Ко Дню экскурсовода. Степан ЩЕКОЛДИН - человек, спасший Воронцовский дворец.
21 февраля - Всемирный день экскурсовода.
Про экскурсовода с невероятной судьбой я хочу сегодня рассказать.
Степан Григорьевич Щеколдин - человек, который в годы Великой Отечественной войны спас Воронцовский дворец от уничтожения.
Спас дважды: первый раз - от своих, второй раз - от немцев.
Режиссёр Григорий Илугдин снял 4-х серийный документальный фильм об этом человеке.
Четвёртая серия:
Click to viewИнтересно вспоминает об этом эпизоде партизанский командир Илья Захарович Вергасов в своих "Крымских тетрадях":
В лес пришло потрясшее нас донесение: в Алупке действует Воронцовский музей-дворец! Открыт для всех посетителей... Невероятно! Во дворце побывали: командующий фон Манштейн, министр рейха Розенберг, Антонеску, король румынский Михай. Музеем руководит то ли Щеколдин, то ли Школдин.
Мы точно выяснили: шефом музея-дворца был не кто иной, как бывший старший научный сотрудник Степан Григорьевич Щеколдин.
Смутно помню этого гражданина. Осенью сорок первого наш истребительный батальон располагался в подсобных помещениях Воронцовского дворца. Человек со связкой ключей часто попадался мне на глаза. Ему было не то тридцать, не то сорок лет, будто и не стар, но далеко не молод; при улыбке морщит все лицо. Лоб покатый, взгляд ощупывающий. Он часто бывал в нашем штабе. Как-то я попросил его задержаться на минуточку:
- Что вас интересует, товарищ?
- Эвакуация музея.
- Идите в горсовет.
- Каждый день там бываю, только без пользы.
- Но мы эвакуацией не занимаемся, - заявил я, давая понять, что вопрос исчерпан.
Поздняков задержал его:
- А ты иди в райком партии, настаивай. На самом деле, нельзя бросать псу под хвост подлинники Боровиковского, английские гобелены...
Однажды хранитель вбежал без спроса:
- Взорвать хотят!
- Что, кто?
- Взрывчатка... машина...
Во дворе музея стояла трехтонка со взрывчаткой... Около нее - уполномоченный НКВД, наш комиссар... Комиссар с возмущением распекал уполномоченного, высокого, молодого, в пилотке.
- Какой дурак мог даже подумать об этом! Сейчас же убирайтесь со своей взрывчаткой!
- Я выполняю приказ, товарищ комиссар батальона. И никуда не уйду.
Поздняков вызвал бойца, что-то ему шепнул, и через несколько минут появилось отделение истребителей. Машину выдворили вон, у музейных ворот встала охрана.
Я не вмешивался в комиссарские дела, - в какой-то степени они были понятны: в нем заговорил музейный работник. И пусть...
А только не мог понять, до конца ли он прав. Мы тогда жили и действовали под влиянием речи Сталина от 3 июля и ничего не хотели оставлять врагу. Дворец, положим, не военный объект. Но может в нем расположиться крупный штаб? Я даже воображал, как вот по этой беломраморной лестнице идут немецкие офицеры...
Свои сомнения высказал комиссару. Он разозлился:
- Только полная тупица так может думать! Это же шедевр искусства, а ты - на воздух?! И как только можешь!
Поздняков с Щеколдиным ездили в райком, к Герасимову. Возвратившись, стали ждать специально зафрахтованное судно. Снимали со стен дорогие картины, скатывали персидские ковры, упаковывали хрусталь, мраморные бюсты.
Впрочем, мне какое дело до этого?! Жаль только, что комиссар слишком много уделяет внимания этому музею. А Щеколдин не нравится, уж больно настырен. А почему не на фронте?
Вдруг новость: теплоход, который шел за ценностями ялтинских дворцов, торпедирован фашистами и потоплен. Детали катастрофы выяснить было некогда - нас подняли по тревоге, и мы покинули Алупку. О дворце я и не думал тогда, а вот теперь жалею...
