Тень топора на кроличьих ушах.
Юбилеи Афганской и Чеченской войн, начавшихся в конце декабря, обречены примерно совпадать по времени, «с разницей в 15 лет». Какое действие оказали эти «минуты мира роковые» на российскую интеллигенцию, так сказать, на «кроликов», не предназначенных для участия в боевых действиях ни природою, ни «социумом», но призванных остро переживать и размышлять?
По общему впечатлению, восьмидесятые годы были хуже семидесятых. Во многих смыслах хуже. И год 1980-й стал «переломным»: для кого-то он, может быть, и «олимпийский» (хотя Олимпиаду-80 масса стран, как известно, бойкотировала). Но для многих это проклятый год, недаром в нем умер Высоцкий и убили Джона Леннона.
«Афганистан и Сахаров!» - как говорится, «ночью разбуди» - то, за что интеллигенция прокляла советскую власть. Но если такое уж горячее сочувствие к сосланному академику Сахарову испытывали все же далеко не все, и, как правило, это не затрагивало жизнь самого сочувствующего, то Афганистан зловещей тенью опустился на все семьи, где подрастали сыновья. И просто на всех впечатлительных.
Афганская война была абсолютно чужой. Можно сказать, что в 1980 году советская власть грубо нарушила мирный договор со своим народом. Не только с интеллигенцией! «Лишь бы не было войны!» - лозунг практически всего советского общества на протяжении многих десятилетий. И магазинные очереди, и бюрократические барьеры, и парткомовскую тарабарщину - все это готовы были терпеть бесчисленные советские женщины и очень многие мужчины за то, что наше государство стережет мир. Но ему поднадоело стеречь.
Это было беспримесное чистое зло, за какие-то грехи свалившееся на нас. «На другой чаше весов» не было ничего. Афганистан был абсолютно чужой страной, никому из сколько-нибудь вменяемых людей не нужной. Официальные объяснения, даваемые сверху, звучали неубедительно до издевательства. Этих «аргументов» было два: один из них - что мы в Афганистане только и делаем, что строим школы и больницы, а убивают нас злобные басмачи, выродки из народа. И был еще «стратегический» довод: мол, если бы не мы, туда после Нового года вошли бы американцы (тут же напрашивался ответ: «Ну, пусть бы там и резали американцев, нас-то зачем!»).
Но даже если аргумент типа «американцы поставили бы там свои ракеты у нашего подбрюшья» и мог быть воспринят логикой, для души он точно ничего не давал. Американцы своих ракет и так уже понаставили где хошь, и у нас своих было выше всякой крыши.
Война была настолько чужой, что у нее даже «своего Гитлера» не было. Иногда по телевизору назывались имена каких-то афганских полевых командиров (из них запомнился некто Хекматьяр), и показывали каких-то бородачей в чалмах. Но личности этих людей никого не интересовали. Противник был обезличен. Ясно было, что «там живут несчастные люди-дикари», к которым просто не надо было лезть! И спрос - с тех «госдеятелей», кто полез. Только так.
Руководителей СССР тоже в каком-то смысле можно понять. Ну, что такое для нашего тогдашнего сверхгосударства 15 тысяч убитых за 10 лет? «По шкале маршала Жукова» - вообще не разговор. Ан, оказалось, нет! «Вдруг выяснилось», что жизнь солдатика, особенно призывного - не «самая дешевая», а в каком-то смысле самая дорогая.
Издевательская процедура, когда энное число живых цветущих юношей, которые росли среди нас, с расстановочкой, через военкомат и учебку, уезжали в неведомую страну, и часть из них возвращалась в гробах (в цинковых, как всегда прибавлялось). Все это выглядело жутко и отвратительно. И советская секретность тоже сыграла против власти: недосказанное по-своему страшно. Когда обнародовали цифры потерь, многие не поверили: показалось слишком мало! В глухие 1980-е сплошь и рядом можно было услышать от «убитых, по слухам, 50 тысяч» до «да нас там погибло не меньше двух миллионов»! Но, разумеется, «успокоительная» цифра в 15 тысяч авторитету советской власти уже ничуть не помогла.
