Танцующая бабушка скрытых смыслов
Вступительное слово, излишнее своей необходимостью:
"Застыть в потоке объективного непонимания"
Неопределённое количество лет назад встретились с коллегой по обсуждению вопросов бытия, по совместительству бывшим одногруппником, присели на невысокий пригазонный заборчик неподалёку от летнего кафе, расположеного на площадке, раскинувшейся перед центральным универмагом, и принялись вспоминать суровые своею весёлостью учебные будни.
Из полупустого летнего кафе звучала какая-то песня популярной в те поры группы "Мумий Тролль".
На этом старая жизнь закончилась.
На площадке, где стояло кафе, появилась светловолосая бабушка лет семидесяти на вид. Одета она была в чистую белую простынь. Не просто замотана, как посетитель сауны, а именно одета в эту замотанность, поскольку простынь покрывала её тело как короткая тога, только без свойственного такому одеянию пояса. Если бы на ней были соответствующего вида сандалии, она была бы похожа на пожилую римлянку, дважды ошибшуюся тысячелетием. Но бабушка была босиком. В таком виде она и ковыляла через площадку под звуки мумийтроллевой песни.
Может быть, где-нибудь в Москве это считается явлением нормальным и даже привычным, но в небольшом ордена Ленина областном центре такого рода зрелища обязаны вызывать некоторый когнитивный диссонанс. И это было только началом.
Бабушка шла. И очередное сочетание движений, посредством которых она перемещалась, нашло свой выход в некоем па. Она начала танцевать. Нет, не так, как обычно танцуют под звучавшую в тот момент музыку. Она не топталась на месте с присогнутыми в локтях руками, не мотыляла патлами в сочетании с размахиваниями рук. И то, и другое, учитывая обстоятельства, было бы весьма забавным. Но нет. Она даже не танцевала. Она будто сама стала танцем. Никакими своими движениями она не отбивала звучащий ритм - она слилась с ритмом, вобрала его в себя, и о том, что её движения связаны с музыкой, можно было судить только по абсолютной гармонии звука и того, что происходило с этим загадочным, одетым в белую тогу босым существом.
А мы в это время продолжали говорить. Было бы уместно обратить внимание друг друга на старушку, поделиться соображениями о происходящем, но мы и так внимательно смотрели на неё, и это было неописуемо, потому ничто не подталкивало сказать что-нибудь о происходящем. Так мы и сидели - в какой-то неопределённости: завороженные непонятным явлением, но сохраняющие нить беседы.
А бабушка продолжала свои движения.
Мне доводилось видеть, как танцуют всемирно известные профессионалы - те, кто знает, как двигаться, умеет двигаться, отточенно и чётко своим танцем что-то выражать. Вот в этом и заключалась разница. Они танцевали, а странная бабушка в белой тоге сама была танцем; они в движении выражали что-то, играли, пытались что-то показать, подчеркнуть, а босоногая старушка просто изливала в движении свою внутреннюю суть. Она была безгранично искренней, и потому настоящей.
А наш назаборный разговор продолжался. И вспоминалось что-то смешное, и оно комментировалось, и это тоже было смешным. И вот так, то улыбаясь, то смеясь, мы смотрели на происходящее перед нами чудо. И отношение к этому чуду было непонятным. То есть, не то, чтобы было непонятно, как к этому относиться - относиться как-то к происходящему не было никакой нужды - отношение было именно непонятным. Как бывает, например, радостное состояние оттого, что радость. Так вот, это непонятное состояние и являло собой непонятность. Не поиск понятности, а саму в себе непонятность, как нечто самостоятельное.
А бабушка продолжала быть. Ну, то есть, конечно, она и так была, и до того, и после, но в этот момент она была по-настоящему - она вся стала тем, чем она была. Она кружилась, изгибалась, извивалась, делала шаги, взмахи.... И градиенты её движений не поддавались пониманию. Плавные и, как будто, нежные движения переходили в резкие, но не завершающиеся, а снова уходящие в нечто уже иное. И эти переходы невозможно было зафиксировать. То есть, нельзя было сказать, что плавное движение плавно перешло в резкое, или что оно резко перешло. В этом движении было всё. Перехода как будто бы не было, будто старушка не сменяла состояние движения, а превращалась в нечто движущееся по-иному. И снова превращалась...
Она не двигалась - она меняла форму своего тела. То есть, скорее, тело, подчиняясь чему-то, идущему изнутри, само меняло свою форму.
Удивительная гибкость, идеальная последовательность, безупречная координация... И кто?! Старушка, которой впору просить помощи при переходе через дорогу.