Весной 1942 года в штаб нашего района стали поступать данные: Щеколдин принимает немецких офицеров! Он шеф музея, ему доверяют гаулейтеры и коменданты. Видимо, не случайно он мне не нравился. Хитер, самого комиссара вокруг пальца обвел! Теперь-то ясно: и не собирался покинуть Алупку и эвакуировать ценности... Ишь ты! Принял штабных офицеров, чуть ли не самого Манштейна! Если бы мы только знали о вояже Манштейна! Кривошта его бы встретил как надо...
Еще одна новость: в Алупке объявились подпольщики. Мы связались с ними, передали им листовки, газеты, - все это обильно получали из Севастополя. Алупкинцы присматривались к немецкому шефу дворца, но с ним лично не общались.
Однажды Щеколдин сам явился к ним, сказал, что с врагом сотрудничает во имя спасения культурных ценностей... Его выслушали и выпроводили прочь... Мы о его шаге узнали через день. «Далеко вперед глядит немецкий холуй, - подумалось тогда мне. - Может, схватить этого прислужника и на допрос?..»
Я даже вообразил себе этот допрос.
- Это ты шеф-директор Воронцовского дворца? Признавайся, кто тебя назначил?
Положим, он ответил бы:
- Я. Гебитскомиссар Краузе назначил.
- Кого обслуживает твой музей?
- Всех, кто пожелает его осмотреть.
- И фашистов?
- И немцев.
- Кто водит по залам?
- Сотрудники.
- А фашистов?
- Я знаю немецкий язык.
- Ты принимал Манштейна?
- Он побывал в музее.
- О чем говорил?
- Был доволен.
- Что обещал?
- Сказал, что поможет.
- И как помог?
- Дал согласие на гласную работу музея.
- А зачем она тебе, эта гласность?
Вот так и воображал допрос, хотя, честно говоря, вряд ли он мог быть таким в действительности. Это теперь понимаю...
Тогда нам было не до музея. Позже, в 1944 году, будучи командиром стрелкового полка, я получил письмо от Кулинича, который разыскал номер полевой почты нашей части. Он сообщал: партизаны вошли в Алупку до подхода наших боевых частей и спасли Воронцовский дворец от уничтожения. Прочитав кулиничевские строки, подумал: интересно, куда подевался Щеколдин? Удрал, наверное. Такие умеют вовремя концы прятать...
До 1948 года я в Алупке не бывал, но однажды захотелось осмотреть комнаты бывшего нашего штаба, подсобные корпуса дворца, откуда мы уходили в лес. Такое желание вдруг возникло и погнало в Алупку. Но не тут-то было, меня не пустили во дворец. Он тогда сильно охранялся. Было обидно, но ничего не поделаешь, пришлось вернуться ни с чем.
О Щеколдине же напомнили в 1960 году. Случайно напомнили...
Как-то встретился я с ялтинским художником Виктором Ивановичем Толочко. Встреча произошла в салоне-выставке, где экспонировались полотна пейзажиста и мариниста Степана Ярового. Мне нравились морские этюды Степана Калиновича, но Толочко, принимая их, кое в чем со мною не соглашался. Немного погорячились. Мирились за чашкой кофе.
Вдруг Виктор Иванович спросил:
- Ты, часом, не помнишь человека по фамилии Щеколдин?
- Хорошо помню.
- Он недавно был в Алупке.
- А разве он жив-здоров?
- Жив, но не слишком здоров. Интересный человек.
- Еще бы!..
- А ты напрасно. Хочешь познакомиться с письмом Щеколдина? Совсем недавно получил его.
- Интересно, почитаю, - согласился я, разумеется без всякого доверия к автору.
Виктор Иванович был директором Воронцовского дворца-музея. Он пригласил меня в гости, дал почитать письмо и рассказал такое, что заставило глубоко задуматься, а потом начать кое-какие поиски.
Должен признаться со всей откровенностью: в роскошных залах музея чувствовал себя не очень удобно. Видел, как люди восхищаются резьбой по камню, чудными контрфорсами, арабской инкрустацией на карнизах, львами Бонани, архитектурой, в которой строго английский стиль смешался с броским мавританским, а сам думал совсем о другом. Вспоминал машину со взрывчаткой, спор Позднякова с молодым уполномоченным и свою позицию, которая кажется сейчас дикой. Как могло случиться, что внутренне в чем-то соглашался с действиями, которые сейчас противоречат всему моему духу?