Можно сказать, что это была «школа гуманизма от противного»: та, относительно малая для нас, кровь властно напомнила о цене человеческой жизни, и углубила «трещину» между образованной Россией и советской бюрократией. Горбачев, «ушедший из Афганистана», получил «довесок» авторитета.
Чечня для огромного большинства российского общества была такой же или почти такой же чужой, как Афганистан. И, кстати, ельцинская власть тоже нарушила мирный договор с собственными гражданами, хотя и несколько в ином смысле. Президент Ельцин к декабрю 1994 году уже порастерял почти весь авторитет, как у интеллигенции, так и у народа. Свобода обернулась чудовищной безработицей и просто нищетой. И когда вот эта-то власть, что уже вернула лозунг «Обогащайтесь!» и перевела жизнь в экономическую и потребительскую плоскости (при том, что ко многим потребительство явилось дыркой от бублика), вдруг начала боевые действия, начала безобразно и бездарно. Это выглядело подло.
Были, однако, и отличия. С одной стороны, для юноши из образованной среды, особенно столичной, опасность попасть солдатом в Чечню была очень невелика (тогда как в Афганистан кое-кто попал, тем более, что в 1983 году Андропов лишил студентов отсрочки, и откосить от армии стало уже не просто трудно, а очень трудно). В 1990-е годы служить в армии стало совсем немодно, все, кто хотел, разбежались по вузам. Правда, появилась небольшая опасность оказаться в Чечне в заложниках (как-то даже довелось услышать осторожное предложение «поработать заложником»). Трудно представить, кто согласился…
Но в чем-то чеченская война сильнее «зацепила за живое». Образованное сообщество разделилось во взглядах. Новые российские политики, заявившие, что «Чечня - интегральная часть России», будь то ныне покойный министр финансов Борис Федоров или ныне здравствующий Анатолий Чубайс, не выглядели секретарями обкомов в ратиновых пальто, это все-таки были «свои братья-интеллигенты». Кроме певицы Вероники Долиной, требовавшей уйти из Чечни и немедленно, была еще певица Галина Вишневская, сомневавшаяся, что надо «отдать эти земли Чечне».
Многие правозащитники заслужили тогда уважение, отправившись в Чечню вызволять попавших в плен и заложников. Но пришло время и вспомнить, что правозащитники-то наши откликнулись лишь, когда война началась, а перед этим ничего не сделали, чтобы помочь русским жителям Чечни, которым после прихода к власти Дудаева пришлось ой как солоно!
Были жесткие споры о том, правильно ли вел себя премьер Черномырдин, вступивший в прямые и корректные переговоры с Шамилем Басаевым. Кстати, появился и персонифицированный противник, говорящий по-русски, и в первый момент усатая физиономия Джохара Дудаева выглядела импозантно, и на демократическом радио можно было услышать что-то вроде интервью с Дудаевым. Но вскоре бородатый Басаев оказался чем-то вроде Хекматьяра.
Военное сословие тоже оказалось не едино. Появился генерал Воробьев, отказавшийся возглавить войну в Чечне, и генерал Лебедь, который первую Чеченскую закончил, точнее, «заморозил». Так она и со второго раза, то ли прекратилась, то ли «заморозилась». И будет ли «оттаивать», Бог весть.
Разделение мыслящей России на своих, очень условно говоря, «ястребов» и «голубей», на тех, кому «Родина больше свободы», и тех, для кого «свобода больше Родины», начиналось, как и многое у нас, неуклюже и безобразно. Чтобы многократно усилиться в сегодняшние дни. По сию пору пылают жаркие споры. Крым наш, для очень многих - и Донбасс наш, и для довольно многих - вообще, «отдайте, хохлы, все наше до Днепра!». Но не так уж мало и тех, для кого есть «свободная Украина, а крымчан нет, и дончан нет… Многие готовы «по-волошински» молиться за тех и за других. Два литературно одаренных героя чеченской войны, Захар Прилепин и Аркадий Бабченко, разошлись по разные стороны фронта в украинском конфликте. Получается такая «эволюция», когда мятежная земля все ближе (к сердцу в том числе), а реальная опасность для себя - все дальше. А итога пока нет, и предложить какой-то выход никто не может.
