Жан Бодрийяр. ЗАГОВОР ИСКУССТВА (Впервые на русском!)
В честь выхода сборника "Дух терроризма. Войны в Заливе не было" (все подробности и список онлайн и офлайн магазинов с прямыми ссылками на издание тут) предлагаем вашему вниманию перевод самой скандальной статьи Бодрийяра. Первоначально она была опубликована в газете Libération в мае 1996 года, а затем, ввиду особой важности выпущена отдельной брошюрой, на нечетных страницах которой печатался сам текст, а на четных гигантским шрифтом главные положения из него. Она явилась продолжением одной из тем книги "Идеальное преступление" (которую называют также "Симулякры и симуляция-2"). Однако реакция на статью оказалась столь бурной, что Бодрийяру еще долго приходилось объяснять свою позицию в интервью и других статьях, в результате чего вышла целая книга "Заговор искусства". Из-за того, что статья когда-то была опубликована в "ХЖ", "Заговор искусства" у нас постигла та же участь, что и "Симулякры и симуляцию" и "Войны в Заливе не было": считается, что книга выходила и ссылаются на публикацию той самой статьи, которую видели разве что подписчики журнала.
Так же как в окружающей нас повсюду порнографии исчезла иллюзия желания, в современном искусстве исчезло желание иллюзии. В порно уже больше нечего желать. После оргии и раскрепощения [libération] всех желаний, мы погрузились в транссексуальность - то есть транспарентность секса - в пространство знаков и образов, которые стирают всякую его тайну и всякую неоднозначность. Транссексуальность в том смысле, что все это не имеет ничего общего с иллюзией желания, а связано лишь с гиперреальностью образа.
Так же и с искусством, которое утратило желание иллюзии в пользу возведения всего в степень эстетической банальности, и которое, таким образом, стало трансэстетичным. В случае с искусством оргия модерности заключалась в том ликовании, с которым происходила деконструкция объекта и репрезентации. На этом этапе эстетическая иллюзия еще сохраняла свою силу, так же как в сексе еще была сильна иллюзия желания. Энергии половой дифференциации, пронизывающей все формы желания, в искусстве соответствовала энергия диссоциации реальности (кубизм, абстракционизм, экспрессионизм), однако, и той и другой присуще стремление силой вырвать тайну желания или тайну объекта. Вплоть до исчезновения двух этих устойчивых структур - сцены желания и сцены иллюзии - в пользу той же транссексуальной и трансэстетической обсценности - обсценности виденья, неумолимой транспарентности всего на свете. На самом деле, уже невозможно обнаружить и порнографию как таковую, потому что порнография практически повсюду, а ее сущность проникла во все визуальные и телевизионные технологии.
Но, быть может, по сути мы только и занимаемся тем, что ломаем комедию искусства, так же как иные общества ломали комедию идеологии, как итальянское общество, к примеру (и не только оно), продолжает ломать комедию власти, или как мы сами ломаем комедию порно в обсценном тиражировании [publicité] образов женского тела. Этот непрерывный стриптиз, этот фантазм открытости секса, этот сексуальный шантаж, - если бы все это было настоящим, то это было бы по-настоящему невыносимо. К счастью, все это слишком очевидно, чтобы быть настоящим. Транспарентность слишком безупречна [belle], чтобы быть настоящей. Что касается искусства, то оно слишком поверхностно, чтобы быть по-настоящему ничем [nul]. За всем этим должна скрываться какая-то тайна. Как в анаморфозе, должен быть угол зрения, под которым весь этот немыслимый разгул секса и знаков приобретает хоть какой-то смысл, однако в данный момент нам не остается ничего, кроме как переживать все это с ироническим безразличием. Есть ли в подобной ирреальности порно, в подобной незначительности искусства какая-то загадка, проявляющаяся через негатив, какая-то тайна, проявляющаяся между строк, или, кто знает, ироническое проявление нашей судьбы? Если все становится слишком очевидным, чтобы быть настоящим, то, вероятно, еще остается какая-то возможность иллюзии. Что скрывается за этим ложно-транспарентным миром? Иная форма мышления или окончательная лоботомия?
Искусство (современное) еще могло бы относиться к проклятой доле, могло бы быть своего рода драматической альтернативой реальности, выражая собой вторжение ирреального в реальное. Но что еще может означать искусство в мире уже гиперреальном, холодном [cool], транспарентном, рекламном? Что еще может означать порно в мире уже порнографичном?
