Фрагмент статьи Суховой О.А. посвященной настроениям в российской глубинке в период ПМВ
Фрагмент статьи Суховой Ольги Александровны, доктора исторических наук Пензенского государственного университета, "Социальные настроения и массовое социальное поведение провинциального общества в годы Первой мировой войны". Полная версия тут. По погромы в провинции РИ в период ПМВ и почти все, что с ними связано.
Сама статья очень интересная, описывает настроения российской глубинки в период ПМВ и погромы во всем их многообразии. При том, что автор приводит большое количество весьма занимательных фактов, есть все же одна большая проблэма - многоуважаемая афтор слишком злоупотребляет различными языколомными наукообразными терминами, вставляя их везде и повсюду кстати и не кстати ("но и разрывавшим пространство обыденной реальности, нарушавшим темпорально-пространственные характеристики повседневности" блджад) плюс весьма... ммм... странные тезисы типа "сакральной" и "ритуально-обрядовой функции вина в русской бытовой культуре"... божьи зубы, да скажи ты русским человеческим языком что народ на деревне на конец 19-го начало 20-го вв. тупо массово спивался в хлам и все, нет же...
В общем, местами:
(извините за грубый клатчский)
А так, чтиво интересное и познавательное, при условии что вы сможете продраться сквозь слои мутной терминологии, наживую пришитой к добротному историческому исследованию.
СОЦИАЛЬНЫЕ НАСТРОЕНИЯ И МАССОВОЕ СОЦИАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ
ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ОБЩЕСТВА В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
(фрагмент)
...
Угрожающее слово «дороговизна» стало появляться на страницах провинциальных газет с весны 1915 г. Хотя уже в сентябре 1914 г. в Пензенской губернии отмечался незначительный рост цен на товары первой необходимости. Так, стоимость сахара увеличилась на 3-4 коп. за фунт, керосина - на 1-2 коп., соли - на 1,5 коп. Однако к апрелю 1915 г. цены на некоторые товары повседневного спроса выросли в 3 раза. Зимой 1915-1916 гг. продовольственная ситуация здесь обострилась до предела. Радикализация общественных настроений развивалась по нарастающей. Так, 26 января 1916 г. пензенская газета «Чернозем» отмечала, что вне зависимости от деятельности только что созданной городской продовольственной комиссии в губернском центре «не хватает муки, крупы, соли, мяса, сахара и прочих продуктов... Нет даже мало-мальски съедобного хлеба».
Дезинтеграция социальных связей в городе экстраполировалась на ситуацию в государстве в целом и посредством каналов массовой коммуникации усваивалась крестьянским сознанием как неотвратимое приближение окончательного крушения мира привычной повседневности. «Ужасная обремененность» дороговизной определяла одно из наиболее общих и сверхсильных массовых переживаний последнего предреволюционного года. Так, в донесении помощника начальника Самарского ПЖУ по Бугульминскому и Бугурусланскому уездам от 13 ноября 1915 г. уже присутствуют сведения, противоречившие донесениям более раннего периода: дороговизна, как отмечалось, теперь стала сильно чувствоваться и крестьянами. Еще месяц назад власти считали, что рост цен на товары первой необходимости на руку сельхозпроизводителям. Теперь же крестьянин «.не может без злобы говорить о том, что лавочники, пользуясь случаем, стараются те предметы, которые приходится ему покупать в лавке, продавать как можно дороже». К сказанному выше следует добавить увеличение налогов по закону 24 декабря 1914 г., что стимулировало рост недоимок, а вслед за этим дестабилизировало ситуацию в деревне. По отдельным губерниям долги достигали огромных размеров. Так, в Саратовской губернии в 1916 г. имели задолженность 302,6 тыс. (76,3%) крестьянских хозяйств, за ними числилось долгу 22,5 млн руб., или в среднем по 74,32 руб. на хозяйство. Сумма долга в этой губернии превышала оклад казенных и земских платежей в 9,6 раза, а в целом по стране - более чем в 6 раз. Закон 17 февраля 1915 г., наделявший местные власти правом запрещать вывоз сельскохозяйственной продукции за пределы своей губернии, устанавливать предельные цены на хлеб и фураж, закупаемые для армии, реквизировать продукты по пониженным ценам, стал еще одним фактором дезорганизации рынка.