Именно в те минуты дал я себе обещание быть предельно объективным, в расследовании «дела» Щеколдина забыть раз и навсегда фантазию допроса, которую выдумывал, лежа на зеленой траве чаира.
Начал с разговора с пожилой женщиной, проработавшей хранительницей музея более сорока лет. Встретиться с Софьей Сергеевной Шевченко оказалось нелегко. Ей передали мое желание поговорить о Щеколдине. Она категорически отказалась.
- Хватит, больше ни слова не скажу! - вот так и заявила.
Но решил не отступать. Разыскал Софью Сергеевну и начал издалека:
- Вы, наверное, помните Иванова, Мацака, Пархоменко?
- Господи, кто их не помнит! Хорошие были люди, очень хорошие.
- Я был с ними в лесу, мы вместе воевали.
- А как ваша фамилия?
Представился. Она изучающе посмотрела на меня еще молодыми острыми глазами, усадила рядом с собой.
- Ах, как вы намучились там, сынок! Мы так переживали за вас.
- Спасибо вам, Софья Сергеевна. Помогите в одном деле. Меня интересует судьба Степана Григорьевича Щеколдина.
И сразу же в ярких глазах Софьи Сергеевны появилась настороженность.
- Снова худое о человеке собираете? - спросила в упор.
- Хочу знать правду, одну лишь правду.
Софья Сергеевна вздохнула:
- Хороший был директор!
Я удивился. Знал ведь, что при немцах Софья Сергеевна категорически отказалась служить под началом Щеколдина, хотя обещал и ей хороший продуктовый паек. Ушла из музея, страдала от голода, чуть богу душу не отдала. Щеколдин прислал продуктовую посылку в день ее шестидесятилетия, но Софья Сергеевна ее не приняла.
- Я фашисту не хотела служить, а не Щеколдину, мои дети и внуки били их, фашистов, а я что... - Она поднялась, давая понять, что пора кончать разговор. - На прощание все же сказала: - Ты хочешь знать правду? Так вот она: Степана Григорьевича обидели зря!
Потом у меня был разговор с Ксенией Арсеньевной Даниловой.
Когда-то в ее квартире собирались алупкинские подпольщики. Были среди них братья Гавырины, Александр и Владимир. Ребята весной погибли от руки предателя, который знал, что они специально оставлены для тайной борьбы с немцами. Ребят арестовали, пытали, а потом убили. Они никого не выдали, в том числе и Ксению Арсеньевну, у которой были и портативная машинка, и стеклограф, и явочные адреса.
Однажды к Даниловой пришел Щеколдин.
Ксения Арсеньевна рассказывает:
- Вошел, стоит у порога, такой чистенький, при галстуке... Разное я думала о нем, верила ему и не верила. Человек он умный, серьезный, так запросто к фашистам на службу не пойдет. Какой же у него расчет? И противно было, уж больно, как мне казалось, выслуживался перед фашистским начальством. И вот стоит у дверей, смотрит на меня и молчит.
«Что ты хочешь?» - спросила напрямик.
«Ксения Арсеньевна! Скажите тем, кто в лесу: Щеколдин не для себя и не для немцев старается...»
«А я дорогу в лес не знаю! И потом, уж слишком ты стараешься».
«Иначе нельзя».
«Люди тебя не простят!»
«Поймут - простят».
«Зачем же ко мне пришел?»
«Я уже сказал».
«Но, пойми... связи у меня нет».
«Может, будет, а? Скажите им. Это для меня важно, очень важно, Ксения Арсеньевна!»
«Ничего обещать не могу, ничего».
Он устало сказал:
«Как это мне важно».
Она умолкла.
- Как же он вел себя?