Так же как и реальности, которая глумится сама над собой в самой гиперреальной из гиперреальных форм, как сексу, который глумится сам над собой в самой эксгибиционисткой из эксгибиционистских форм, так и искусству остается разве что ехидно подмигнуть нам напоследок и глумиться самому над собой и собственным исчезновением в самой искусственной из искусственных форм - в форме иронии. Диктатура образов, во всяком случае - это диктатура иронического. Но сама по себе эта ирония уже не относится к проклятой доле, она составляет часть преступления посвященных [délit d'initié], этого тайного и постыдного сговора, который связывает художника, использующего атмосферу [aura] глумления, с ошеломленными и недоверчиво взирающими массами. А стало быть ирония - это часть заговора искусства.
Искусство, разыгрывавшее свое собственное исчезновение и исчезновение своего объекта, все еще было великим деланием [magnum opus]. Но может ли им быть искусство, которое, обкрадывая реальность, без конца занимается вторичной переработкой [recycler]? А ведь в подавляющем большинстве современное искусство занимается именно этим, то есть апроприацией банальности, отбросов, убожества, возводя все это в систему ценностей и идеологию. За всеми этими бесчисленными инсталляциями и перформансами нет ничего, кроме игры в компромисс одновременно с нынешним положением вещей и всеми прошлыми формами из истории искусств. Исповедование неоригинальности, банальности и ничтожия [nullité], возведенное в ранг эстетической ценности или даже извращенного эстетического наслаждения. Естественно, что все это убожество претендует на то, что оно становится более возвышенным [sublimer], переходя на следующий, иронический уровень искусства. Однако и на этом втором уровне все остается столь же ничтожным [nul] и незначительным, как и на первом. Переход на эстетический уровень ничего не спасает, как раз наоборот: получается убожество в квадрате. Все это претендует на то, чтобы быть ничем и не для чего [nul]: "Я бесполезен! Я ноль! Я ничто!" - и в самом деле: ничто.
В этом все двуличие современного искусства: оно претендует на ничтожность, незначительность, нонсенс, стремится к нулю, в то время как уже является ничем. Стремится ничего не значить, в то время как уже ничего не значит. Претендует на поверхностность, в то время как уже не имеет никакой глубины. На самом деле ничтожность - это таинственное свойство, на которое не может претендовать кто или что попало. Незначительность, подлинная бессмыслица - это вызов, победный вызов смыслу, нищете смысла. Искусство исчезновения смысла - это исключительное свойство, присущее лишь некоторым редчайшим работам, которые на такое и вовсе не претендовали. Есть что-то вроде инициации ничтожности, также как посвящения в Ничто, или приобщения ко Злу. Но есть и преступление посвященных - фальсификация ничтожности, снобизм ничтожеств - всех тех, кто проституирует Ничто ради наживы, кто проституирует Злом в корыстных целях. Нельзя потворствовать этим фальсификаторам. Когда Ничто выходит на уровень знака, когда Ничтожность внезапно возникает в самом центре системы знаков - это является фундаментальным событием искусства. Это поистине поэтическое действо - сотворить Ничто, равное [à la] силе знака; это вовсе не банальность или безразличие к реальному, а радикальнейшая иллюзия. Так Энди Уорхол по-настоящему ничтожен, в том смысле, что он помещает ничтожность в саму основу образа. Он делает из ничтожности и незначительности нечто, что превращает их в фатальную стратегию образа.
Тогда как стратегия остальных - не более чем коммерческая стратегия (продвижение) ничтожности, которой придается товарный [publicitaire] вид, сентиментальная форма товара, как говорил Бодлер. Они прячутся за собственным ничтожеством и за метастазами рассуждений [discours] об искусстве, которые вовсю используются (игра слов: щедро тратятся) для того, чтобы превратить ничтожность в ценность и набить ей цену (в том числе, разумеется, и на арт-рынке). В определенном смысле, это хуже, чем ничто, потому что это ничто - ничего не означает, и все же существует, само предоставляя все необходимые основания для своего существования. Подобная паранойя заговорщиков от искусства делает более невозможным какое-либо критическое [о]суждение о ничтожности, но лишь непременно доброжелательное и взаимообменное. В этом и заключается заговор искусства и его первичная сцена, состоящая из всех этих вернисажей, галерей, экспозиций, реставраций, коллекций, дарений и спекуляций, - заговор, который невозможно раскрыть ни в одном из известных миров, потому что за мистификацией образов он укрывается от всякой мысли.