При рассмотрении вопроса о противопоставлении двух тенденций: обнищания деревни и, напротив, ее обогащения, важно помнить, что война породила кризис идентичности внутри сельского общества, разделив деревню на преуспевающих «спекулянтов», т.е. семьи, не затронутые мобилизационными кампаниями, и «солдаток», подчас не имеющих возможности самостоятельно обрабатывать землю и превратившихся в полупролетарский-полумаргинальный слой, чье благосостояние зависело главным образом от размеров пособия, роста цен и дефицита продуктов.
К продовольственным трудностям добавилась проблема наплыва беженцев, а вслед за этим и эпидемия тифа. Вынужденные переселенцы, прибывая во внутренние регионы империи, не могли рассчитывать на помощь государства и довольствовались либо прежними накоплениями, либо помощью общественных организаций. Так, повсеместно были открыты губернские отделения комитета Ея Императорского Высочества Великой княжны Татьяны Николаевны для оказания временной помощи пострадавшим от военных бедствий. Размер единовременных выплат комитета составлял в зависимости от ситуации от 25 до 50 рублей. Как правило, беженцы обращались в Татьянинский комитет с просьбами о приобретении самого необходимого - теплой одежды и обуви («о выделении валенок и теплой одежды») или продуктов питания, что свидетельствовало о крайней степени нужды. Так, в своем прошении от 18 мая 1917 г. ученица 7-го класса 2-й женской гимназии, беженка из Курляндской губернии, проживавшая «в Пензе на городской скотобойне», Э.А. Лавенек отмечала: «Не имея отца, а вместе с тем и средств к существованию, даже возможности питаться, покорнейше прошу выдать мне какое-либо пособие на каникулярное время».
Беженцы, а также военнопленные, в дополнение к пролетаризированным слоям, постепенно превращались в своеобразные анклавы, генерировавшие маргинальную культуру, что отнюдь не способствовало сохранению и воспроизводству прежних социальных связей внутри общины, размывало ее основные социетальные функции, усиливало конфликтность, а по мере ухудшения качества жизни вело к росту аффективности при столкновении с факторами, блокировавшими удовлетворение первичных потребностей. Результатом тиражирования такой культуры становились болезненные изменения общественного сознания, поражавшие, в первую очередь, сферу традиционной корпоративной морали.
Вряд ли при этом можно отрицать реальность угрозы режиму, который доказывал свою неспособность решать проблемы потребления. Выступления в средневолжской деревне, происходившие на почве дороговизны, носили поэтому не только «антибуржуйский», нередко с примесью германофобских или антисемитских настроений, но и антиправительственный характер. И рост радикализма в восприятии крестьянством наличных социально-политических связей оценивался современниками посредством фиксации критических высказываний по поводу дороговизны: «еще больше ропот на купцов», «ненависть к купцам», «злоба на торговцев» и т.д. Меры борьбы властных структур с дороговизной в средневолжской деревне считались явно недостаточными.
Особое место среди протестных форм социальной активности крестьянского населения занимают выступления против дороговизны. При полном отсутствии таковых на начальном этапе войны, начиная с марта 1916 г. наблюдается резкий рост выступлений49, что объясняется недостатком жизненно важных продуктов, в первую очередь хлеба и сахара. По мере ухудшения продовольственного обеспечения «беспорядки на почве дороговизны» постепенно приобретали массовый характер и становились прелюдией к наиболее радикальным формам проявления социальной агрессии.
Период обострения потребительского кризиса в империи приходится на 1916 г., когда увеличение общего количества выступлений на почве дороговизны составило по отношению к периоду начала войны 13 раз. Весьма показательно, что крестьянские выступления в целом дают при этом тридцатикратное увеличение своей динамики. Следовательно, причин для недовольства в российской деревне было несоизмеримо больше, чем в городе.