- Немцев принимал. Но Алупка городок с пятачок, в нем от глаз людских не скроешься. Встречаю как-то знакомую женщину. У нее была семнадцатилетняя дочь, и девушку собирались угнать в Германию. Женщина пошла к Щеколдину: «Помоги, как мать прошу». Помог! Девушку не тронули. Вот и со мной... Увидел меня как-то на улице, быстро шепнул; «Вам лучше на время скрыться. Я вам достану пропуск, уходите подальше». Получила пропуск, ушла, а через день у меня был обыск. Не знаю, может, он боялся наших и зарабатывал себе прощение.
Чем больше личного общения, тем четче познаешь человека. Надо непременно встретиться с Щеколдиным. Написал ему несколько писем - ответа не последовало. Стороной узнал, что он болен. Однако хоть строчку мог бы написать... Или не хочет ворошить трудное прошлое?
И все же он мне написал.
...Первая часть настоящей книги в сокращенном варианте была опубликована в 1967 году в журнале «Дружба народов». Там было рассказано о том, что выяснил я о жизни Щеколдина в годы оккупации.
Публикация дошла до Степана Григорьевича.
Он пишет: «...И теперь, вдруг - Ваша повесть о пережитых мною годах, ошеломившая меня. Сразу, по прочтении ее, я не мог писать Вам, не стал даже искать ваш адрес. Я потерял покой, ночами вновь возникали во сне фашисты, преследующие меня. Правда наконец всплывает на поверхность. Я очень признателен за это».
Письмо Степана Григорьевича дорого мне по многим причинам. Совершенно ясно: не ошибся в нем, как и не ошибались те, кто помогал мне.
Сегодня для меня явственнее картина сложной и опасной жизни хранителя Алупкинского дворца-музея Степана Григорьевича Щеколдина.
Да, теплоход, снаряженный для эвакуации картин и других ценностей из дворцов, был потоплен. Фашисты наступали, прорвались на Южный берег...
Последний шаг Степана Григорьевича был таким: он вынул из рам дорогие полотна конца восемнадцатого и начала девятнадцатого столетий, замотал их в рулоны и увез на телеге в Ялтинский порт. Надеялся отправить их на Кавказ, но въехал в Ялту одновременно с немецкими танками. Двое суток прятался у знакомого и на той же телеге с теми же рулонами возвратился в Алупку.
Тут уже хозяйничали оккупанты. В парке - шедевре декоративного искусства - расположился румынский кавалерийский полк!
Загуляли топоры по редчайшим деревьям. Солдаты, повозки, лошади, армейские полевые кухни, смрад, дым... Унтера и вахмистры фотографировались верхом на мраморных львах Бонани.
Цокот копыт: подвыпивший унтер шпарил на скаковом горячем жеребце прямо по мраморной лестнице. А под овалом парадного входа, над которым выведено по-арабски: «Нет бога, кроме аллаха, а Магомет пророк его», - кавалеристы. Они озорно подначивали того, кто еще «штурмовал» лестницу.
Щеколдин, на которого никто не обращал ни малейшего внимания, ходил по парку и ужасался.
Все погибло!
Солдаты пили, кричали, дразнили у полевых кухонь собак, стреляли по птичьим гнездам.
Щеколдин пробрался в один из роскошнейших залов дворца, где потом, в 1945 году, во время Крымской конференции трех держав премьер Великобритании Уинстон Черчилль давал парадный обед, и ахнул: два солдата гоняли по редкостному паркету мраморный шар, отбитый от скульптуры.
Это и переполнило чашу щеколдинского терпения. Он подбежал к солдатам, решительно отнял шар, дерзко выругал их по-русски. Это неожиданно подействовало. Солдаты едва не вытянулись по стойке «смирно», отнесли шар на место и быстренько ретировались.
«Ага, вот что вам надо! Вам нужна, черт вас возьми, сила. Хорошо, я вам ее покажу!»
Щеколдин пришел домой, тщательно побрился, умылся, оделся в свой единственный, но вполне респектабельный костюм, повязал галстук и собранным, подтянутым вышел на улицу. Алупкинцы шарахались от него.
- Как он шел! - вспоминает рассказчик, старожил городка. - Немцы и те уступали ему дорогу! А мне хотелось плюнуть ему в лицо. «Выслуживаться идешь, гад!» - вот о чем я тогда думал.