И тут она замечает нас - которым весело и которые не отрываясь смотрят на неё. И всё это биение чего-то мистического, весь этот поток свободного слияния с миром тут же сжимается до размеров босоногой старушки, замотанной в простынь, быстро и решительно направляющейся в нашу сторону.
Состояние непонятности отступает, мир снова становится предсказуемым. Сейчас эта старушка подойдёт, и будет ругаться по поводу того, что над ней смеялись. Мы вежливо попытаемся объяснить, что смеялись вовсе не над ней, а над тем, о чём говорили. Она не поверит и негодуя удалится.
Остановилась она на расстоянии около двух метров от нас. Смачно втянув из носоглотки максимальное количество слюны и соплей, она выплюнула всё это перед собой. Поставила ногу на плевок и, растирая его по асфальту, на котором оставался мокрый след за ногой, стала молча рисовать окружность. Что происходит? Что означают её действия? Интересно и непонятно ничуть не в меньшей степени, чем то, что происходило минуту назад.
Кто эта старушка? Откуда она взялась? Почему она такая? Что она делает? Можно было строить кучу предположений, которые уходили бы в дурную бесконечность, поскольку ответов быть не могло - только нескончаемый цикл из вопросов и версий. И оставалось просто быть - не искать ответов, поскольку их не будет, не задаваться вопросами, поскольку без ответов они становятся бессмысленными - просто быть в непонятном состоянии без возможности обрести понятность.
Старушка продолжала размазывать свой харчок. И не было уже смысла удивляться тому, как его хватает на покрытие таких расстояний... Просто смотреть. С интересом смотреть, ожидая того, что будет дальше.
Спустя полминуты бабушка удалялась от нас, оставив на сером асфальте нарисованную растёртым плевком полутораметровую перевёрнутую чёрную пентаграмму. Очень было похоже, что она нас прокляла. И это тоже было чрезвычайно интересно - меня ещё никогда не проклинали. Интересно и непонятно: она не сказала чего-то вроде "Будьте прокляты", не делала лишних жестов, не бросала гневного взора - просто резко, серьёзно и сосредоточенно занималась своим делом. А может быть, и не прокляла. Кто её знает, что она могла иметь в виду. Может быть, просто любит таким способом на асфальте рисовать. А может быть, вообще ничего не имела в виду, а просто делала что-то подобное своей недавней хорее свободы от связей с тесным мирком всего остального человечества.
Уходила она быстро и разочарованно. Возможно, оттого, что вместо приличествующего сценам проклятия испуга мы проявили к её ритуалу искренний интерес. А может быть, считала, что её не поняли, когда возникающие в ней мысли и чувства переходили в гармонию хаоса изменяющихся форм её тела.
Отойдя метров на тридцать, старушка остановилась, повернулась к нам и крикнула не злобно, а как будто в праведном гневе, смешанном с обидой: "Пошли все на хуй!". Попыталась продолжить свой путь, но снова обернулась и, как бы оправдывая сказанное, но вместе с тем торжественно, добавила: "Во имя жизни!".
Так мы и остались, сидя на заборчике перед пентаграммой нашего проклятия, глядя вслед удаляющейся старушке, уносящей в себе целый мир, не вписывающийся в понятия таинственности и загадочности, а запредельный даже им, и то ли пытались, то ли даже не пытались понять значение единственных слышанных от неё слов - сильного своим безумием и безумного своей мощью лозунга: "Пошли все на хуй во имя жизни!".
И не удаётся найти для этого состояния более простого и точного описания, нежели "застыть в потоке объективного непонимания". Слова, похожие на результат многочасового напряжённого мудрежа подростка-блоггера, пытающегося выдавить из себя оригинальную мысль.
Мы вернулись в прежний мир, привычный и предсказуемый, но это непонимание - оно осталось. Неразрешённое и неразрешимое. Просто такое, как есть. Само в себе.
И вот как-то так получается, что в принципе-то во мне ничего не изменилось. Не извлёк какого-то урока, не обрёл нового понимания каких-то жизненных вопросов. И вместе с тем, как-то по-другому стало. Что стало? Не знаю. Просто стало по-другому. Как будто мир изменился. Или часть меня осталась в мире запредельно-потусторонней старушки - совершенно параллельном обычному миру, выглядящем точно так же и постоянно присутствующем прямо здесь, но не ощутимом до тех пор, пока где-то внутри себя не обретёшь что-то непонятное - опыт непреодолимого непонимания в потоке необретаемых смыслов. Вот, как-то так....
