Об акад. Е.Тарле
Хор славословия и восторженнейшей лести, не всегда в тот момент фальшивой, стал так могуч, строен, согласен, без единого диссонанса, как никогда до той поры не был. Но властелина не тешило все это. Сквозь обычную гордыню и самоуверенность проглядывало беспокойство. Николаю доложили, что «при начале войны все сословия в России как будто пробудились от сна, сильно заинтересовались узнать причину, цель войны и намерения правительства». А он на это «с неудовольствием заметил графу Орлову: „Это не их дело”».
СС в 12 тт., том 8. Крымская война.
Для меня как-то стало сюрпризом, что не все считают Тарле марксистом (было у Майсуряна). В подтверждении приведу только цитаты - понимающему достаточно. Примечательный факт вражды двух главных фигур эпохи живого исторического марксизма в СССР (Покровского и Тарле) этому, разумеется, не противоречит - внутривидовая борьба и «характерное для стран с низким уровнем политического развития поедание единомышленников единомышленниками».
Политика: История территориальных захватов. XV-XX века
Вопрос о том, существовали ли в английских североамериканских колониях отношения феодального типа, разрешен большинством ученых (но не всеми) отрицательно, но еще нуждается в монографических исследованиях. Тут не только колония на колонию не походила, но и одна часть колонии ни по почвенным, ни по ирригационным, ни даже иной раз по климатическим условиям не походила на другую часть.
Да и хартии, или «патенты», на владение этими «свободными» (т. е. отнимаемыми у индейцев) землями давались английскими королями не на одинаковых условиях, и собственники (the proprietors) колоний располагали неодинаковыми капиталами и неодинаково хотели и могли организовать эксплуатацию пожалованной им земли. Но никак не приходится отрицать, что попытки (и вполне сознательные) наладить феодальные отношения в девственной стране предпринимались, и если они не удались и не принялись на американской почве, то не вследствие недостатка усердия к насаждению этих форм, а по другим, объективным и непреоборимым причинам. Собственники колоний не прочь были в иных случаях всерьез смотреть на пожалованное поместье, как смотрел в свое время на свой лен какой-нибудь дружинник Вильгельма Завоевателя, а на тех колонистов-переселенцев, которым он позволил селиться на своей земле - как на «вассалов». Но прежде всего он забывал, что его «лен» превосходил иногда размерами всю Англию и что не только «вассал» может в любой момент уйти и фактически завладеть (без малейших «сеньориальных» обязательств и повинностей) обширным участком на свободных, пустынных, никем из европейцев не занятых землях, но может сделать это, даже не выходя из пределов этой самой «пожалованной» ему «лендлордом» колонии, и «лендлорд» годами может даже и не подозревать об этом.
Скваттерство, произвольный захват участков такими переселенцами, которые предпочитали быть свободными хуторянами, в корне разрушило бы феодальные отношения, если бы даже они где-нибудь, в том или ином углу 13 колоний могли сложиться в нечто цельное и длительное.
...
Эта попытка провалилась, как еще за 35 лет до этого провалилась попытка лорда Балтимора в Мэриленде ввести феодальный строй, как провалились длительные попытки высших кругов голландской Ост-Индской компании сделать то же самое в бассейне реки Гудзон, - попытки, от которых не сразу хотели отказаться англичане после завоевания Нового Амстердама и превращения его в Нью-Йорк.
Свободные колонисты искали (и в изобилии находили) участки земли, ни от кого не зависимые; несвободные, осужденные, ссыльные, отданные в рабство на срок разбегались с тех мест, к которым их прикрепляли, да и было их слишком мало, чтобы на их труде можно было прочно основать феодально окрашенную систему аграрных отношений в огромных по размерам колониях, даже если бы они и не разбегались. «Оброк» держался недолго даже там, где он был, он обращался в арендные отношения (там, где почему-либо колонист не предпочел уйти вообще в другое место), а аренда переходила в собственность. Попытки собственников колоний, или их представителей, или просто крупных землевладельцев удержать силой свободных колонистов на земле или противиться самочинному захвату ими новых земельных участков приводили к побоищам, в которых побитыми оказывались не колонисты. По крайней мере, я не мог найти ни одного случая, когда желавшие уйти колонисты были силой водворены на место или скваттеры были согнаны надолго с участков, - захваченных ими без всяких грамот и разрешений.
Не побоище, а настоящее восстание (и восстание длительное) разразилось уже в самом конце занимающего нас отрезка времени, за 10 лет до начала североамериканской войны за независимость. Случилось это там и тогда, где и когда колонистам-арендаторам в самом деле стало затруднительным уходить со своих участков.
