Электрик Петров и другие...
Пришёл сосед к Петрову,
Сказал: - Петров, привет. -
Петров сказал: - Здорово.
Садись на табурет. -
Сосед приободрился,
Сказал: - Смотри, Петров,
Как твой башмак раскрылся:
Он съесть меня готов! -
Петров привстал немножко,
Сказал: - Да, это так, -
И выкинул в окошко
Разорванный башмак.
Сосед не удивился,
Сказал: - Смотри, Петров,
Пиджак твой износился
От плеч до рукавов. -
Петров привстал немножко,
Сказал: - Да, это так, -
И выкинул в окошко
Поношенный пиджак.
Сосед не удивился,
Сказал, помяв берет:
- Смотри, как накренился
Твой старый табурет. -
Петров схватил за ножку
То, что назвал сосед,
И выкинул в окошко
Соседа и берет
*********************
Автор этого стихотворения Олег Григорьев родился 6 декабря 1943 года.
Михаил ЯСНОВ
«Маленькие комедии» Олега Григорьева
Друзья юности Олега Григорьева рассказывали, что он не хотел взрослеть. Был он невысок, моложав, тонкой кости и долгое время говорил, что ему семнадцать лет. Мы познакомились, когда ему уже перевалило за сорок. Он был бородат, испит, болен, но на трезвую голову неожиданно превращался в ребенка, с простодушным удивлением и радостью открывавшего знакомый мир.
Григорьев родился 6 декабря 1943 года в Вологодской области. Отец вернулся с фронта - но запил. Мать Олега с двумя детьми уехала в Ленинград, где прошла вся жизнь будущего поэта и где он умер 30 апреля 1992 года.
В детстве Олег был, как тогда говорили, «центровым» - жил он с матерью и старшим братом в двух шагах от Дворцовой площади, - и все игры проходили в центре города: в проходных дворах на Невском или в собственном дворе, где приходилось что ни день завоевывать свое право на место под солнцем.
Олег рано начал рисовать. Но большинство его детских рисунков погибло во время наводнений, когда, что ни год, вода заливала подвальную комнату, где они тогда жили. Он хотел учиться, но в первый же школьный день у него украли портфель со всеми столь тяжело по тем послевоенным временам собранными учебниками и тетрадями. Он хотел дружить с ребятами - но не знал, как с ними ладить. Он хотел рисовать одно - педагоги заставляли делать совсем другое...
Он должен был стать художником, но, по его собственным словам, «не отстоял себя как живописца». В начале шестидесятых Григорьева изгнали из художественной школы при Академии художеств. Изгнали за то, что рисовал не то и не так. За то, что был насмешлив и скандален. За то, что имел особый взгляд, улавливающий смешную и трагичную алогичность жизни.
Больше всего Григорьев любил рисовать предметы быта - рядовые, обезличенные: кухонную утварь, рабочую разношенную обувь, будничную одежду, грубо сколоченную мебель. А также насекомых, птиц, животных и многочисленные детские и взрослые фигурки, такие же обезличенные, лежащие вповалку или бегущие куда-то в никуда за край желтого, оборванного листа.
Все эти рисунки оживают в его стихах, где нельзя провести границу между детским и взрослым миром, где все постоянно превращается друг в друга и в свою противоположность и где простодушный примитивистский взгляд художника дотошно вычленяет, что, как, каким образом сделано и устроено. Многие его произведения - это просто перечни: деталей, рецептов, фигур, движений, параграфов, школярских выходок, рабочих операций.
В эти годы - не став живописцем, но сохранив дружбу и духовную связь со многими известными ныне художниками, - он становится поэтом. И на эти же годы приходятся начало его пьянства, отсидка в Крестах, ссылка, вытеснение из взрослой литературы в детскую, из детской - в непечатание; а дальше - усилившаяся бытовая несовместимость с миром, пьянство, психушка, снова Кресты, бездомность, ранняя и нелепая смерть...
1969-1980-й годы, на которые пришлась творческая жизнь Григорьева, выпестовали в нашем обществе резкий, отчетливый тип внутреннего эмигранта, в душе своей чуждого всего официального, презирающего строй и власть, но не идущего на прямую конфронтацию с ними, а просто предпочитающего занять свою нишу. Культура улиц и кухонь, культура тайного протеста, ерничанья, насмешки, анекдота стала фактически частью культуры народа, его живым фольклором.