Щеколдин остановился у двухэтажного особняка, на флагштоках которого трепыхались фашистские знамена. У парадного хода стоял немецкий часовой. Щеколдин обратился к нему вежливо и на его родном языке. И тот, улыбнувшись, пропустил его.
С кем он там встретился, о чем говорил - свидетелей нет. Известно лишь, что из особняка он вышел с крупным, дородным офицером, о чем-то оживленно беседуя. Они направились прямо во дворец.
В этот же день кавалерийский полк покинул Воронцовский дворец.
Первое, что стало совершенно очевидно Степану Григорьевичу: нужно как можно быстрее восстановить экспозицию, придать дворцу музейный вид. Только в этом спасение.
Музейные экспонаты лежали в ящиках. Некоторые, наспех упакованные, торчали на Ялтинском причале. Все собрать и выставить на обозрение! Это была сверхадская работа, она требовала потрясающей изворотливости. Щеколдин, два мальчика лет по четырнадцати-пятнадцати и пять женщин! Они на плечах перетаскали экспонаты, поставили там, где они стояли до войны. Особенно трудным был их путь от Ялты до Алупки. Они, например, по двое суток тратили на то, чтобы перенести золоченую раму большой картины. Ушло немало времени, пока музей принял свой «рабочий вид».
В один из дней, после полудня, под каменный свод башен, мягко шурша шинами, въехал «опель-адмирал». Из машины вышел седоватый немецкий генерал. Его встретил Щеколдин.
Генерал довольно долго осматривал дворец, вслух высказал одобрение, дал какие-то советы и на прощание пожал руку хранителю - Щеколдину.
Потом во дворце стал бывать ялтинский гебитскомиссар майор Краузе; он привозил гостей, по-дружески улыбался, был вежлив со Щеколдиным. А однажды алупкинцы прочли объявление о том, что Воронцовский дворец-музей открыт для всех желающих. За вход - две марки. И еще узнали: шефом дворца-музея назначен «господин С. Г. Щеколдин».
Начались будни. Степан Григорьевич собрал сотрудников и сказал:
- У меня одна цель - спасти дворец и его ценности!
Люди молчали, потупившись.
- Для этого я согласен быть шефом, дьяволом, чертом лысым. Любые средства хороши, лишь бы достигнуть цели! Сохранить дворец до дня победы наших войск.
Снова молчание.
- Мне нужны помощники.
Никто не отозвался. Тогда он обратился к старейшей, которую все почитали:
- Ваше слово, Софья Сергеевна?
- Я свое, сынок, отслужила. Мне скоро седьмой десяток.
- Вы будете получать паек, иметь пропуск.
Сбор на этом и кончился. Тогда Щеколдин стал ходить по домам бывших сотрудников, уговаривать, просить. Некоторых уговорил.
Никто не знал, чего это ему стоило, никто не догадывался, что он чувствовал, сидя в холостяцкой квартире один на один с собственной совестью.
Но люди прозорливы. Они наконец поняли, какую игру ведет этот мужчина в респектабельном костюме. Его самостоятельность бросалась в глаза. И потом, ни одному алупкинцу он зла не сделал, а выручать при случае выручал. Он никогда ничего зря не обещал, но люди знали: если сможет, непременно поможет!
Он не лебезил перед местным комендантом. Еще бы! Этот странный русский слишком самостоятелен, горд, смотрит на всех так, будто только лично он знает какую-то главную правду, которую не так легко постичь.
Пока все шло хорошо, музей продолжал существовать, принимал посетителей, ни один экспонат не пропал.
Одним словом, везло. Но беда нагрянула...
Ялтинские оккупационные власти принимали важную особу, эсэсовского генерала из Берлина. Город был поставлен на дыбы, наводнен жандармами.
Генерала привезли в Алупку.
Щеколдин был на своем месте. Комендант и гебитскомиссар пытались представить шефа музея высокопоставленному гостю, но тот так недружелюбно посмотрел на Щеколдина, что пришлось ретироваться.