Появлению погромных настроений, как правило, предшествует этап согласования массовых ожиданий, осуществлявшегося посредством традиционных каналов коммуникации. В средневолжском регионе информация о желательности перехода к наиболее радикальному способу разрешения продовольственного кризиса в форме слухов начинает циркулировать летом 1915 г. В частности, по донесениям чиновников Саратовского ПЖУ, именно в это время в губернии были зафиксированы случаи обсуждения московских «беспорядков» на предмет того, что «было бы недурно потрепать и у нас лавки богачей, которые на все поднимают цены». В своем отчете за 1915 г. начальник Саратовского ПЖУ отмечал, что «на почве возмущения дороговизной и спекуляцией в будущем могут произойти большие погромные беспорядки и самосуды». Особенное неудовольствие у крестьян вызывали богатые «немцы-помольщики», поднявшие цены за помол до 15 коп. за пуд. По слухам, имевшим хождение среди жителей г. Самары в сентябре 1915 г., отсутствие в открытой продаже сахара объяснялось произвольным сокрытием товара «в ожидании повышения цен», что значительно усиливало социальное «неудовольствие».
В начале мая 1916 г. Самарское ПЖУ сообщало о появлении в городе слухов «о готовящемся 15 мая погроме по примеру г. Оренбурга и г. Саратова, где якобы также произошли беспорядки на почве дороговизны». Беспорядки, по слухам, планировалось приурочить ко дню призыва новобранцев. Подобный психологический прессинг был характерен для многих как городских, так и сельских населенных пунктов Поволжья. Распространение «известий» о погромах в «Кубанской области» стало одним из образов повседневной жизни жителей г. Царицына в июле 1916 г., где среди обывателей «стало более настоятельно высказываться желание проучить купцов».
Распространение слухов, таким образом, носило двоякий характер: во-первых, содействовало процессам массовизации, т.е. создавало основу «психологической общности», коллективного характера действий («по примеру» других городов и областей), и, соответственно, санкционировало освобождение от ответственности; во-вторых, продуцировало конкретные оценочные образы происходившего, стереотипы, алгоритм поведенческих реакций («сахар спрятан» - «обыск» по праву «голодного»), а также способствовало формированию знакового образа объекта агрессии, образа внутреннего врага: «торговцы», «купцы», «мукомолы» и т.д. (причем в условиях войны этническая принадлежность последних играла далеко не последнюю роль в активизации погромных настроений).
Выступления на почве «дороговизны» носили, безусловно, стихийный характер и имели в своей основе причины, вызванные экономическими и социальнопсихологическими факторами. Даже полиция не рассматривала погромы как действия «враждебного правительству характера». Психологический конфликт и состояние фрустрации разрешались путем активизации архаичных способов регуляции сверхсильных переживаний: мщение маркированным виновникам народных бедствий и передел собственности по праву голодного. Показательно, что эпицентром распространения подобных настроений стал город, крестьянские же протесты в большинстве случаев приобретали «эстафетный» характер, являясь своего рода продолжением аналогичной динамики.
Так, 9 июня 1916 г. в ряде сел Симбирского уезда полицейские чины под давлением населения вынуждены были произвести обыски у крупных торговцев с целью обнаружения запасов сахара и «установления на него нормальной цены». В с. Жадовка Корсунского уезда той же губернии крестьяне настояли на проведении обыска у торговцев А.А. Тимофеева и Д.Д. Гусева, в результате которого было обнаружено несколько пудов сахара, розданного затем крестьянам. Кроме того, в указанном документе подчеркивалось, что и в Сызранском, и в Сенгилейском уездах население также «несколько озлоблено на торговцев... за повышение цен». Документальные свидетельства «вынужденных» обысков и иных форм протестной динамики заставляют усомниться в благодушных отзывах Симбирского ГЖУ по поводу массовых настроений в губернии в июне 1916 г., где указывались лишь единичные случаи проявления недовольства. Обыски аналогичного характера прежде стали визитной карточкой городской повседневности. Так, в январе 1916 г. ввиду распространения в г. Пензе слухов о больших запасах сахара, «скрываемых будто бы со спекулятивной целью», по поручению Уполномоченного Министерства земледелия князя Кугушева был произведен осмотр торговых помещений всякого рода. Местным властям пришлось оправдываться и доказывать горожанам, что «никаких воображаемых запасов этого товара не найдено».
