Пасхальное. Марина Цветаева
Из "Воспоминаний" Анастасии Цветаевой
Пасхальная ночь! Все уходили из дома, дети оставались одни с няней и гувернанткой. Ночь была - как пещера: пустая, но полная ожиданием часа, когда прокатится над Москвой и Москвой-рекой первый удар колокола, с колокольни Ивана Великого,
- и, кидаясь в его голос заждавшимся трепетом своих голосов, все колокола Москвы и всех московских окрестностей заголосят, заликуют неслыханным хоровым трезвоном, испуская в черную, как глухое сукно, ночь такое количество звуков, что, перегоняя все горелки детских игр и все симфонические концерты старших, перезванивая колокольным сияющим щебетом все колокольчики русских дорог и все весенние рощи, звуки, захлебнувшись собой, вырвутся из своего царства - и тогда над Москвой-рекой полетит к ним на помощь воинство царства соседнего - слепящее серебро, золото, олово, медь, слившиеся, жар всех Жар-птиц всех русских сказок, и, взлетая вверх, под тучи, обронит в холодные весенние воды, окаймленные огоньками, перья всех цветов и красок со всех художнических палитр.
По-московски это называлось - «ракеты». А вокруг Царь-пушки царята всех пушек, не в силах стерпеть, выпустят на свободу из жерл ядра свои суворовским и кутузовским грохотами - и уж ничего нельзя будет понять, ни увидеть, ни услыхать…
Припав к окнам с открытыми форточками и подрагивая от холода, мы, тайно или с доброго разрешения вскочив с постелей, ждали, когда вспыхнет кремлевским заревом темнота над крышами Палашевского переулка. Тогда и свой голос подаст оттуда ближняя наша церковка.
Но во дворе раздавались голоса и шаги, и мы, забыв запрет, сон, всё, - кидались навстречу объятьям, пасхе, куличу и подаркам. И свежий, весенний, пахнущий землей воздух, ворвавшийся со двора со взрослыми!
Бледным золотом апрельских лучей наводненная зала, парадно накрыт стол, треугольник (как елка!) творожной пасхи, боярскими шапками (бобрового меха!) куличи, горшки гиацинтов, густо пахнущих, как только сирень умеет, и таких невероятных окрасок, точно их феерическая розовость, фиолетовость, голубизна - приснилась. Но они стоят на столе! Ярмарочное цветение крашеных яиц, и огромный, сердоликом (чуть малиновее) окорок ветчины.
Как горели лбы (тайком, нагнувшись под стол, о них разбиваемых крутых яиц - подражание Андрюше), как пряно пахло от ломтей кулича, как пачкались в выковыривании изюминок и цукатов пальцы и как, противной горой, наваливалось пресыщение, когда крошка самого вкусного отказывалась лезть в рот! Каплями янтаря и рубина остатки вин в отставленных рюмках! И ненасытное счастье безраздельного обладания: новые книги, новые цветные карандаши, новые перочинные ножи, шкатулки, альбомы, новые яйца: стеклянные, каменные, фарфоровые - не считая бренности шоколадных, сахарных.
«А Муся уже провалилась в книгу», - слышится голос мамы.
И в то время как она с головой, как Ундина в родной Дунай, окунулась в колодец легенды, - я, прищурясь одним, приложив к другому глазу таинственное стеклышко яйца, глотала его пустоту, за которой у его глухого конца светилось какое-то волшебное изображение.
Нам еще дарили тоненькие цветные карандаши (сверху цветные), и этот цвет был сияющий: упоительно-синие, упоительно-зеленые, розовые, сверкавшие, как сверкают только золото или серебро в елочных украшениях. Писали они черным цветом. А еще: похожее на те яйца - с виду карандаш - нарядный, в оправе. Повернешь его кончиком к глазу, а там, в туго в него вставленном стеклышке, светится далекий крошечный город или еле различимые зрением картины из библейских рассказов, сияющие насквозь. И казалось, что зрелище это - в конце длинного коридора внутри карандаша; а на самом деле вся крошечная светящаяся панорама помещалась в еле видном стеклышке. Эти карандаши жили среди других, как волшебницы среди обыкновенных людей.