Леонид Смирнов, журналист
По общему впечатлению, восьмидесятые годы были хуже семидесятых. Во многих смыслах хуже. И год 1980-й стал «переломным»: для кого-то он, может быть, и «олимпийский» (хотя Олимпиаду-80 масса стран, как известно, бойкотировала). Но для многих это проклятый год, недаром в нем умер Высоцкий и убили Джона Леннона.
«Афганистан и Сахаров!» - как говорится, «ночью разбуди» - то, за что интеллигенция прокляла советскую власть. Но если такое уж горячее сочувствие к сосланному академику Сахарову испытывали все же далеко не все, и, как правило, это не затрагивало жизнь самого сочувствующего, то Афганистан зловещей тенью опустился на все семьи, где подрастали сыновья. И просто на всех впечатлительных.
Афганская война была абсолютно чужой. Можно сказать, что в 1980 году советская власть грубо нарушила мирный договор со своим народом. Не только с интеллигенцией! «Лишь бы не было войны!» - лозунг практически всего советского общества на протяжении многих десятилетий. И магазинные очереди, и бюрократические барьеры, и парткомовскую тарабарщину - все это готовы были терпеть бесчисленные советские женщины и очень многие мужчины за то, что наше государство стережет мир. Но ему поднадоело стеречь.
Это было беспримесное чистое зло, за какие-то грехи свалившееся на нас. «На другой чаше весов» не было ничего. Афганистан был абсолютно чужой страной, никому из сколько-нибудь вменяемых людей не нужной. Официальные объяснения, даваемые сверху, звучали неубедительно до издевательства. Этих «аргументов» было два: один из них - что мы в Афганистане только и делаем, что строим школы и больницы, а убивают нас злобные басмачи, выродки из народа. И был еще «стратегический» довод: мол, если бы не мы, туда после Нового года вошли бы американцы (тут же напрашивался ответ: «Ну, пусть бы там и резали американцев, нас-то зачем!»).
Но даже если аргумент типа «американцы поставили бы там свои ракеты у нашего подбрюшья» и мог быть воспринят логикой, для души он точно ничего не давал. Американцы своих ракет и так уже понаставили где хошь, и у нас своих было выше всякой крыши.
Война была настолько чужой, что у нее даже «своего Гитлера» не было. Иногда по телевизору назывались имена каких-то афганских полевых командиров (из них запомнился некто Хекматьяр), и показывали каких-то бородачей в чалмах. Но личности этих людей никого не интересовали. Противник был обезличен. Ясно было, что «там живут несчастные люди-дикари», к которым просто не надо было лезть! И спрос - с тех «госдеятелей», кто полез. Только так.
Руководителей СССР тоже в каком-то смысле можно понять. Ну, что такое для нашего тогдашнего сверхгосударства 15 тысяч убитых за 10 лет? «По шкале маршала Жукова» - вообще не разговор. Ан, оказалось, нет! «Вдруг выяснилось», что жизнь солдатика, особенно призывного - не «самая дешевая», а в каком-то смысле самая дорогая.
Издевательская процедура, когда энное число живых цветущих юношей, которые росли среди нас, с расстановочкой, через военкомат и учебку, уезжали в неведомую страну, и часть из них возвращалась в гробах (в цинковых, как всегда прибавлялось). Все это выглядело жутко и отвратительно. И советская секретность тоже сыграла против власти: недосказанное по-своему страшно. Когда обнародовали цифры потерь, многие не поверили: показалось слишком мало! В глухие 1980-е сплошь и рядом можно было услышать от «убитых, по слухам, 50 тысяч» до «да нас там погибло не меньше двух миллионов»! Но, разумеется, «успокоительная» цифра в 15 тысяч авторитету советской власти уже ничуть не помогла.
Можно сказать, что это была «школа гуманизма от противного»: та, относительно малая для нас, кровь властно напомнила о цене человеческой жизни, и углубила «трещину» между образованной Россией и советской бюрократией. Горбачев, «ушедший из Афганистана», получил «довесок» авторитета.
