, как «каштановая» была еще той, которую я любил. Она пахла жасмином. Немного жимолостью. И совсем чуть-чуть - на конце ножа - красным перцем. Ну, и вином, хорошим, красным вином.
Горящая, искрящаяся и пульсирующая ясным безумством неизведанная территория, которую я так любил исследовать языком. Теперь все иначе. Она пахнет стиральным порошком, зеленым борщом (спасибо тебе, щавель) и подушками, набитыми гусиным пером. Я пахну носками, прокуренной бородой и одинокой, склонной к клептомании М. с седьмого этажа. Мой неверный и не в меру длинный язык полощется, сам по себе, в стакане с Bushmills, и даже не подает виду, что ему это не нравится. Фуф. Хорошо, тепло и «каштановая» занята разговором по телефону. Она полощет язык в ухе своей подружки.
Я вдыхаю, впитываю в себя торфяную дымку и чувствую, как смертельная зараза - это почти яд австралийского тайпана - испаряется из меня. Значит, есть еще небольшая надежда.
А я лежу в теплой, мыльной, торфяной воде и думаю о той, о другой, у которой солнце умело прятать лучи в челке. У которой руки, как мамины руки.
- «Каштановая»! - ору я. - Подогрей борща.
- Сам подогрей! - отвечает. - В сковородке!
Значит, все острое уже попрятала. Нет, она не Наоми Уоттс. Не Мерлин Отти. Не Мартина Хингис. Нет. Мы оба ошиблись.
Вспоминаю последний сон, когда в трех купе не мог найти свою сестру. А после мне пришлось на ходу прыгать с поезда. Трефы, червы, пики.
- Как мне удобней отсюда добраться до Бахчисарая или Севастополя?
Я ему объяснил.
А «каштановая» все трет. С мамой, с подругами, с любовниками, с любовницами и числа им всем нет. И перца в ней все меньше - она сама этого даже не чувствует - а уксуса все больше.
Я думаю о той, которую любил слишком давно и слишком рано. Мы оба так сильно были пропитаны мускусом, лавандой, ромашками и одуванчиками, что умудрились запудрить друг другу головы и разойтись.
«Нет, - говорит она в моей голове. - Ты все путаешь. Я любила ландыши, а ромашки ты дарил той, - другой».
И тут «каштановая» щелкая каблучками и скрипя зубками, выдает: «Я ушла-а-ааа. Борщ - в сковородке».
Я хочу швырнуть в нее тапок, но она за дверью и все это бессмысленно.
- Иди! - ору я в ответ. - И купи приправ - у нас перец закончился!
Я - Джавахарлал Неру. Я - Эрнест Кокс. Я - Джон Берримен… Ну да хватит, а то вода уже доходит краев ванны.
Помню, как «каштановая» была еще той, которую я любил. Она пахла жасмином. Немного жимолостью. И совсем чуть-чуть - на конце ножа - красным перцем. Ну, и вином, хорошим, красным вином.
Горящая, искрящаяся и пульсирующая ясным безумством неизведанная территория, которую я так любил исследовать языком. Теперь все иначе. Она пахнет стиральным порошком, зеленым борщом (спасибо тебе, щавель) и подушками, набитыми гусиным пером. Я пахну носками, прокуренной бородой и одинокой, склонной к клептомании М. с седьмого этажа. Мой неверный и не в меру длинный язык полощется, сам по себе, в стакане с Bushmills, и даже не подает виду, что ему это не нравится. Фуф. Хорошо, тепло и «каштановая» занята разговором по телефону. Она полощет язык в ухе своей подружки.
Я вдыхаю, впитываю в себя торфяную дымку и чувствую, как смертельная зараза - это почти яд австралийского тайпана - испаряется из меня. Значит, есть еще небольшая надежда.
А я лежу в теплой, мыльной, торфяной воде и думаю о той, о другой, у которой солнце умело прятать лучи в челке. У которой руки, как мамины руки.
- «Каштановая»! - ору я. - Подогрей борща.
- Сам подогрей! - отвечает. - В сковородке!
Значит, все острое уже попрятала. Нет, она не Наоми Уоттс. Не Мерлин Отти. Не Мартина Хингис. Нет. Мы оба ошиблись.
Вспоминаю последний сон, когда в трех купе не мог найти свою сестру. А после мне пришлось на ходу прыгать с поезда. Трефы, червы, пики.
- Как мне удобней отсюда добраться до Бахчисарая или Севастополя?
Я ему объяснил.
А «каштановая» все трет. С мамой, с подругами, с любовниками, с любовницами и числа им всем нет. И перца в ней все меньше - она сама этого даже не чувствует - а уксуса все больше.
Я думаю о той, которую любил слишком давно и слишком рано. Мы оба так сильно были пропитаны мускусом, лавандой, ромашками и одуванчиками, что умудрились запудрить друг другу головы и разойтись.
«Нет, - говорит она в моей голове. - Ты все путаешь. Я любила ландыши, а ромашки ты дарил той, - другой».
И тут «каштановая» щелкая каблучками и скрипя зубками, выдает: «Я ушла-а-ааа. Борщ - в сковородке».
Я хочу швырнуть в нее тапок, но она за дверью и все это бессмысленно.
- Иди! - ору я в ответ. - И купи приправ - у нас перец закончился!