Генерал знал историю дворца. Заметил:
- Граф Воронцов не лишен был вкуса, правда своеобразного! Мешанина стилей, немного мещанства, а в общем - оригинально! Покажите мне скульптуры этого самого итальянца...
Шесть скульптур охраняли парадную лестницу. Они были неповторимы. В фильме Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин» есть глубокие мысли о «народе спящем», о «народе пробуждающемся», о «народе борющемся». Все эти мысли переданы в кадрах через образы алупкинских львов Бонани...
Генерал, видимо, знал толк в искусстве и восхищался мраморными львами. Он пришел в хорошее настроение и вспомнил один исторический факт. В голодный 1921 год английское правительство предлагало большевикам сделку. Просило дворец «со всей начинкой», а обещало хлеба на миллион рублей. Большевики отвергли это условие...
Генерал спросил возмущенно:
- Почему львы Бонани до сих пор не на земле рейха?!
Он сделал местным властям выговор, сел в машину и отбыл.
Утром был получен приказ снять с постаментов скульптуры Бонани, запаковать и отправить в Германию.
Мы не знаем, как провел день Степан Щеколдин, но вечером он постучался к Даниловой и рассказал то, что сам услышал из уст берлинского генерала. Он был в отчаянии.
- Они увезут!
- Что я могу поделать?
- Пусть партизаны отобьют скульптуры, унесут в лес, спрячут!
- Это невозможно.
- Все равно они их не получат! - крикнул Щеколдин и выбежал на улицу.
- Когда фашисты хотели львов великого итальянского мастера Бонани, это чудо из чудес из каррарского мрамора, забрать к себе в Германию, я чуть с ума не сошел от горя, я потерял голову, не отдавал, меня потащили в тюрьму, долго били, а я даже не чувствовал боли - думал о том, как больно будет им, если начнут их отламывать…
В тот же день исчез Степан Григорьевич.
Где он - никто не знал, только разговоры о вояже генерала быстро затихли, скульптуры Бонани оставались на своих местах.
Оказывается, Щеколдина держали под арестом.
Просидел почти месяц в одиночной камере, вышел оттуда почерневшим и постаревшим. Его, видать, били: лицо, руки, грудь были в багровых пятнах.
Но вот что удивительно: Щеколдин вернулся на свое прежнее место, еще энергичнее взялся за дело, хлопотал о дровах, текущем ремонте, в назначенные дни и часы открывал музей для посетителей.
Восемьсот девяносто дней оккупации!
Дворец стоял целым, невредимым, словно в мире не было войны. Журчали родники, искусственно превращенные в фонтаны, росла араукария, серебрились кроны пинусов-монтезума.
В гулких залах дворца с утра до позднего часа раздавались шаги хранителя музея. Он не имел ни семьи, ни дома. Все его богатство было здесь...
Ему пока все удавалось, ни один экспонат не исчез, - наоборот, музей кое-чем даже пополнился. Щеколдин скупал ценные картины.
Пришел апрель 1944 года и принес Крыму свободу. Она ворвалась через огненную Керчь, через пылающий Сиваш.
Степан Григорьевич воевал не в одиночку. Сотрудники знали, чего добивается их директор, и каждый что-то старался сделать для сохранения дворца, его экспонатов, картин, мраморных скульптур, редких растений зимнего сада и уникального парка.
И снова пришла машина со взрывчаткой, на этот раз немецкая. Она осталась на ночь, но утром бесследно исчезла. Появились немецкие саперы, но взрывчатку найти не смогли. Она была в тайнике, куда перенесли ее помощники Щеколдина. Саперы спешили: пошумели, покричали и ушли на запад.
Седьмая партизанская бригада - моряки Вихмана - спустилась с гор и заняла Байдарские ворота. Немцы бросали машины, снаряжение, через тропы просачивались на Севастополь.
Наконец в Алупку вошли наши войска.
Командующий фронтом маршал Толбухин публично поблагодарил Щеколдина и его сотрудников за спасение уникального сооружения, ценнейших полотен выдающихся мастеров живописи. Через день специальный корреспондент «Правды» писатель Леонид Соболев в очерке об освобождении Южного берега Крыма немало строк посвятил подвигу Степана Григорьевича Щеколдина.