Чечня для огромного большинства российского общества была такой же или почти такой же чужой, как Афганистан. И, кстати, ельцинская власть тоже нарушила мирный договор с собственными гражданами, хотя и несколько в ином смысле. Президент Ельцин к декабрю 1994 году уже порастерял почти весь авторитет, как у интеллигенции, так и у народа. Свобода обернулась чудовищной безработицей и просто нищетой. И когда вот эта-то власть, что уже вернула лозунг «Обогащайтесь!» и перевела жизнь в экономическую и потребительскую плоскости (при том, что ко многим потребительство явилось дыркой от бублика), вдруг начала боевые действия, начала безобразно и бездарно. Это выглядело подло.
Были, однако, и отличия. С одной стороны, для юноши из образованной среды, особенно столичной, опасность попасть солдатом в Чечню была очень невелика (тогда как в Афганистан кое-кто попал, тем более, что в 1983 году Андропов лишил студентов отсрочки, и откосить от армии стало уже не просто трудно, а очень трудно). В 1990-е годы служить в армии стало совсем немодно, все, кто хотел, разбежались по вузам. Правда, появилась небольшая опасность оказаться в Чечне в заложниках (как-то даже довелось услышать осторожное предложение «поработать заложником»). Трудно представить, кто согласился…
Но в чем-то чеченская война сильнее «зацепила за живое». Образованное сообщество разделилось во взглядах. Новые российские политики, заявившие, что «Чечня - интегральная часть России», будь то ныне покойный министр финансов Борис Федоров или ныне здравствующий Анатолий Чубайс, не выглядели секретарями обкомов в ратиновых пальто, это все-таки были «свои братья-интеллигенты». Кроме певицы Вероники Долиной, требовавшей уйти из Чечни и немедленно, была еще певица Галина Вишневская, сомневавшаяся, что надо «отдать эти земли Чечне».
Многие правозащитники заслужили тогда уважение, отправившись в Чечню вызволять попавших в плен и заложников. Но пришло время и вспомнить, что правозащитники-то наши откликнулись лишь, когда война началась, а перед этим ничего не сделали, чтобы помочь русским жителям Чечни, которым после прихода к власти Дудаева пришлось ой как солоно!
Были жесткие споры о том, правильно ли вел себя премьер Черномырдин, вступивший в прямые и корректные переговоры с Шамилем Басаевым. Кстати, появился и персонифицированный противник, говорящий по-русски, и в первый момент усатая физиономия Джохара Дудаева выглядела импозантно, и на демократическом радио можно было услышать что-то вроде интервью с Дудаевым. Но вскоре бородатый Басаев оказался чем-то вроде Хекматьяра.
Военное сословие тоже оказалось не едино. Появился генерал Воробьев, отказавшийся возглавить войну в Чечне, и генерал Лебедь, который первую Чеченскую закончил, точнее, «заморозил». Так она и со второго раза, то ли прекратилась, то ли «заморозилась». И будет ли «оттаивать», Бог весть.
Разделение мыслящей России на своих, очень условно говоря, «ястребов» и «голубей», на тех, кому «Родина больше свободы», и тех, для кого «свобода больше Родины», начиналось, как и многое у нас, неуклюже и безобразно. Чтобы многократно усилиться в сегодняшние дни. По сию пору пылают жаркие споры. Крым наш, для очень многих - и Донбасс наш, и для довольно многих - вообще, «отдайте, хохлы, все наше до Днепра!». Но не так уж мало и тех, для кого есть «свободная Украина, а крымчан нет, и дончан нет… Многие готовы «по-волошински» молиться за тех и за других. Два литературно одаренных героя чеченской войны, Захар Прилепин и Аркадий Бабченко, разошлись по разные стороны фронта в украинском конфликте. Получается такая «эволюция», когда мятежная земля все ближе (к сердцу в том числе), а реальная опасность для себя - все дальше. А итога пока нет, и предложить какой-то выход никто не может.
Леонид Смирнов, журналист