Разложение и гибель деревенской общины в Индии - это уже явление преимущественно XIX столетия, но местами и именно там, где европейский торговый капитал утвердился особенно прочно, это разложение может быть (в самом начальном своем фазисе) констатировано и раньше XIX столетия.
Индийской деревне предстояло пережить в процессе разложения общины очень крутые времена: только со времени разложения общины народы, у которых она существовала, могут двинуться вперед по пути прогрессивного развития; это является безусловной исторической истиной, так же как и то, что существование деревенской земельной общины всегда и всюду было прочным основанием для существования самой неограниченной тирании и мелких царьков, и крупных завоевателей.
...
Индия завоевала в XVII в. своими товарами Европу, и европейского ввоза в Индию настолько не хватало для покрытия расходов на закупку индийских товаров, что европейским купцам приходилось еще ежегодно оставлять в Индии немало золота и серебра
...
И вот английская промышленность, располагавшая уже в начале XIX в. и паровыми машинами, и всеми механическими усовершенствованиями, оказалась все-таки бессильной, несмотря на всю запретительную политику, в борьбе с индийским привозом, и ситцы и шелка из Индии продавались в Англии на 50-60 % дешевле, чем английские материи. И тогда-то запретительная политика сделала окончательный шаг: на некоторые сорта материй, привозимых из Индии, была наложена пошлина в 80 % их стоимости, а ввоз других материй был вообще безусловно воспрещен. В истории Индии началась новая страница, которая и хронологически и по существу выходит за пределы темы этой первой части моей работы.
Отмечу только, что искусственное уничтожение индийской конкуренции было одним из ближайших последствий того настоящего завоевания Индии, которое началось, как сказано, собственно, только в середине XVIII в. Политика, направленная против ввоза индийской текстильной продукции в Англию, была только началом. За ней последовало освобождение от каких бы то ни было пошлин индийского хлопка. Огромный вывоз его в Англию повысил, конечно, его цену и отразился на стоимости производства хлопчатобумажных материй в самой Индии. Наконец, агенты Ост-Индской компании начали систематически и при деятельной помощи своей собственной и местной подчиняющейся им и подкупленной ими полицейской силы вымогать у индийских ткачей и прядильщиков исполнения в первую очередь заказов от компании, и притом по ценам, назначаемым самой компанией. Терроризованные ткачи и прядильщики лишались всякой возможности и принимать от кого бы то ни было заказы, пока не исполнят всего, что необходимо для Ост-Индской компании. Работать при таких условиях становилось абсолютно невыгодно.
Все эти причины, вместе взятые, погубили индийскую промышленность в одних местах окончательно, в других - временно, в третьих - подорвали и обессилили ее, хоть и не уничтожили вовсе, в четвертых - вывели из строя целые кадры обученных, высококвалифицированных ткачей. Целые города, прежде жившие промышленностью, захирели.
Влиятельнейшие слои рабочей массы, рабочие всех специальностей, близко связанных с производством вооружения, военного кораблестроения и т. п., первые стали обнаруживать тенденцию к отказу от лозунгов революционной борьбы против милитаризма, и их часто и резко упрекали их противники в измене революционным лозунгам во имя собственных материальных выгод: сохранения работы и увеличения заработной платы. Но не только в них было дело, и в некоторых других категориях рабочей массы обнаруживалось более или менее широко распространенное стремление к отказу от активной борьбы против той решительной подготовки к военным выступлениям, которая открыто велась правящими кругами всей Европы. Дело было не только в том, что как в Соединенных Штатах, так и в Англии могущественный рабочий класс абсолютно не влиял (и даже не часто и пробовал влиять) на правительство именно в области этих проблем внешней политики, вооружений, конфликтов и т. д. В обеих англо-саксонских державах чисто политическая организация рабочего класса была внове, но и в Германии социал-демократия в главной своей массе еще задолго до бернштейновского ревизионизма очень вяло и очень мало протестовала против внешней политики своего правительства. А в последние годы перед войной 1914 г. она даже выдвинула публицистов, которые, по существу дела, по мере сил трудились своим пером на пользу пропаганды завоевательной политики. Во Франции вождь социалистической партии Жорес больше других старался вести борьбу против колониальных захватов и других проявлений воинствующей дипломатии Третьей республики, но его в этих вопросах поддерживали слабо и недружно, и он оказался бессилен хоть в чем-нибудь реально помешать Делькассе, или Клемансо, или любому из их последователей. Тут же подчеркну, во избежание недоразумений, что рядом с «рабочей аристократией» были и рабочие пролетарские массы в точном смысле слова, были люди, жившие в условиях ничтожной заработной