Человек уличной культуры любит и лелеет уличный миф. Так сделались легендарными знаменитые в недавнем прошлом злачные места ленинградских поэтических сходок. Редкие таланты, прошедшие сквозь эту среду и сумевшие вынести ее разрушительное влияние, донесли до сегодняшнего дня романтическую сказку, в которую легко и жадно верится. Смутный быт Григорьева тоже со временем выветрится из памяти его друзей и современников, а хмельная невыносимость заместится органичностью и оригинальностью его поэтической натуры.
Сегодня дороги воспоминания именно о таком Григорьеве - талантливом и обаятельном. Например, о человеке с тонким музыкальным слухом, который мог виртуозно воспроизводить арии из опер, следуя всем тонкостям музыкальной партии. Эти воспоминания ценны еще и тем, что стих Григорьева антимузыкален, нередко коряв, расхристан - и одновременно фантастически искусен. Это та степень ритмической свободы, которая может быть достигнута только при особом внутреннем чутье, интуиции и абсолютном слухе. Отсюда же - то, о чем, например, вспоминает художник Ольга Флоренская: «Говорили с Олегом о стихах. Он сказал, что в стихотворении, будь оно длинным или коротким, обязательно должна присутствовать «сила удара» (тут он сделал очень энергичный жест руками). Если этого нет, то можно продолжать писать стихотворение до бесконечности. И все равно оно будет плохим и слабым».
Олег Григорьев был человеком разнообразных - странных и страстных - знаний. Известно, что из вологодской ссылки (после первой отсидки в Крестах) поэт привез ценную коллекцию бабочек, которая потом, конечно же, пропала. У энтомологов бытует выражение в духе самого Олега: летом они «сачкуют», а зимой «вкалывают». Короткие и яркие стихи Григорьева легко представляются такой богатейшей коллекцией пойманных летучих мгновений жизни, которые он с научной дотошностью «вколол» в машинописные листы.
В 16 лет Олег Григорьев написал четверостишие, сейчас известное чуть ли не каждому, - про электрика Петрова, который «намотал на шею провод». Многие удивляются, узнав, что у этого стихотворения есть автор. Оно давно уже вошло в фольклор, как и некоторые стихи из его первой детской книги «Чудаки», вышедшей в 1971 году. Едва появившись, эти стихи становились классикой:
- Ну, как тебе на ветке? -
Спросила птица в клетке.
- На ветке - как и в клетке,
Только прутья редки.
Талант Григорьева был в чем-то сродни таланту Аркадия Райкина: поэт немедленно вживался в ту маску, которую надевал, являя миру многообразие столь знакомых нам персонажей - маленьких и взрослых подлецов, трусов, жадин, хулиганов и просто равнодушных. И, как нередко бывает с теми, кто пишет и для детей, и для взрослых читателей, у Григорьева немало стихов «промежуточных» - это дети, увиденные глазами взрослых, или взрослые, увиденные глазами детей. Это достаточно «неудобная» поэзия, ибо в обоих случаях герои оказываются носителями сомнительных нравственных ценностей, и автор не стыдится и не страшится это показать. Созданию особого колорита во многом способствовал и жанр миниатюры (идущий от раешника и частушки), который чаще всего встречается в творчестве поэта. Взрослая обращенность детской поэзии Григорьева сделала его широко популярным прежде всего в родительской среде, а парадоксальность поэтического мышления - в детской.
Разговоры об этой парадоксальности заставляют вспомнить о Хармсе. Связь между этими двумя поэтами прослеживается в присущей им обоим театральности, в многочисленных сценках и диалогах:
- Как вы думаете,
Где лучше тонуть?
В пруду или в болоте?
- Я думаю, что если тонуть,
Так уж лучше в компоте!
Хоть это и грустно,
Но по крайней мере вкусно!
Однако и тут речь идет о более глубокой традиции, которая уходит в фольклор, в лубок, в раешник народного театра.
Фольклорность стихов Григорьева способствовала тому, что их тотчас взяли на вооружение подростки: его стихи оказались, по выражению фольклориста Марины Новицкой, в центре «юношеского фольклорного сознания семидесятых годов». Поэт интуитивно уловил и сформулировал накопившийся в обществе идиотизм («игрой в идиотизм» назвала известный филолог Л.Я. Гинзбург художественные поиски «митьков», которым по духу, а во многом и по судьбе близки и искания Григорьева) - тот идиотизм, что на разных уровнях стал результатом и выражением тоталитарной государственной системы.
Однако под всеми григорьевскими масками угадывается ранимый, бесконечно обманывающийся и в то же время по-детски лукавый и «подначивающий» автор - ребенок и чудак. И здесь мы опять оказываемся внутри традиции: ведь еще с двадцатых годов одним из героев детской поэзии (в противовес «героям дня» и пионерскому оптимизму) становится чудак - человек, прежде всего в своем бытовом поведении противопоставленный обществу, существующий сам по себе, по своим, казалось бы, странным законам. Уже тогда детская поэзия зафиксировала значительное и, увы, перспективное общественное явление - чудачество как форму «внутренней эмиграции».