"Застыть в потоке объективного непонимания"
Неопределённое количество лет назад встретились с коллегой по обсуждению вопросов бытия, по совместительству бывшим одногруппником, присели на невысокий пригазонный заборчик неподалёку от летнего кафе, расположеного на площадке, раскинувшейся перед центральным универмагом, и принялись вспоминать суровые своею весёлостью учебные будни.
Из полупустого летнего кафе звучала какая-то песня популярной в те поры группы "Мумий Тролль".
На этом старая жизнь закончилась.
На площадке, где стояло кафе, появилась светловолосая бабушка лет семидесяти на вид. Одета она была в чистую белую простынь. Не просто замотана, как посетитель сауны, а именно одета в эту замотанность, поскольку простынь покрывала её тело как короткая тога, только без свойственного такому одеянию пояса. Если бы на ней были соответствующего вида сандалии, она была бы похожа на пожилую римлянку, дважды ошибшуюся тысячелетием. Но бабушка была босиком. В таком виде она и ковыляла через площадку под звуки мумийтроллевой песни.
Может быть, где-нибудь в Москве это считается явлением нормальным и даже привычным, но в небольшом ордена Ленина областном центре такого рода зрелища обязаны вызывать некоторый когнитивный диссонанс. И это было только началом.
Бабушка шла. И очередное сочетание движений, посредством которых она перемещалась, нашло свой выход в некоем па. Она начала танцевать. Нет, не так, как обычно танцуют под звучавшую в тот момент музыку. Она не топталась на месте с присогнутыми в локтях руками, не мотыляла патлами в сочетании с размахиваниями рук. И то, и другое, учитывая обстоятельства, было бы весьма забавным. Но нет. Она даже не танцевала. Она будто сама стала танцем. Никакими своими движениями она не отбивала звучащий ритм - она слилась с ритмом, вобрала его в себя, и о том, что её движения связаны с музыкой, можно было судить только по абсолютной гармонии звука и того, что происходило с этим загадочным, одетым в белую тогу босым существом.
А мы в это время продолжали говорить. Было бы уместно обратить внимание друг друга на старушку, поделиться соображениями о происходящем, но мы и так внимательно смотрели на неё, и это было неописуемо, потому ничто не подталкивало сказать что-нибудь о происходящем. Так мы и сидели - в какой-то неопределённости: завороженные непонятным явлением, но сохраняющие нить беседы.
А бабушка продолжала свои движения.
Мне доводилось видеть, как танцуют всемирно известные профессионалы - те, кто знает, как двигаться, умеет двигаться, отточенно и чётко своим танцем что-то выражать. Вот в этом и заключалась разница. Они танцевали, а странная бабушка в белой тоге сама была танцем; они в движении выражали что-то, играли, пытались что-то показать, подчеркнуть, а босоногая старушка просто изливала в движении свою внутреннюю суть. Она была безгранично искренней, и потому настоящей.
А наш назаборный разговор продолжался. И вспоминалось что-то смешное, и оно комментировалось, и это тоже было смешным. И вот так, то улыбаясь, то смеясь, мы смотрели на происходящее перед нами чудо. И отношение к этому чуду было непонятным. То есть, не то, чтобы было непонятно, как к этому относиться - относиться как-то к происходящему не было никакой нужды - отношение было именно непонятным. Как бывает, например, радостное состояние оттого, что радость. Так вот, это непонятное состояние и являло собой непонятность. Не поиск понятности, а саму в себе непонятность, как нечто самостоятельное.
А бабушка продолжала быть. Ну, то есть, конечно, она и так была, и до того, и после, но в этот момент она была по-настоящему - она вся стала тем, чем она была. Она кружилась, изгибалась, извивалась, делала шаги, взмахи.... И градиенты её движений не поддавались пониманию. Плавные и, как будто, нежные движения переходили в резкие, но не завершающиеся, а снова уходящие в нечто уже иное. И эти переходы невозможно было зафиксировать. То есть, нельзя было сказать, что плавное движение плавно перешло в резкое, или что оно резко перешло. В этом движении было всё. Перехода как будто бы не было, будто старушка не сменяла состояние движения, а превращалась в нечто движущееся по-иному. И снова превращалась...
Она не двигалась - она меняла форму своего тела. То есть, скорее, тело, подчиняясь чему-то, идущему изнутри, само меняло свою форму.
Удивительная гибкость, идеальная последовательность, безупречная координация... И кто?! Старушка, которой впору просить помощи при переходе через дорогу.