платы и сверхсильного труда; рядом с правым крылом в социалистических партиях существовало и левое крыло, рядом с ширившимся ревизионизмом шла публицистическая и агитационная деятельность Либкнехта, Розы Люксембург, Клары Цеткин, того же Иогихеса, революционно настроенных приверженцев прямого действия во Франции, в Англии, в Италии, в Бельгии. Эти левые течения получили могущественную идейную поддержку, когда разразилась русская революция 1905 г. и когда вопрос о революционной роли всеобщей забастовки внезапно стал на очередь дня. Между 1905 г. и взрывом мировой войны 1914 г. были налицо такие факты, как ряд грандиознейших проявлений экономической борьбы рабочего класса в Англии, как ряд больших стачек во Франции, причем были уже налицо и стачки синдицированных государственных чиновников (почтово-телеграфных служащих), резче стали звучать голоса представителей левого крыла социал-демократии в Германии. И все-таки даже и тени какого бы то ни было активного сопротивления внешняя политика всех великих держав перед войной не встретила, хотя эта политика на глазах у всех прямо и спешным темпом вела к войне и Фридрих Адлер в январе 1915 г. с отчаянием восклицал: «Не тот факт, что пролетарии стоят друг против друга в окопах, а то, что они в каждой стране объединяются с господствующими классами, - вот что ощущается как крах социал-демократической идеологии, как поражение социализма»[41]. Нам тут важно отметить пока, как сказано уже, только недостаточное противодействие части рабочего класса империалистской политике правительств перед войной.
Для меня методологически неприемлемо воззрение, на котором все больше и охотнее настаивает в последние годы Каутский, - то воззрение, что капиталистическое развитие последней эры всемирной истории не должно было «обязательно» вызвать к жизни агрессивно-империалистскую политику. Примкнуть к этому воззрению значило бы неминуемо быть принужденным заниматься бесплодными и наивными поисками пресловутых «виновников войны» и объяснять мировое землетрясение предосудительными качествами Вильгельма, интригами Пуанкаре и честолюбием Извольского. Иного логического выхода нет, и со все усиливающимся недоумением вникал я в тот аргумент, который, по-видимому, представляется старому теоретику наиболее победоносным: агрессивная политика империализма является «наиболее дорого стоящим и наиболее опасным методом» из всех современных методов капиталистической политики. Совершенно верно, - но что же отсюда можно вывести? Как будто история делается после зрелого, дружеского, всеобщего обсуждения вопроса о войне и взвешивания и подсчета выгод и невыгод, после чего обсуждающие и решают: стоит ли повоевать друг с другом или, может быть, воздержаться?
Это такая же сказка на исторические темы, а не история, как и учение о том, будто возможен «ультраимпериализм», т. е. полюбовное установление соглашения или союза всех империалистских держав для общей эксплуатации земного шара с разделом сфер влияний. Как это возможно при увеличивающейся тесноте земного шара для все растущих гигантских сил финансового капитала в экономически передовых странах? Как представлять себе полюбовное размежевание и, главное, длительное соблюдение первоначальных условий там, где так гнетуща необходимость захвата либо все уменьшающихся, либо в лучшем случае стационарных или медленно увеличивающихся экономических благ при все увеличивающейся силе и способности отдельных империалистских организмов к нападению? Мы видим в наши дни, что выходит, например, из попыток «полюбовно» поделить нефть. Если эти попытки будут иметь вообще какое-нибудь реальное значение, то разве в том отношении, что приблизят новую войну, а вовсе не отдалят ее. Я настаиваю, что воззрение Каутского не выдерживает исторической критики, даже если согласиться с его отрицательным отношением к самой категории «финансового капитала». Но, признавая финансовый капитал колоссальной движущей силой современного исторического процесса, мы и подавно не имеем ни малейшего логического права принимать эти пацифистские мечты Каутского о бескровном «ультраимпериализме» за нечто реальное. Если мысль о «необязательности» (и, следовательно, «случайности»?) войны 1914-1918 гг. логически приводит нас к наивнейшей вере во всеопределяющую роль личности, то мечта Каутского об ультраимпериализме еще более логически может привести нас к вере в то, что отныне будто бы можно с минимальными расходами и неудобствами делать всемирную историю в Женеве, во дворце Лиги наций.
Ни до, ни после войны никакие комбинации в духе этого «ультраимпериализма» не были мыслимы - и немыслимы в настоящий момент. И хоть очень дорога и «невыгодна» была война 1914-1918 гг., есть все основания думать, что финансовый капитал и все подчиненные ему силы могут и впредь в тот момент, который они найдут подходящим, поскольку это от них будет зависеть, снова не остановиться пред расходами и «невыгодами», хотя с каждой новой войной «расходы» будут становиться все значительнее.