Таким образом, летние месяцы 1916 г. с большой степенью вероятности можно назвать первым этапом продовольственного кризиса в средневолжских губерниях, спровоцировавшего массовую социальную агрессию. Не представляется возможным предположить, чтобы стабилизация продовольственного обеспечения произошла в осенний период. В частности, в Симбирской губернии население не обеспечивалось сахаром, в том числе и по карточкам, ни в октябре, ни в ноябре 1916 г.
Если в 1916 г. народное недовольство и вспышки социальной агрессии провоцировало обострение продовольственного кризиса, в первую очередь отсутствие в продаже сахара, т.е. частичная нерешенность проблем и противоречий повседневной жизни, то в 1917 г. порог, отделяющий ощущение кризиса от ощущения краха, был перейден, и агрессия уступает место иной форме массового поведения - стихийной массовой панике.
Любопытная динамика прослеживается и относительно половой и социальной принадлежности наиболее активных участников погромов. Жены призванных на фронт запасных чинов считали своим священным правом, оплаченным кровью их мужей, право на государственную помощь и защиту. И нередко, прогнозируя наступление возможной ответственности за погромы, старались не допустить участия в беспорядках представителей иных социальных категорий. «Солдатки кричали замужним женщинам, чтобы они к ним не подходили, говоря: "Нам за это ничего не будет, а вас накажут"». Основным мотивом, вызывающим подобные формы массового поведения, можно назвать попытку реализации «права на насилие», сформированного в массовом сознании системой патерналистских ценностей в ответ на несоблюдение властями условий «социального договора».
Погромные настроения, имевшие распространение среди призывников в начале войны, были перенесены на новую почву. В условиях крушения государственных институтов только пребывание в массе создавало определенную психологическую защищенность, а также ощущение всемогущества и вседозволенности. И нельзя не признать, что предмет вожделения толпы имел высокую ценность и занимал весомые позиции в повседневной жизни российского социума.
Беспорядки на «почве дороговизны», как правило, оказывались для властей «полной неожиданностью». О тревожных настроениях масс начальствующие лица исправно доносили в вышестоящие инстанции, но определить и предупредить факторы активизации массового поведения не представлялось возможным. Так, в с. Красный Кут Новоузенского уезда Самарской губ. 23 июня 1916 г. «толпа солдаток только что получивших пособия и направившихся к лавке для покупок в связи с предъявлением торговцами повышенных цен на некоторые товары произвела беспорядки и разгромила лавку Думлера». В ходе допроса участников погрома выяснилось, что спровоцировал беспорядки волостной старшина, который, по словам А. Кириченко, в ответ на просьбу женщин во время выдачи пособия «о прибавке» ввиду дороговизны заявил, что «наше дело пойти и разгромить торговцев, а прибавки нам он дать не может». М. Тинченко показала, что «сам старшина лично разрешил им грабить магазины в течение трех дней». И на фоне, в данном случае, германофобских настроений, злоупотреблений местных властей в деле обеспечения населения сахаром, а также главным образом потому, что «бедность одолела», общая направленность экономических интересов и ущемленное чувство национального достоинства нашли «санкционированный» начальством выход для накопившейся психологической напряженности, выход в форме социальной агрессии. Критическим моментом в поведении толпы становится либо прямое воздействие на эмоциональную сферу массового сознания (нередко в системе оценок: «свой»-«чужие»-«солдата бьют!»), либо провокационные действияпредставителей власти или вождя толпы, формирующего «массу под себя». Сахарные погромы в июне 1916 г. охватили четыре села в Новоузенском уезде Самарской губернии и везде проходили примерно по одинаковому сценарию. Вначале солдатки предъявляли торговцам требование снизить цены (в некоторых случаях до норм, какие были до войны). При согласии последних начиналась покупка «по дешевке», продолжавшаяся, однако, недолго и переходившая, как и в случаях несогласия торговцев «на дешевку», в самовольный разбор товаров и унос их по домам. Показательно, что чем сильнее оказывалось противодействие владельцев или приказчиков, тем масштабнее становился грабеж,сопровождавшийся взломом дверей, подпольев и окон. Так, более всего пострадала лавка и дом Прохорова в с. Дьяковка в силу того, что «кто-то из домашних» произвел несколько выстрелов картечью и смертельно ранил «непричастного к погрому крестьянина».