Другим аспектом этого двуличия современного искусства является то, что блефуя ничтожностью, оно заставляет людей действовать от противного: придавать значимость и доверие ко всему этому под предлогом (на основании) того, что совершенно невозможно чтобы это и впрямь было настолько ничем [nul], и что за всем этим должно скрываться хоть что-нибудь. Современное искусство играет на этой неуверенности (неопределенности), на этой невозможности оценочного суждения относительно его эстетических основ и спекулирует на чувстве вины тех, кто в нем ничего не понимает, или не понимает того, что здесь и понимать нечего (игра слов: не понимает ничто, или не понимает, что здесь нет ничто). И в этом опять же преступление посвященных. Но в принципе, можно также предположить, что эти люди, которых искусство держит в черном теле (внушает благоговейный страх), на самом деле все понимают, потому что само их ошеломление свидетельствует об интуитивной способности понимания: понимания того, что они жертвы злоупотребления властью, того, что от них срыли настоящие правила игры, и того, что их просто надули. Другими словами, искусство включилось (не только в финансовом аспекте арт-рынка, но и в плане менеджмента самими эстетическими ценностями) в глобальный процесс преступления посвященных. И не оно одно: политика, экономика, информация используют то же соучастие и ту же ироническую безропотность со стороны своих "потребителей".
"Наше восхищение живописью является результатом длительного процесса адаптации, продолжающегося столетиями, и происходит оно по причинам, которые очень часто не имеют ничего общего ни с искусством, ни с рассудком. Живопись создала своего зрителя [récepteur]. По сути, это конвенционные отношения" (Гомбрович в переписке с Дюбюффе).
Вопрос только в том, сможет ли такого рода механизм по-прежнему функционировать в ситуации критической дезиллюзии и коммерческого умопомешательства? И если сможет, то сколько еще продлится этот иллюзионизм и оккультизм - сто лет, двести? Или же искусство получит право на вторую жизнь, бесконечную, вроде секретных служб, у которых, как известно, уже давно нет секретов, достойных того, чтобы их похищать или ими обмениваться, но которые, тем не менее, процветают за счет предрассудков о своей полезности и по-прежнему становятся предметом вырастающих до мифов кривотолков.
Внимание!!!
Только что вышла книга Бодрийяра "ФАТАЛЬНЫЕ СТРАТЕГИИ", напрямую связанная с данной статьей. Теперь ее можно купить в любом книжном магазине России, ближнего и дальнего зарубежья, а также заказать через интернет.
Все подробности и список онлайн и офлайн магазинов с прямыми ссылками на издание тут.
Помните: приобретая новую книгу Бодрийяра, вы способствуете выходу следующей.
Так же как в окружающей нас повсюду порнографии исчезла иллюзия желания, в современном искусстве исчезло желание иллюзии. В порно уже больше нечего желать. После оргии и раскрепощения [libération] всех желаний, мы погрузились в транссексуальность - то есть транспарентность секса - в пространство знаков и образов, которые стирают всякую его тайну и всякую неоднозначность. Транссексуальность в том смысле, что все это не имеет ничего общего с иллюзией желания, а связано лишь с гиперреальностью образа.
Так же и с искусством, которое утратило желание иллюзии в пользу возведения всего в степень эстетической банальности, и которое, таким образом, стало трансэстетичным. В случае с искусством оргия модерности заключалась в том ликовании, с которым происходила деконструкция объекта и репрезентации. На этом этапе эстетическая иллюзия еще сохраняла свою силу, так же как в сексе еще была сильна иллюзия желания. Энергии половой дифференциации, пронизывающей все формы желания, в искусстве соответствовала энергия диссоциации реальности (кубизм, абстракционизм, экспрессионизм), однако, и той и другой присуще стремление силой вырвать тайну желания или тайну объекта. Вплоть до исчезновения двух этих устойчивых структур - сцены желания и сцены иллюзии - в пользу той же транссексуальной и трансэстетической обсценности - обсценности виденья, неумолимой транспарентности всего на свете. На самом деле, уже невозможно обнаружить и порнографию как таковую, потому что порнография практически повсюду, а ее сущность проникла во все визуальные и телевизионные технологии.