Ллойд Джордж по происхождению своему принадлежал к мелкой сельской буржуазии Уэльса; он занял в кабинете позицию крайнего радикала в политике и приверженца идеи (как он сам сформулировал однажды) наибольших уступок рабочей партии, какие только возможны без революционного разрушения существующего социального строя. Другими словами, именно он и сделался главным проводником политики далеко идущих компромиссов. Еще только собираясь вступить в кабинет, Ллойд Джордж прямо заявлял, что или либеральная партия осуществит серьезные социальные реформы, вступит в борьбу с «безбожной эксплуатацией» всего народа земельными магнатами, потребует и достигнет ослабления «феодальной твердыни», т. е. палаты лордов, мешающей всем социальным реформам, проведет ряд мер против «постыдной нищеты» рабочих кварталов, или же возникнет и усилится новая партия, которая сметет прочь старых либералов. Другими словами, Ллойд Джордж хотел сделать либеральную партию партией социальных реформ, которая вовремя «предотвратила бы» или «задержала бы» обострение борьбы между социализмом и капиталистическим миром. «До сих пор не было сделано никакого реального усилия, чтобы противоборствовать социалистической миссии между рабочими. Когда это усилие будет сделано, вы найдете приверженцев даже между рабочими», - так заявлял он в 1905 г.
...
Напомним вкратце, что было сделано либеральным кабинетом в эти годы, в особенности с 1908 г., когда после болезни и отставки Кемпбель-Баннермана первым министром стал Асквит, а Ллойд Джордж покинул министерство торговли и стал канцлером казначейства.
Прежде всего был проведен ряд законов, не только обеспечивающих даровое первоначальное образование для детей неимущих родителей, но и дающих возможность дарового питания детей в столовых при школах. Затем (в 1907 г.) сильно сокращена была возможность пользования ночным трудом, а ночной труд женщин-работниц был воспрещен совершенно. Все правила по охране здоровья рабочих, работающих на фабриках, были распространены полностью на рабочих, которые работают либо у себя на дому, либо на квартире у хозяев. Рядом законоположений были значительно расширены права на вознаграждение и возмещение, а также на пожизненные пенсии, на лечение и т. п. во всех случаях несчастий с рабочими, происшедших при работе, а также в случае появления так называемых «профессиональных болезней» у рабочих (1906-1907 гг.). Под суровый и активный контроль были поставлены все отрасли промышленности, где, по существу дела, здоровье рабочих подвергается особой опасности. Было установлено 11 категорий таких вредных отраслей производства, и для постоянного наблюдения за исполнением всех правил, специально выработанных для этих отраслей, кабинет создал 11 новых должностей особых инспекторов, которым вменялось в обязанность беспощадно возбуждать судебные преследования против хозяев, виновных в умышленном - или хотя бы по небрежности - нарушении этих правил. В 1908 г. для шахтеров был установлен восьмичасовой рабочий день. Ряд законов, изданных в 1906-1909 гг., был направлен в той или иной степени к защите интересов трудящихся в отдельных отраслях промышленности. Правительственная пресса склонна была очень сильно преувеличивать, конечно, значение этих частичных улучшений для рабочего класса.
Когда мы говорим, например, о Франции или Италии или даже о Соединенных Штатах в 1890-1914 гг., то, конечно, мы должны считаться с тогдашними настроениями рабочего класса в этих странах. Но мы очень хорошо понимаем, что возможно было бы без труда представить себе весьма важные шаги правительств этих стран, резко расходящиеся с желаниями и интересами рабочего класса. Что же касается Англии и Германии, то при всем различии их политического строя в указанный период, решительно невозможно вообразить себе, что в вопросах колоссальной важности, могущих поставить страну перед опасностью войны, английское или германское правительство могло бы годы и годы вести политику, решительно осуждаемую большинством рабочего класса. Удельный вес германского рабочего класса был так огромен, что рабочих еще можно было, выбрав удачный и вполне спокойный момент, провоцировать и оскорблять речами, но не действиями. Можно было ораторствовать (ни с того ни с сего в эпоху глубокого мира и спокойствия) перед новобранцами, приглашая их на будущее время стрелять в собственных отцов, как приглашал их Вильгельм II, приводя их к присяге, но в Германии никак нельзя было в самом деле стрелять без малейших поводов в рабочих, проводящих чисто экономическую забастовку в частном предприятии, как это сделал во Франции Клемансо в 1907 г., тотчас же подтвердивший, что и впредь будет так поступать, и оставшийся во главе кабинета. Можно было разыгрывать из себя монарха, правящего Божьей милостью и ответственного лишь перед небом, но нельзя было даже пытаться фактически нарушить конституцию хотя бы в самом ничтожном вопросе. Если все это принять к сведению, то, даже не зная фактов, о которых сейчас будет речь, пришлось бы сделать сам собой напрашивающийся вывод: если вопрос о колониях и тесно с ним связанный вопрос о постройке военного флота могли занять такое место в германской политической жизни, если политика империи так же, как политика Англии, Франции, России, четыре раза за десять лет приводила к преддверию войны, а в пятый раз вызвала, наконец, катастрофу, то, значит, рабочий класс далеко не был единодушен ни в колониальном, ни в военно-морском вопросах, значит, имперское правительство могло не опасаться большого революционного протеста в случае любой вызванной им войны. И действительно, если бы кто начал только присматриваться к настроениям в недрах единственной партии, представляющей собой в годы империи германский пролетариат, то сейчас же увидел бы, что такое предположение совершенно правильно.