И тут она замечает нас - которым весело и которые не отрываясь смотрят на неё. И всё это биение чего-то мистического, весь этот поток свободного слияния с миром тут же сжимается до размеров босоногой старушки, замотанной в простынь, быстро и решительно направляющейся в нашу сторону.
Состояние непонятности отступает, мир снова становится предсказуемым. Сейчас эта старушка подойдёт, и будет ругаться по поводу того, что над ней смеялись. Мы вежливо попытаемся объяснить, что смеялись вовсе не над ней, а над тем, о чём говорили. Она не поверит и негодуя удалится.
Остановилась она на расстоянии около двух метров от нас. Смачно втянув из носоглотки максимальное количество слюны и соплей, она выплюнула всё это перед собой. Поставила ногу на плевок и, растирая его по асфальту, на котором оставался мокрый след за ногой, стала молча рисовать окружность. Что происходит? Что означают её действия? Интересно и непонятно ничуть не в меньшей степени, чем то, что происходило минуту назад.
Кто эта старушка? Откуда она взялась? Почему она такая? Что она делает? Можно было строить кучу предположений, которые уходили бы в дурную бесконечность, поскольку ответов быть не могло - только нескончаемый цикл из вопросов и версий. И оставалось просто быть - не искать ответов, поскольку их не будет, не задаваться вопросами, поскольку без ответов они становятся бессмысленными - просто быть в непонятном состоянии без возможности обрести понятность.
Старушка продолжала размазывать свой харчок. И не было уже смысла удивляться тому, как его хватает на покрытие таких расстояний... Просто смотреть. С интересом смотреть, ожидая того, что будет дальше.
Спустя полминуты бабушка удалялась от нас, оставив на сером асфальте нарисованную растёртым плевком полутораметровую перевёрнутую чёрную пентаграмму. Очень было похоже, что она нас прокляла. И это тоже было чрезвычайно интересно - меня ещё никогда не проклинали. Интересно и непонятно: она не сказала чего-то вроде "Будьте прокляты", не делала лишних жестов, не бросала гневного взора - просто резко, серьёзно и сосредоточенно занималась своим делом. А может быть, и не прокляла. Кто её знает, что она могла иметь в виду. Может быть, просто любит таким способом на асфальте рисовать. А может быть, вообще ничего не имела в виду, а просто делала что-то подобное своей недавней хорее свободы от связей с тесным мирком всего остального человечества.
Уходила она быстро и разочарованно. Возможно, оттого, что вместо приличествующего сценам проклятия испуга мы проявили к её ритуалу искренний интерес. А может быть, считала, что её не поняли, когда возникающие в ней мысли и чувства переходили в гармонию хаоса изменяющихся форм её тела.
Отойдя метров на тридцать, старушка остановилась, повернулась к нам и крикнула не злобно, а как будто в праведном гневе, смешанном с обидой: "Пошли все на хуй!". Попыталась продолжить свой путь, но снова обернулась и, как бы оправдывая сказанное, но вместе с тем торжественно, добавила: "Во имя жизни!".
Так мы и остались, сидя на заборчике перед пентаграммой нашего проклятия, глядя вслед удаляющейся старушке, уносящей в себе целый мир, не вписывающийся в понятия таинственности и загадочности, а запредельный даже им, и то ли пытались, то ли даже не пытались понять значение единственных слышанных от неё слов - сильного своим безумием и безумного своей мощью лозунга: "Пошли все на хуй во имя жизни!".
И не удаётся найти для этого состояния более простого и точного описания, нежели "застыть в потоке объективного непонимания". Слова, похожие на результат многочасового напряжённого мудрежа подростка-блоггера, пытающегося выдавить из себя оригинальную мысль.
Мы вернулись в прежний мир, привычный и предсказуемый, но это непонимание - оно осталось. Неразрешённое и неразрешимое. Просто такое, как есть. Само в себе.
И вот как-то так получается, что в принципе-то во мне ничего не изменилось. Не извлёк какого-то урока, не обрёл нового понимания каких-то жизненных вопросов. И вместе с тем, как-то по-другому стало. Что стало? Не знаю. Просто стало по-другому. Как будто мир изменился. Или часть меня осталась в мире запредельно-потусторонней старушки - совершенно параллельном обычному миру, выглядящем точно так же и постоянно присутствующем прямо здесь, но не ощутимом до тех пор, пока где-то внутри себя не обретёшь что-то непонятное - опыт непреодолимого непонимания в потоке необретаемых смыслов. Вот, как-то так....