Современные исследователи массовой психологии в качестве одного из важнейших изменений, происходящих с индивидом в массе, называют осознание анонимности действий, а следовательно, появление «чувства силы» при снижении чувства ответственности и критичности к самому себе68. Это находит свое подтверждение и в архивных документах. «...Думалось, что раз все идут, то и мне можно, и ничего за это не будет». «Глядя на людей и я сильно распалилась», - так объясняла свое поведение Марфа Тинченко, участница погрома в с. Красный Кут. Характерно, что после выхода из массы, освобожденные от прежнего психологического состояния участники погрома признают себя виновными (т.е. чувство ответственности возвращается), но в то же время констатируют существование так называемого феномена «амнезии», когда человек совершенно не контролирует собственное поведение: «...участвовала в погроме, но в данное время ничего не помню, все промелькнуло, как во сне»
Подобные проявления массового психоза являлись по сути дела специфической формой защиты от длительного пребывания в состоянии фрустрации: вспышки социальной активности компенсировали собой осознание невозможности удовлетворения важнейших потребностей, что представляло смертельную опасность для функционирования человеческой психики.
В ходе углубления продовольственного кризиса в сознании масс объективируются в предельном своем выражении «образы» товаров первой необходимости, принимая форму лозунгов, и при отсутствии возможности их опредмечивания, стимулируя рост социальной агрессии в виде погромного движения. В самом сжатом виде символы включают в себя следующий ряд: «хлеб» и, соответственно, «хлебные» погромы; «сахар» и «сахарные» погромы; «вино» и «винные» погромы. Что касается двух первых, можно предположить, что возникновение угрозы голода активизирует глубинные пласты социальной памяти, приводя в движение механизм поиска защитных реакций, в том числе и за пределами норм и правил поведенческой практики. Бинарная оппозиция: «сытно»-«голодно» была представлена в сознании крестьянского социума на протяжении всей его многовековой истории. По мнению И.Е. Козновой, социальная память - это своеобразная «запись законов на теле». Муки голода, безусловно, одно из самых болезненных воздействий на человеческий организм. Именно поэтому периодические голодовки, вызванные рискованным характером земледелия на большей части территории нашей страны и циклическими колебаниями природноклиматической компоненты, делали тему голода одной из наиболее устойчивых в памяти нации
«Винные» же погромы представляют собой стихийные попытки поиска привычных способов релаксации, превращающиеся в условиях политическойдезинтеграции в своеобразную форму проявления массового поведения. Распространение панических настроений обусловлено, в свою очередь, представлением об устранении всех возможных блокировок, затруднявших ранее доступ к предмету социального вожделения.
Разрушение привычной «картины мира» привело к появлению образа «полукрестьянина-полумаргинала» в солдатской шинели, с «винтовкой в руке» и «без царя в голове», превратившегося в устойчивый элемент повседневности, ставшего мощным источником роста социально-политической дезинтеграции. Здесь следует обратить внимание на присутствие солдат как некой социальной общности, выступавшей носителем наиболее радикального типа сознания, что стало обыденной реальностью, привычным для провинциального города образом уже на рубеже 1915-1916 гг. В начале января 1916 г. В.А. Мишнин (Пензенская губ.) запишет в своем дневнике: «Встаю в 10 часов. Иду к Петропавловской. Обедня уже на исходе. Одни солдаты и женщины».
Участие солдат в уличных беспорядках чаще всего играло роль катализатора массовой агрессии и вызывало стихийные выступления, объективной причиной которых являлся кризис продовольственного обеспечения и осознание полной блокировки надежд на разрешение возникших трудностей. Так, прелюдией к погрому в г. Вольске Саратовской губернии, произошедшему в июле 1916 г. и вылившемуся в преследование полицейских чинов и захват помещения участка, а затем в разгром и расхищение товаров в ряде городских магазинов, стал конфликт нескольких нижних чинов по поводу кражи сапог и попытки их реализации на базаре. Так как один из солдат был в гражданской одежде, попытка полиции арестовать рядового, торгующего крадеными сапогами, была расценена обывателями как преступление против человеческого достоинства: «Несколько женщин начали кричать: "солдаты кровь проливают, а здесь их бьет полиция"». Общность эмоциональной сферы способствовала мгновенному образованию толпы, состоявшей из женщин, мужчин и подростков. Объектом агрессии стал городовой Марусов, представлявший сторону власти при разбирательстве на базаре, на поиски которого и отправились горожане. А так как массовое сознание определяется, как правило, сверхсильным эмоциональном переживанием какой-либо проблемы и не может длительный период времени поддерживать образованную социальную общность в состоянии агрессии, то безуспешность поисков маркированного толпой виновника беспорядков в самом непродолжительном времени кардинально меняет характер движения: обыватели возвращаются на базар и приступают к погромам магазинов. Беспорядки были остановлены только вмешательством роты 693-й пешей Саратовской дружины.