Около 63 % всего иностранного капитала, работавшего в Турции, принадлежало французам, и они вовсе не хотели низведения Турции к небольшому бедному клочку земли между Таврийскими горами и Черным морем. Притом слишком уж велики были части турецкой территории, полученные Англией при разделе добычи, сравнительно с Сирией, доставшейся французам. Поэтому французы, не имея никакой возможности (да и не осмеливаясь) противиться английским захватам, старались по крайней мере поменьше отдавать турецкой территории итальянцам и грекам. Что касается самих турок, укрывшихся в Анатолии, то они в тот момент не могли и думать о сопротивлении. Те области, которые еще могли у них остаться, были либо бедны от природы, либо испытали непоправимый удар от варварского, совсем небывалого в новые времена планомерного истребления армянского народа в 1915 и отчасти 1916 г. по приказу Талаат-паши и Энвер-паши, пожелавших таким путем «разрешить» армянский вопрос. По самым скромным подсчетам, как сказано, до 1 миллиона армян (с женщинами и детьми) было вырезано и истреблено в эти годы; оставшиеся (около 600 тысяч) либо разбежались в Россию и в Персию, либо были безнадежно разорены. Теперь в 1919-1920 гг., злодеяние Талаат-паши и Энвер-паши давало свои плоды и оказывалось, конечно, вреднейшим и нелепейшим из всех возможных преступлений, прежде всего с точки зрения интересов турецкого народа. Нищие, обессилевшие турки в это время (в 1919-1920 гг.) должны были беспрекословно подчиниться своей участи. Французам трудно было тогда что-нибудь отстоять в их пользу, хотя они и пробовали это сделать. Но и англичане при обсуждении этого (Севрского) трактата вели себя совсем не так, как при обсуждении Версальского договора с немцами: тут, при обсуждении договора с турками, в самом деле затрагивались интересы Великобритании, и Ллойд Джордж совсем был не похож на того сравнительно уступчивого дипломата, который прежде, когда речь шла о немцах, так охотно почти во всем уступал желаниям Клемансо.
1927 г.
Том 1.
...Характерное для стран с низким уровнем политического развития поедание единомышленников единомышленниками в Англии встречается вообще несравненно реже, нежели противоположное явление: сближение между политическими противниками в тех случаях, если это представляется рациональным для совершения желательного обеим сторонам дела.
Том 4.
ПАДЕНИЕ АБСОЛЮТИЗМА в ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ
Но если таким образом абсолютизм поддерживается (и долго и сильно поддерживается) монархической идеологией и монархическими традициями, если в этот период долгого разложения, когда он уже никому, кроме своих креатур, не нужен и почва из-под него уходит, он продолжает проживать моральный и материальный капитал, накопленный в предыдущую эпоху, то, с другой стороны, есть могущественная и непреодолимая сила, которая деятельно борется с идеологией и с традициями, которая с расточительностью и слепотой стихии растрачивает капитал абсолютизма, которая бьет абсолютизм тем более страшно, что делает это его же собственными руками. Эта враждебная абсолютизму сила коренится в стремлении абсолютизма к деятельности, к проявлениям своего могущества, к использованию своих средств в течение всего разбираемого периода периода его разложения.