По счастью, «Чудаки» Григорьева выпали из поля зрения литературных чиновников, а то бы небось уже в то время с ним попытались расправиться - как это и случилось десять лет спустя, когда вышла его вторая книга «Витамин роста». Причиной начальственного гнева был вовсе не «черный юмор», в разряд которого были занесены эти стихи. Просто Григорьев, сам того не ведая, показал стереотип мышления апологетов тоталитарной системы и то, как легко и весело он разрушается.
Ольга Тимофеевна Ковалевская, редактор третьей и последней прижизненной детской книги Олега Григорьева «Говорящий ворон», как-то рассказывала мне о своем знакомстве с поэтом. Он не пришел в издательство в оговоренный по телефону час, и после долгого ожидания Ольга Тимофеевна спустилась по делам на первый этаж, в библиотеку. Там она обнаружила неизвестного человека - он держал в руке птицу со сломанной лапкой и безуспешно дозванивался в ветеринарные лечебницы. Это был Олег Григорьев - подходя к издательству, он нашел раненого стрижа, зашел в первую же издательскую дверь и, забыв про все на свете, стал заниматься его судьбой. В зоопарке стрижу наложили лубок, но дома у Григорьева птица умерла. Так появилось одно из лучших, на мой взгляд, стихотворений «На смерть стрижа»:
…Хоть у плохого, да поэта
В руках уснула птица эта.
Нельзя на землю нам спускаться,
На землю сел - и не подняться...
Смерть в разных ипостасях - любезный гость в поэтическом мире Григорьева. Она постоянно соседствовала с поэтом в реальной жизни - гибли от алкоголя, кончали с собой, становились жертвами сомнительных несчастных случаев его друзья. Так же и в стихах - многие герои Григорьева ходят по зыбкой грани между жизнью и смертью, легко перемещаясь из одного состояния в другое:
Смерть прекрасна и так же легка,
Как выход из куколки мотылька.
В 1989 году, на очередном нелепом судебном разбирательстве над Григорьевым, общественным защитником от ленинградской писательской организации выступал поэт и прозаик Александр Крестинский. На моей памяти А.Крестинский не раз защищал Григорьева от ханжества и самодурства советских чиновников. С тем большим уважением и вниманием к словам писателя хотелось бы привести несколько его наблюдений из отклика на книгу Григорьева «Стихи. Рисунки» (СПб., 1993):
«Олег Григорьев - поэт люмпенизированного российского мира, в котором стерлась граница между зоной и свободой, между тюрьмой и не-тюрьмой, между птицей в клетке и птицей на ветке. Когда захотят изучить и понять процесс нашего нравственного одичания - прочтут Григорьева, и многое станет ясно...»
«Персонажи стихов Григорьева не имеют имен. И в детстве, и во взрослости они кличутся по фамилии. Фамилии подчеркнуто массовые, рядовые, бесцветные: Клыков, Петров, Сизов... В детских стихах эти персонажи олицетворяют нелепый идиотизм школьной жизни. В стихах взрослых - те же Клыков и Сизов, только уже спившиеся, скатившиеся на дно. Казарменность пофамильного обращения отдает казенным домом, тусклым запахом прокуренного милицейского участка, тоской судебного зала, тяжелой духотой непроветренной конуры... Это придает стихам неповторимо-советский колорит».
Уже в юности выпавший из советской системы, Олег Григорьев и в смерти своей оказался «несостыкованным» с нею: его тело неделю пролежало в морге, пока народ шумел на майских митингах и вскапывал приусадебные участки. Только 8 мая 1992 года поэт, член ПЕН-клуба, за полгода до смерти принятый в Союз писателей, был наконец похоронен на Волковом кладбище в Петербурге. А до того состоялось отпевание в церкви Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади - той самой церкви, где отпевали Пушкина. Как сказал про Олега все тот же Александр Крестинский, «литература проходила свидетелем по делу жизни».
******************************************************************************************************************************************************
А это подборка стихов - для детей и взрослых.
Аким
Вдоль реки бежал Аким.
Был Аким совсем сухим.
Побежал он поперёк -
Весь до ниточки промок.
*Бабушка
Старая, слабая бабушка
Оставила дома ключик.
Звонила старая бабушка,
Но не открыл ей внучек.
Старая бабушка ухнула,
В дверь кулаком бахнула,
Дубовая дверь рухнула,
Соседка на кухне ахнула,
Качнулся сосед на стуле,
Свалился с кровати внучек.