И вдруг мысль: не может быть других отца и матери, кроме наших!.. Я возражала себе: а другие дети? У них же другие отец и мать, и дети живут - так как же?.. С другим отцом - например молодым, с другой матерью? Тут был тупик понимания.
Но в сознании были и другие закоулки: как можно жить в других комнатах? Не знать про папин Музей, про мамины Ясенки… иметь другое лицо? Безответность на это чуялась - везде. Тут не могли помочь старшие, как не могли помочь страху в темноте. Можно было только вывести из темноты, но спасти от нее - нет. И так как это, в мыслях, бессилие старших над чем-то твоим изначальным была тоже, в свою очередь, темнота, то ребенок выкарабкивался из нее как мог, сам. В этом жила одна из тайн детства.
Повиснув (вцепясь и ногтями!) на Андрюшином поясе, я визжала отчаянно, не давая ему - убежать с моим красным стеклянным яйцом.
*****************************************************
Марина ЦветаеваИз «Повести о Сонечке».
Пасха 1919 г.
Была Страстная Суббота. Поздний вечер ее. Убитая людским и дружеским равнодушием, пустотой дома и пустотой сердца (Сонечка пропала, Володя не шел), я сказала Але:
- Аля! Когда люди так брошены людьми, как мы с тобой - нечего лезть к Богу - как нищие. У него таких и без нас много! Никуда мы не пойдем, ни в какую церковь, и никакого Христос Воскресе не будет - а ляжем с тобой спать - как собаки!
- Да, да, конечно, милая Марина! - взволнованно и убежденно залепетала Аля, - к таким, как мы, Бог сам должен приходить! Потому что мы застенчивые нищие, правда? Не желающие омрачать Его праздника.
Застенчивые или нет, как собаки или нет, но тут же улеглись вместе на единственную кровать - бывшую прислугину, потому что жили мы тогда в кухне.
Теперь я должна немножко объяснить дом. Дом был двухэтажный, и квартира была во втором этаже, но в ней самой было три этажа. Как и почему - объяснить не могу, но это было так: низ, с темной прихожей, двумя темными коридорами, темной столовой, моей комнатой и Алиной огромной детской, верх с той самой кухней, и еще другими, и из кухни ход на чердак, даже два чердака, сначала один, потом другой, и один другого - выше, так что, выходит - было четыре этажа.
Все было огромное, просторное, запущенное, пустынное, на простор и пустоту помноженное, и тон всему задавал чердак, спускавшийся на второй чердак и оттуда распространявшийся на все помещение вплоть до самых отдаленных и как будто бы сохранных его углов.
Зиму 1919 г., как я уже сказала, мы - Аля, Ирина и я - жили в кухне, просторной, деревянной, залитой то солнцем, то луною, а - когда трубы лопнули - и водою, с огромной разливанной плитой, которую мы топили неудавшейся мушиной бумагой какого-то мимолетного квартиранта (бывали - и неизменно сплывали, оставляя все имущество: этот - клейкую бумагу, другой - тысяч пять листов неудавшегося портрета Розы Люксембург, еще другие - френчи и галифе... и все это оставалось - пылилось - и видоизменялось - пока не сжигалось)...
Итак, одиннадцать часов вечера Страстной Субботы. Аля, как была в платье - спит, я тоже в платье, но не сплю, а лежу и жгу себя горечью первой в жизни Пасхи без Христос Воскресе, доказанностью своего собачьего одиночества... Я, так старавшаяся всю зиму: и дети, и очереди, и поездка за мукой, где я чуть голову не оставила, и служба в Наркомнаце, и рубка, и топка, и три пьесы - начинаю четвертую - и столько стихов - и такие хорошие - и ни одна собака...
И вдруг - стук. Легкий, резкий, короткий. Команда стука. Одним куском - встаю, тем же - не разобравшимся на руки и ноги - вертикальным пластом пробегаю темную кухню, лестницу, прихожую, нащупываю задвижку - на пороге Володя, узнаю по отграниченности даже во тьме и от тьмы.
- Володя, вы?