К 1917 г. фигура крестьянина, одетого в солдатскую шинель, становится символом эпохи, носителем массового сознания и соответствующих форм поведенческой практики. В условиях полной дезорганизации социальнополитических связей феномен «солдата» сыграл далеко не последнюю роль в переходе масс в состояние социальной агрессии, вызываемой переживанием панического состояния фрустрации, и выразившееся в стихийных погромах и насилии, некоторые формы которого поражают откровенным садизмом. Непосредственная мотивация подобного поведения может быть многоликой. В частности, В.П. Булдаков выделяет в своей работе следующие моменты виктимности потерпевших: убежденность, что именно они концентрируют в себе пороки старого режима; «потеря лица» бывшими мира сего перед потенциальными палачами; «неуместный облик», то есть провоцирующее выпадение особей из психической ауры толпы; наконец, ниспровержение революционных квазигероев за отступничество.
Участились и случаи самосудов с участием солдатской массы. Так, по сообщению местной прессы, причина пожара, произошедшего на продовольственном складе и одной из мельниц в г. Сызрани в июне 1917 г., в представлениях «возбужденной толпы», состоявшей «преимущественно из солдат», была интерпретирована как умышленный поджог. Виновными в преступлении сразу же были объявлены владельцы мукомольного предприятия Лев и Иван Чернухины, которые вскоре пали жертвами самосуда толпы. В данном случае мотивация поведения солдатской массы объясняется отнюдь не «влиянием темных сил», как говорилось в публикации, а переживанием ощущения предельной блокировки доступа к запасам хлеба и решения вопроса обнаружения объекта агрессии, ответственного за содеянное. Эмоциональная разрядка достигалась посредством немедленного осуществления возмездия в виде «иррационального» насилия. Психологическая разрядка достигалась в результате избавления от страданий путем причинения боли другому лицу, маркированному как враг, а значит, выведенного из-под действия защитных механизмов, присущих данной общности.
Тревожная обстановка сложилась 25 августа 1917 г. в г. Николаевске Самарской губернии. Город, по сообщениям российской прессы, охватила всеобщая паника. Продовольственная ситуация в уезде летом 1917 г. была, пожалуй, самая тяжелая в губернии. Масштабная засуха привела к недороду зерновых в большинстве крестьянских хозяйств, к чему добавилось очередное повышение твердых цен на хлеб. Для вспышки массовой агрессии, вызванной переживанием состояния фрустрации, необходим был малейший повод. С 9 августа в городе начинаются «повальные обыски» магазинов, лавок, домов состоятельных горожан. Погром произошел 25 августа, когда солдаты маршевых рот 138-го полка, поддержанные населением, предприняли попытку захватить казенный винный склад со спиртом. Около 100 тыс. ведер спирта и водки было «растащено по городу и окрестным селам». В результате возникшего пожара взорвались бочки со спиртом, но даже смерть более чем 200 чел. не остановила возбужденную толпу - инстинкт самосохранения оказался блокирован в процессе массообразования. Весьма показательно и то, что вскоре после погрома ряд волостных земельных комитетов, в том числе и Николаевский, принимают постановление «обратить все земли в общий свободный фонд и распределить между крестьянами».