Упала с полки кастрюля
И бабушкин маленький ключик.
*
Ем я восточные сласти,
Сижу на лавке, пью кефир.
Подошел представитель власти,
Вынул антенну, вышел в эфир.
- Сидоров, Сидоров, - я Бровкин,
Подъезжайте к Садовой, семь.
Тут алкоголик с поллитровкой:
Скоро вырубится совсем.
Я встал и бутылкой кефира
Отрубил его от эфира.
*
Семидесятые годы. В ленинградском отделении издательства "Детская литература" вышла его первая книжка "Чудаки". По тогдашним правилам положенное ему количество авторских экземпляров Григорьев пошел получать в "Лавку писателей" на Невском. Пришел туда - а там огромная очередь за каким-то книжным дефицитом вроде Пикуля. Григорьев - к кассе, объясняет гражданам: мол, так и так, я автор, пишу детские стихи, в-о-о-он моя книжка на прилавке, пропустите, пожалуйста... Очередь сурово молчит и смыкается еще теснее. Григорьев просит. И тут какая-то злая женщина преклонных лет бросается на Григорьева с кулаками и репертуаром типа "ходят тут всякие, развелось вас таких" и т.д. и т.п. - возникает небольшая свалка, старушка падает, сержант, протокол, советский суд, срок...
Или:
Сидит Григорьев дома с друзьями и выпивает. День выпивает, два выпивает... Уходят одни друзья, приходят другие. Григорьев устал и лег отдохнуть. Просыпается однажды и видит у себя дома незнакомого человека в фуражке. Григорьев рассердился, что тот вошел без спросу, и сломал у его фуражки козырек. Незнакомец оказался участковым. Опять протокол, "Кресты", суд...
Сказал я девушке кротко:
- Простите за нетактичность,
Но бюст ваш, и торс, и походка
Напомнили мне античность.
Она в ответ мне со вздохом:
- Простите, но ваше сложение
Напомнило мне эпоху
Упадка и разложения.
*
Зажав кузнечика в руке,
Сидит ребенок на горшке.
- Нельзя живое истязать! -
Я пальцы стал ему ломать.
- Нельзя кузнечиков душить! -
Я руки стал ему крутить.
На волю выскочил кузнечик,
Заплакал горько человечек.
*
*
Продавец маков
Продавал раков.
Тут подошёл
Любитель маков
И возмутился,
Увидев раков:
- Вы, кажется,
Продавали маки,
А у вас тут
Сплошные раки.
- Ну и что же? -
Сказал продавец. -
Не всё ли равно,
Наконец!
Варёный рак
Красен, как мак,
По-моему, так,
А по-вашему как?
- Да, это так, -
Сказал любитель маков. -
Хоть я и не любитель раков,
Но коль сегодня маков нет,
То дайте раков мне букет.
*
*
*Он не пил, не курил,
и цветы всегда дарил,
жене зарплату отдавал,
тещу мамой называл...
вот какой рассеянный
с улицы Бассейной!
Как-то на дороге,
девятого числа,
встретил добрый человек
человека зла.
Добрый взял гранатомет,
бах - и нет козла.
все-таки добро-то -
посильнее зла!
*
Конфеты
Я нёс домой
Кулёк конфет.
А тут навстречу мне
Сосед.
Снял берет:
- О! Привет!
Что несёшь?
- Кулёк конфет.
- Как - конфет?
- Так - конфет.
- А компот?
- Компота нет.
- Нет компота
И не надо…
А они из шоколада?
- Да, они из шоколада.
- Хорошо,
Я очень рад.
Обожаю шоколад.
Дай конфету.
- На конфету.
- А вон ту, а ту, а эту…
Красота! Вкуснота!
А вот эта, а вон та…
Больше нет?
- Больше нет.
- Ну, привет.
- Ну, привет.
Увязался М. за Ж.
и схватил ее за Ж.
рассердилась Ж. на М.
да как даст ему по М.
*
***
Проблемы множатся в геометрической прогрессии,
На сердце увеличивая груз,
Но не впадаю я от этого в депрессию,
В прострации поскольку нахожусь
Кладбище, полночь, сияет Луна,
Вижу, разрыта могила одна.
Молча мертвец протянул ко мне руки,
Нет, никогда не умру я со скуки.
Упало мыло в суп с лапшой.
В котле возник пузырь большой.
- Вот это суп! - кричат друзья.
Красивый суп, да есть нельзя...
*
**********************************
И чудный мультик по мотивам стихотворения "ВИТАМИН РОСТА":
Click to view