Но, быть может, по сути мы только и занимаемся тем, что ломаем комедию искусства, так же как иные общества ломали комедию идеологии, как итальянское общество, к примеру (и не только оно), продолжает ломать комедию власти, или как мы сами ломаем комедию порно в обсценном тиражировании [publicité] образов женского тела. Этот непрерывный стриптиз, этот фантазм открытости секса, этот сексуальный шантаж, - если бы все это было настоящим, то это было бы по-настоящему невыносимо. К счастью, все это слишком очевидно, чтобы быть настоящим. Транспарентность слишком безупречна [belle], чтобы быть настоящей. Что касается искусства, то оно слишком поверхностно, чтобы быть по-настоящему ничем [nul]. За всем этим должна скрываться какая-то тайна. Как в анаморфозе, должен быть угол зрения, под которым весь этот немыслимый разгул секса и знаков приобретает хоть какой-то смысл, однако в данный момент нам не остается ничего, кроме как переживать все это с ироническим безразличием. Есть ли в подобной ирреальности порно, в подобной незначительности искусства какая-то загадка, проявляющаяся через негатив, какая-то тайна, проявляющаяся между строк, или, кто знает, ироническое проявление нашей судьбы? Если все становится слишком очевидным, чтобы быть настоящим, то, вероятно, еще остается какая-то возможность иллюзии. Что скрывается за этим ложно-транспарентным миром? Иная форма мышления или окончательная лоботомия?
Искусство (современное) еще могло бы относиться к проклятой доле, могло бы быть своего рода драматической альтернативой реальности, выражая собой вторжение ирреального в реальное. Но что еще может означать искусство в мире уже гиперреальном, холодном [cool], транспарентном, рекламном? Что еще может означать порно в мире уже порнографичном?
Так же как и реальности, которая глумится сама над собой в самой гиперреальной из гиперреальных форм, как сексу, который глумится сам над собой в самой эксгибиционисткой из эксгибиционистских форм, так и искусству остается разве что ехидно подмигнуть нам напоследок и глумиться самому над собой и собственным исчезновением в самой искусственной из искусственных форм - в форме иронии. Диктатура образов, во всяком случае - это диктатура иронического. Но сама по себе эта ирония уже не относится к проклятой доле, она составляет часть преступления посвященных [délit d'initié], этого тайного и постыдного сговора, который связывает художника, использующего атмосферу [aura] глумления, с ошеломленными и недоверчиво взирающими массами. А стало быть ирония - это часть заговора искусства.
Искусство, разыгрывавшее свое собственное исчезновение и исчезновение своего объекта, все еще было великим деланием [magnum opus]. Но может ли им быть искусство, которое, обкрадывая реальность, без конца занимается вторичной переработкой [recycler]? А ведь в подавляющем большинстве современное искусство занимается именно этим, то есть апроприацией банальности, отбросов, убожества, возводя все это в систему ценностей и идеологию. За всеми этими бесчисленными инсталляциями и перформансами нет ничего, кроме игры в компромисс одновременно с нынешним положением вещей и всеми прошлыми формами из истории искусств. Исповедование неоригинальности, банальности и ничтожия [nullité], возведенное в ранг эстетической ценности или даже извращенного эстетического наслаждения. Естественно, что все это убожество претендует на то, что оно становится более возвышенным [sublimer], переходя на следующий, иронический уровень искусства. Однако и на этом втором уровне все остается столь же ничтожным [nul] и незначительным, как и на первом. Переход на эстетический уровень ничего не спасает, как раз наоборот: получается убожество в квадрате. Все это претендует на то, чтобы быть ничем и не для чего [nul]: "Я бесполезен! Я ноль! Я ничто!" - и в самом деле: ничто.
В этом все двуличие современного искусства: оно претендует на ничтожность, незначительность, нонсенс, стремится к нулю, в то время как уже является ничем. Стремится ничего не значить, в то время как уже ничего не значит. Претендует на поверхностность, в то время как уже не имеет никакой глубины. На самом деле ничтожность - это таинственное свойство, на которое не может претендовать кто или что попало. Незначительность, подлинная бессмыслица - это вызов, победный вызов смыслу, нищете смысла. Искусство исчезновения смысла - это исключительное свойство, присущее лишь некоторым редчайшим работам, которые на такое и вовсе не претендовали. Есть что-то вроде инициации ничтожности, также как посвящения в Ничто, или приобщения ко Злу. Но есть и преступление посвященных - фальсификация ничтожности, снобизм ничтожеств - всех тех, кто проституирует Ничто ради наживы, кто проституирует Злом в корыстных целях. Нельзя потворствовать этим фальсификаторам. Когда Ничто выходит на уровень знака, когда Ничтожность внезапно возникает в самом центре системы знаков - это является фундаментальным событием искусства. Это поистине поэтическое действо - сотворить Ничто, равное [à la] силе знака; это вовсе не банальность или безразличие к реальному, а радикальнейшая иллюзия. Так Энди Уорхол по-настоящему ничтожен, в том смысле, что он помещает ничтожность в саму основу образа. Он делает из ничтожности и незначительности нечто, что превращает их в фатальную стратегию образа.