В октябре-ноябре 1917 г. фиксируются случаи нападения толпы на магазины в губернских центрах, погромы казенных винных и пивных складов, беспорядков на железнодорожных станциях. Призывы к погромным выступлениям наблюдались, что весьма характерно, «со стороны толпы, состоящей преимущественно из солдат». Служащие станции Рузаевка констатировали, что «провоз бездокументной и контрабандной муки возрос в ужасающих масштабах. Все пассажирские и товарные вагоны буквально забиваются мукой. Если так дело пойдет, в недалеком будущем мы будем осуществлять перевозки только по указанию и требованию солдат, перевозящих муку». В ночь на 19 октября 1917 г. в г. Пензе в ходе погрома был подожжен казенный винный склад, «вино и спирт расхищены и сгорели». Погромные настроения, выразителями которых выступали преимущественно солдаты, прочно овладели массовым сознанием провинциального социума, предопределяя все новые и новые вспышки социальной агрессии. Возможность применения превентивных мер по охране общественного порядка полностью исключалась не только вследствие политической дезинтеграции, но и проявлением определенной поведенческой реакции со стороны толпы. Так, в телеграмме губернского комиссара Саратовской губернии от 5 октября 1917 г. сообщалось, что «главным волнующим элементом» в разрастающемся в северных уездах погромном движении выступают пехотные солдаты. Малейшее противодействие аффективно настроенной толпе порождало в лучшем случае угрозы применения насилия по отношению к представителям власти, а в худшем - новый, еще более масштабный взрыв недовольства.
Характерно также наличие ссылок на массовый характер подобных действий, что использовалось для интерпретации, нравственного оправдания противоправной поведенческой практики. Еще одним мотивом социальной динамики выступало прочтение солдатами своего социального статуса как ситуации ограничения личной свободы, что в условиях революции воспринималось противоестественным. В частности, в ночь с 30 ноября на 1 декабря 1917 г. подвергся разграблению винный склад в имении Русинова (с. Знаменское Мокшанского уезда Пензенской губ.). В «расхищении» спирта приняли участие и солдаты Мокшанского отделения конского запаса. По словам вахмистра отделения старшего унтер-офицера А.И. Скачкова (из крестьян с. Белогривовки того же уезда), солдаты объясняли свои действия необходимостью следования сложившемуся стереотипу: «...Драгунам значит можно брать спирт, а нам нельзя. Все равно спирт уничтожат и мы не попользуемся, а если поедем и заберем немного спирту, только для себя, то, наверное, ничего за это не будет. Если все берут спирт, а мы будем сидеть, то нас все засмеют. И так уж многие вольные говорят: "Почему не едете за спиртом, чего боитесь?"» Как можно заметить, в своих суждениях солдаты выносили источник погромных настроений за пределы данной социальной общности. Однако, по всей видимости, в массовом сознании провинциального общества к этому времени уже сложилось устойчивое представление о солдатской массе как о носителе девиантных форм поведенческой практики. Действия солдат интерпретировались местным населением как фактор радикализации массовых настроений и объективно выступали основой для распространения реакций внушения (представление о безнаказанности) и подражания. Спустя неделю к складу с целью расхищения спирта стали приходить крестьяне с. Знаменского и окрестных населенных пунктов (сел Михайловского, Богородского, Симбухова, Панкратовки и др.). Окончательный разгром винного склада, завершившийся пожаром, произошел 8-11 декабря. Крестьяне не останавливались даже перед угрозой взрыва, черпая горящий спирт ведрами из цистерн. Несколько крестьян погибли в огне, более 50 получили серьезные ожоги.
Смутное, скорее бессознательное, желание избавиться от ощущения безысходности и катастрофичности бытия и влекло обывателей к винным складам, винокуренным заводам, пивным лавкам. Этот тезис отчасти иллюстрируют выступления делегатов съезда начальников милиции, состоявшегося в Самаре 8 сентября 1917 г. В докладах выступавших особенно часто звучали указания на «развившееся в уездах винокурение». В некоторых селах были даже установлены твердые цены на самогонку86. Описания подобного рода рисуют образ, метко названный В.П. Булдаковым «всероссийским пьяным погромом», который надолго засел в сознании рядовых граждан87. Проявление компенсационной функции употребления алкоголя при данных обстоятельствах представляется очевидным, что, в принципе во все времена, являлось одной из характерных особенностей крестьянской повседневной культуры великороссов