Ушли передовые части... Щеколдин сдал государственной комиссии спасенные им ценности, включая даже рваный веер графини Воронцовой.
Председатель комиссии был умный человек. Он обнял Щеколдина:
- Спасибо Вам, Степан Григорьевич.
После всего этого тяжкое испытание выпало на долю Степана Григорьевича; там, вдали от Воронцовского дворца, он с волнением вспоминал время, когда отдавал детище свое в руки всего народа.
Но что произошло дальше?
За "сотрудничество с оккупантами" Щеколдин отсидел 10 лет.
!!!
Три года валил лес в Вятлаге. Потом рубил во льду канал для прокладки нефтепровода. После того как едва не умер от голода, перевели на должность счетовода. В лагерь зэку решилась написать только Мария Павловна Чехова. За добросовестный труд осуждённому скостили срок на 3 месяца. На свободу Щеколдин вышел лишь в 1954 году - потерявший здоровье и поражённый в правах.
Последние 20 лет жил в Таганроге, работал распространителем театральных билетов.
Но и после всего продолжал беречь свой музей.
До войны библиотека Воронцовского дворца насчитывала 30 000 томов на русском, английском, французском, итальянском языках, часть книг принадлежала самому Воронцову и его семье, часть попала сюда из других национализированных имений. От оккупантов их спас Щеколдин.
Но от загребущих лап советской номенклатуры ни книги, ни фарфор, ни картины Хранителю спасти не удалось. Веера и дуэльные пистолеты также уплыли.
В 1955 г. книги из Алупки вывезли в Москву. Щеколдин, тогда уже пенсионер, выехал в столицу и прочесывал библиотеки в поисках увезенных томов. Уже в конце 1980-х он с помощью публициста Евгения Богата смог собрать и вернуть на место 10 000 алупкинских книг".
*
*
Документальный фильм таганрогского телевидения "Гражданин Щеколдин"
В Крыму Степан Щеколдин смог побывать лишь в 1987 году. Приехал в Алупку, просился экскурсоводом в Музей.
Отказали.
Степан Григорьевич ушёл из жизни в 2002-м году в возрасте 98 лет.
Ещё в 1997-м, когда ему было 93 года, Щеколдин давал интервью - и было понятно, что он всё ещё при ясном уме и твёрдой памяти.
Похоронен в Ставрополе.
«…Ефрейтор, млея от жары, тугие скатывал ковры и лапы клал здоровые на серебро столовое. Входили юные хлюсты. Заглядывались на холсты: не потому, что здорово, а потому, что дорого… А он… Он это все хранил. Он здесь жену похоронил. И - если совесть спросит - не мог музея бросить. И он, побрившись в ранний час, обдумал все, не горячась, и - к Главному явился. И Главный удивился.
Ах, как он Главному хвалил: „Арийская культура!.. - А про картины говорил: - В музее? А, халтура! Все эти чашки-бляшки - пшик… Я вам достану - просто шик! Музей же - для дохода - откроем для народа…“ И клюнул Главный! И пошло!.. А по ночам терзало, жгло, что для своих - он низкий швейцаришка фашистский. Как он крутился! День за днем, что там ни думали о нем, спасая ложку каждую и каждую бумажинку. И на врагов с музейных стен с усмешкой стариковской глядел старинный гобелен и сам Боровиковский!..
Когда был город нами взят, в музей направили наряд. Хранитель все по списку сдавал им под расписку. От чашек-ложек и гардин до исторических картин… Ах, каждый шар бильярдный! Весь тот дворец мильярдный. Ему б за тот дворец - венец, рассказу - сказочный конец, но сказок в жизни мало… Конец - у трибунала. Не помню уж, на сколько лет в тот год военный, жесткий ему отгородили свет чугунною решеткой. Ошиблись. Что же тут теперь? Хоть плачь! Ошибка вышла. О людях думать бы теплей, доверчивее, выше…»
Римма Казакова, "Баллада о хранителе музея"
*