Тогда как стратегия остальных - не более чем коммерческая стратегия (продвижение) ничтожности, которой придается товарный [publicitaire] вид, сентиментальная форма товара, как говорил Бодлер. Они прячутся за собственным ничтожеством и за метастазами рассуждений [discours] об искусстве, которые вовсю используются (игра слов: щедро тратятся) для того, чтобы превратить ничтожность в ценность и набить ей цену (в том числе, разумеется, и на арт-рынке). В определенном смысле, это хуже, чем ничто, потому что это ничто - ничего не означает, и все же существует, само предоставляя все необходимые основания для своего существования. Подобная паранойя заговорщиков от искусства делает более невозможным какое-либо критическое [о]суждение о ничтожности, но лишь непременно доброжелательное и взаимообменное. В этом и заключается заговор искусства и его первичная сцена, состоящая из всех этих вернисажей, галерей, экспозиций, реставраций, коллекций, дарений и спекуляций, - заговор, который невозможно раскрыть ни в одном из известных миров, потому что за мистификацией образов он укрывается от всякой мысли.
Другим аспектом этого двуличия современного искусства является то, что блефуя ничтожностью, оно заставляет людей действовать от противного: придавать значимость и доверие ко всему этому под предлогом (на основании) того, что совершенно невозможно чтобы это и впрямь было настолько ничем [nul], и что за всем этим должно скрываться хоть что-нибудь. Современное искусство играет на этой неуверенности (неопределенности), на этой невозможности оценочного суждения относительно его эстетических основ и спекулирует на чувстве вины тех, кто в нем ничего не понимает, или не понимает того, что здесь и понимать нечего (игра слов: не понимает ничто, или не понимает, что здесь нет ничто). И в этом опять же преступление посвященных. Но в принципе, можно также предположить, что эти люди, которых искусство держит в черном теле (внушает благоговейный страх), на самом деле все понимают, потому что само их ошеломление свидетельствует об интуитивной способности понимания: понимания того, что они жертвы злоупотребления властью, того, что от них срыли настоящие правила игры, и того, что их просто надули. Другими словами, искусство включилось (не только в финансовом аспекте арт-рынка, но и в плане менеджмента самими эстетическими ценностями) в глобальный процесс преступления посвященных. И не оно одно: политика, экономика, информация используют то же соучастие и ту же ироническую безропотность со стороны своих "потребителей".
"Наше восхищение живописью является результатом длительного процесса адаптации, продолжающегося столетиями, и происходит оно по причинам, которые очень часто не имеют ничего общего ни с искусством, ни с рассудком. Живопись создала своего зрителя [récepteur]. По сути, это конвенционные отношения" (Гомбрович в переписке с Дюбюффе).
Вопрос только в том, сможет ли такого рода механизм по-прежнему функционировать в ситуации критической дезиллюзии и коммерческого умопомешательства? И если сможет, то сколько еще продлится этот иллюзионизм и оккультизм - сто лет, двести? Или же искусство получит право на вторую жизнь, бесконечную, вроде секретных служб, у которых, как известно, уже давно нет секретов, достойных того, чтобы их похищать или ими обмениваться, но которые, тем не менее, процветают за счет предрассудков о своей полезности и по-прежнему становятся предметом вырастающих до мифов кривотолков.
Внимание!!!
Только что вышла книга Бодрийяра "ФАТАЛЬНЫЕ СТРАТЕГИИ", напрямую связанная с данной статьей. Теперь ее можно купить в любом книжном магазине России, ближнего и дальнего зарубежья, а также заказать через интернет.
Все подробности и список онлайн и офлайн магазинов с прямыми ссылками на издание тут.
Помните: приобретая новую книгу Бодрийяра, вы способствуете выходу следующей.