Поясним сказанное. Эмпирический закон обществоведения, который может быть подтвержден на многочисленных примерах, заключается в том, что никакое социальное могущество, избавленное от своей первой заботы (т. е. заботы о самосохранении), не может оставаться праздным, спокойным, неиспользованным. В области духовных верований этот закон привел римское папство к провозглашению догмата непогрешимости; в области экономических отношений он приводит капитал к эпохе трестов и к мечтам о «едином тресте»; в области политической он приводил обыкновенно абсолютные правительства к нанесению себе самим страшных, дезорганизующих ударов в форме самых безумных и чудовищных предприятий. Пока папы боролись с непокорными епископами сначала, с соборными притязаниями затем, пока они не совсем были уверены в своем духовном абсолютизме в католической церкви, догмат о непогрешимости не провозглашался, и именно, когда фактически этот абсолютизм давно уже установился, догмат был провозглашен, потому что Пию IX нужно были идти до конца, до последней точки последнего предела. Абсолютизм же политический тоже всегда хотел идти до конца, но несчастье его было, во-первых, в недостижимости цели, во-вторых, очень часто даже в неясном ее понимании.
Абсолютная власть, переживающая начало отмеченного нами периода, всегда почти представляет собой грандиознейшее социальное могущество, какое только возможно вообразить. Враждебные силы внутри страны сломлены, бояться соперников нечего, все они повержены в прах, все войны, нужные для государства или для господствующих классов, окончены с желательными результатами. Инстинкт самосохранения, может быть, впервые после столетий наконец замолчал. Огромная сила освободилась.
Это и есть обстоятельство, полное величайших опасностей, сначала только для государства, а в конце концов для самого абсолютизма. Сила освободилась, но не остановилась и не может остановиться ввиду самой своей громадности. Как сорвавшаяся с цепей пушка на корабле, описываемая Виктором Гюго, она бьет в стены качающегося корабля, который ее носит, слепо разрушает и этот корабль, и подвертывающихся людей, и себя. И далеко не после первых шагов ее разрушительной карьеры жертвы этой силы начинают сознавать, что все несчастье не в ее неудачах, не в ее необдуманностях, даже не в ее преступлениях, а в самом факте ее существования. Эта окончательная мысль приходит обыкновенно слишком поздно, хотя она очень проста. Но совершенно справедливо повторяет за Аристотелем Зиммель, что самое важное в предмете является нашему познанию позже всего; совершенно справедливо говорит он, что простейший результат мышления именно и не есть результат простейшего мышления.
...
При Николае I, например, некоторые правительственные лица (вроде Канкрина) весьма неблагосклонным оком взирали на еще только зародившийся, в сущности, русский рабочий класс. Инстинкт их не обманывал, если не относительно настоящего, то относительно будущего; абсолютизм и сильный рабочий класс суть вещи несовместимые, «ceci tuera cela» можно сказать о них. Несовместимые прежде всего потому, что многочисленный рабочий класс логически предполагает существование крупного капиталистического производства, которое уже само по себе требует для нормального и свободного своего развития более усовершенствованный аппарат, нежели представляемый абсолютизмом; но несовместимы абсолютизм и многочисленный рабочий класс еще и потому, что для борьбы за свои насущнейшие классовые интересы рабочие самым гнетущим образом нуждаются в правовом строе, в известной степени политической свободы. Буржуазия всегда - и во Франции, и в германских государствах, и в России имела возможность и при абсолютизме оказывать известное давление на власть своим экономическим могуществом и значением в государство, и как ни было слабо это давление, оно все-таки существовало; рабочие же при абсолютизме связаны но рукам и ногам, и для них вплоть до свержения абсолютизма не существует и не может существовать ни малейшей надежды на прочное улучшение своего положения, на возможность какой бы то ни было систематической борьбы за свои интересы. Вот почему свержение абсолютизма так быстро становится всегда у них очередной задачей. Их классовая борьба переходит в политическую, повторяем, быстрее, нежели борьба буржуазии, и особенно там, где их самосознание проснулось при абсолютизме. Они никогда и нигде не шли к абсолютной власти с предложением компромисса, ибо слишком уж отчетливо била в глаза логическая несовместимость абсолютизма с их стремлением,-а власть сама шла к ним с подкупом и растлением, не понимая всей тщеты своих мечтаний о сделке. Вот почему для попыток компромисса между буржуазией и абсолютизмом характерны физиократы и Тюрго, а для попыток компромисса между абсолютизмом и рабочими характерны покойный подполковник Судейкин и ныне здравствующий статский советник Зубатов.
UPD.
Покровский М. Историческая наука и борьба классов: Историографические очерки,
критические статьи и заметки. Т. 2., 2012.
Сейчас нам приходится перейти к явлению, в этом смысле гораздо менее утешительному - к попытке сокрушить марксистские исторические концепции при помощи якобы марксистских приемов. Это, сразу же нужно сказать, несравненно хуже ...