- Я, М. И., зашел за вами - идти к заутрене.
- Володя, заходите, сейчас, я только подыму Алю.
Наверху, шепотом (потому что это большая тайна и потому что Христос еще не воскрес): - Аля!
Вставай! Володя пришел. Сейчас идем к заутрене.
Разглаживаю впотьмах ей и себе волосы, бегом сношу ее по темнее ночи лестнице... - Володя, вы еще здесь? - Голос из столовой: - Кажется - здесь, М. И., я даже себя потерял, - так темно.
Выходим.
Аля, продолжая начатое и за спешкой недоконченное:
- Я же вам говорила, Марина, что Бог к нам сам придет. Но так как Бог - дух, и у Него нет ног, и так как мы бы умерли от страху, если бы Его увидели...
- Что? Что она говорит? - Володя. Мы уже на улице.
Я, смущенная: - Ничего, она еще немножко спит...
- Нет, Марина, - слабый отчетливый голос изнизу, - я совсем не сплю: так как Бог не мог Сам за нами придти - идти в церковь, то Он и послал за нами Володю. Чтобы мы еще больше в Него верили. Правда, Володя?
- Правда, Алечка.
Церковь Бориса и Глеба: наша. Круглая и белая, как просфора. Перед этой церковью, как раз в часы службы, целую зиму учат солдат. Внутри - служат, а снаружи - маршируют: тоже служат. Но сейчас солдаты спят.
Входим в теплое людное многосвечное сияние и слияние. Поют женские голоса, тонко поют, всем желанием и всей немощью, тяжело слушать - так тонко, где тонко, там и рвется, совсем на волоске - поют, - совсем как тот профессор: ?У меня на голове один волос, но зато - густой?... Господи, прости меня! Господи, прости меня! Господи, прости меня!.. Этого батюшку я знаю: он недавно служил с патриархом, который приехал на храмовый праздник - в черной карете, сияющий, слабый... И Аля первая подбежала к нему, и просто поцеловала ему руку, и он ее благословил...
- М. И., идемте?
Выходим с народом - только старухи остаются.
- Христос Воскресе, М. И.!
- Воистину Воскресе, Володя!
Домой Аля едет у Володи на руках. Как непривычный к детям, несет ее неловко - не верхом, на спине, и не сидя, на одной руке, а именно несет - на двух вытянутых, так что она лежит и глядит в небо.
- Алечка, тебе удобно?
- Бла-женно! Я в первый раз в жизни так еду - лежа, точно Царица Савская на носилках!
(Володя, не ожидавший такого, молчит.)
- Марина, подойдите к моей голове, я вам что-то скажу! Чтобы Володя не слышал, потому что это - большой грех. Нет, нет, не бойтесь, не то, что вы думаете! Совсем приличное, но для Бога - неприличное!
Подхожу. Она, громким шепотом: - Марина! А правда, те монашки пели, как муха, которую сосет паук? Господи, прости меня! Господи, прости меня! Господи, прости меня!
- Что она говорит?
Аля, приподымаясь: - Марина! Не повторяйте! Потому что тогда Володя тоже соблазнится! Потому что эта мысль у меня была от диавола, - ах, Господи, что я опять сказала! Назвала это гадкое имя!
- Алечка, успокойся! - Володя. (Мне: - Она у вас всегда такая? - Я: - Отродясь.) - Вот ты уже дома, ты сейчас будешь спать, а утром, когда проснешься...
В его руке темное, но явное очертание яичка.
********************************************************************************************************
Пасха в апреле
Звон колокольный и яйца на блюде
Радостью душу согрели.
Что лучезарней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?
Травку ласкают лучи, дорогая,
С улицы фраз отголоски…
Тихо брожу от крыльца до сарая,
Меряю доски.
В небе, как зарево, внешняя зорька,
Волны пасхального звона…
Вот у соседей заплакал так горько
Звук граммофона,
Вторят ему бесконечно-уныло
Взвизги гармоники с кухни…
Многое было, ах, многое было…
Прошлое, рухни!
Нет, не помогут и яйца на блюде!
Поздно… Лучи догорели…
Что безнадежней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?
1910
*