Акад. Тарле [«Европа в эпоху империализма»] никакой ревизией исторической методологии в своей книге не занимается. Его формулировки самые что ни на есть «марксистские». Классовая точка зрения проводится, можно сказать, безо всяких оговорок,-напоминая о мудром предостережении Ленина: отнюдь не считать марксистом всякого, кто признает, что «история-это борьба классов». Правда, что и самая формулировка принадлежит не кому другому, как Гизо,-сразу же тем самым оправдывая разъяснение Ленина, что теорию борьбы классов может найти для себя выгодной и усвоить даже и буржуа. Марксист лишь тот кто берет не только факт борьбы классов, но и ее неизбежный результат-социалистическую революцию.
Акад. Тарле не принадлежит к числу тех, кто думал и думает, что в начале XX в., со вступления в эру империализма, Западная Европа быстрым темпом пошла к социалистической революции. Начав с податливости социалистических партий предвоенного периода «в области внешней политики », Е. В. Тарле, с большим литературным искусством (книга вообще написана превосходно), подводит своего читателя сначала к мысли, что «более или менее широко распространенное стремление к отказу от активной борьбы против решительной подготовки к военным выступлениям» обнаруживалось не только партиями, но и «рабочей массой», а затем к тому, что не только в области внешней политики у рабочих и предпринимателей образовалась некая «общая почва», которая «почти повсеместно прежде всего вызвала некоторое замедление и о т н о с и т е л ь н о е ослабление остроты классовой борьбы», Таким образом, перед войной 1914 г. дело шло не на социалистическую революцию, а на «гражданский мир». Это, значит, - легенда, будто «гражданский мир» был насильственно установлен во время войны при помощи драконовских мер. Нет, рабочие (а не их соглашательская верхушка, не социалистические партии только, как мы, простаки, до сих пор думали!) уже до войны капитулировали перед своим классовым врагом. «Капитализм 1871 - 1914 гг. и не с таким противником, как рабочий класс этого периода, справился бы: так он был тогда силен. Рабочий класс 1871 - 1914 гг. и при меньшей устойчивости неприятеля не рискнул бы на революционное выступление, так он был неуверен в себе, не объединен в настроениях, так разнохарактерны были входившие в него слои и прослойки. Тут же заметим, что в Англии к самому концу рассматриваемого периода, в связи с изменившимися общими условиями деятельности английского капитала и его положения в мировом хозяйстве, рабочее движение как раз стало обостряться».
...
Наивным сопоставлением английских стачек и германских вооружений (те и другие могут быть конечно сопоставлены и не так наивно: в том например смысле, что обострение рабочего движения было одним из слагаемых в той сумме условий, которые толкали Англию к войне) с головой выдает «стержень» всей толстой и ученой книги акад. Тарле. По существу дела мы имеем перед собою один из образчиков до сих пор ведущейся Антантою полемики против Германии. ... Для него попрежнему остается неприкосновенным священный лозунг Антанты, твердя который дряхлеющими устами умер недавно Сазонов: «Германия напала». Нет никакой возможности в рамках небольшой общей статьи разобрать все передержки и подтасовки, при помощи которых наш ученый автор пытается «научно обосновать» антантовский лозунг. Чего, чего тут только ни пускается в ход: и личный характер императора Вильгельма, и «безмятежная уверенность Николая II, убежденного, что до войны дело все равно не дойдет, так как он, в самом деле, войны не желает», - и, прежде всего, «марксизм», «марксизм » целыми ушатами. Хотите видеть образчики? «Империалистическая агрессивная внешняя политика - это финансовый капитал, надевший военную форму и вооружающийся с тем, чтобы победить мешающих ему соперников в непосредственной пробе сил уже не экономической только конкуренцией, а также и вооруженной силой. Германская внешняя политика неминуемо должна была принять агрессивный облик». Или: «соблазн поскорее «начать» должен был неминуемо охватить в 1913 году (в конце его) или 1914 г. именно Германию и Австрию, а не Антанту. Так сложилась дипломатическая обстановка».
...Эквилибристика, к которой приходится прибегать почтенному историку, чтобы спасти тезис: «Германия напала », поистине может побить лучшие рекорды Госцирка. Приведем два-три образчика.
Всем до мельчайших подробностей ныне известно, как русское п р а в и т е л ь с т в о , а не какой-нибудь отдельный русский политический деятель, к весне 1912 г. смастерило наступательный союз Сербии и Болгарии против Турции, союз, окрещенный самим Пуанкаре «орудием войны» при первом взгляде на документ.
...Доказать, что «Германия напала» в 1914 г., при теперешнем сосостоянии наших знаний, трудно до невозможносги. А что в 1918 г. Германия напала на Советскую Россию, это даже и доказательства не требует, это самоочевидный факт. Сами германские военные и дипломаты, не посвященные в игру Людендорфа и Гофмана, когда их спрашивала первая брестская делегация, перед своим отъездом, не нападут ли немцы на страну, прекратившую войну с ними, но отказавшуюся подписать грабительский договор, с гордостью отвечали: «мы не разбойники!» Маневр Людендорфа - Гофмана был чисто разбойничьим маневром, по оценке их собственных подчиненных. В 1918 г. германский империализм блестяще напомнил, что он нисколько не лучше других империализмов.
Если бы акад. Тарле был воодушевлен только моральным негодованием против Германии, ему лучшего примера не надо было бы. Правда, «уравнительная справедливость» заставила бы его напомнить, что немедленно вслед за этим на Советскую Россию напала и Антанта - началась интервенция. И что если немецкое нашествие продолжалось две недели [???,- ЕК], то нашествие Антанты, интервенция, продолжалось два года. Но акад. Тарле вовсе не наивный моралист в стиле XVIII столетия. Его беспокоит другое. Как же это-ведь Брестский мир-это «измена» Антанте; это если не преступление, то, по крайней мере, ошибка. Надо показать отрицательные стороны Брестского мира и с этой стороны. Как это сделать? Очень просто: ведь после Брестского мира война все-таки продолжалась; кто в этом виноват? Брестский мир, разумеется! И дав картину Брестского мира со всех, можно сказать, сторон, автор дает одно из своих бесподобных резюме:
«Все это конечно создавало благоприятную атмосферу для держав Антанты, твердо решившихся продолжать борьбу вплоть до капитуляции Германии и до осуществления намеченных Антантой завоеваний».
Вот, оказывается, глупые большевики кому помогли Брестским-то миром - Антанте!...
СС в 12 тт., том 8. Крымская война.
Для меня как-то стало сюрпризом, что не все считают Тарле марксистом (было у Майсуряна). В подтверждении приведу только цитаты - понимающему достаточно. Примечательный факт вражды двух главных фигур эпохи живого исторического марксизма в СССР (Покровского и Тарле) этому, разумеется, не противоречит - внутривидовая борьба и «характерное для стран с низким уровнем политического развития поедание единомышленников единомышленниками».
Политика: История территориальных захватов. XV-XX века
Вопрос о том, существовали ли в английских североамериканских колониях отношения феодального типа, разрешен большинством ученых (но не всеми) отрицательно, но еще нуждается в монографических исследованиях. Тут не только колония на колонию не походила, но и одна часть колонии ни по почвенным, ни по ирригационным, ни даже иной раз по климатическим условиям не походила на другую часть.
Да и хартии, или «патенты», на владение этими «свободными» (т. е. отнимаемыми у индейцев) землями давались английскими королями не на одинаковых условиях, и собственники (the proprietors) колоний располагали неодинаковыми капиталами и неодинаково хотели и могли организовать эксплуатацию пожалованной им земли. Но никак не приходится отрицать, что попытки (и вполне сознательные) наладить феодальные отношения в девственной стране предпринимались, и если они не удались и не принялись на американской почве, то не вследствие недостатка усердия к насаждению этих форм, а по другим, объективным и непреоборимым причинам. Собственники колоний не прочь были в иных случаях всерьез смотреть на пожалованное поместье, как смотрел в свое время на свой лен какой-нибудь дружинник Вильгельма Завоевателя, а на тех колонистов-переселенцев, которым он позволил селиться на своей земле - как на «вассалов». Но прежде всего он забывал, что его «лен» превосходил иногда размерами всю Англию и что не только «вассал» может в любой момент уйти и фактически завладеть (без малейших «сеньориальных» обязательств и повинностей) обширным участком на свободных, пустынных, никем из европейцев не занятых землях, но может сделать это, даже не выходя из пределов этой самой «пожалованной» ему «лендлордом» колонии, и «лендлорд» годами может даже и не подозревать об этом.
Скваттерство, произвольный захват участков такими переселенцами, которые предпочитали быть свободными хуторянами, в корне разрушило бы феодальные отношения, если бы даже они где-нибудь, в том или ином углу 13 колоний могли сложиться в нечто цельное и длительное.
...
Эта попытка провалилась, как еще за 35 лет до этого провалилась попытка лорда Балтимора в Мэриленде ввести феодальный строй, как провалились длительные попытки высших кругов голландской Ост-Индской компании сделать то же самое в бассейне реки Гудзон, - попытки, от которых не сразу хотели отказаться англичане после завоевания Нового Амстердама и превращения его в Нью-Йорк.
Свободные колонисты искали (и в изобилии находили) участки земли, ни от кого не зависимые; несвободные, осужденные, ссыльные, отданные в рабство на срок разбегались с тех мест, к которым их прикрепляли, да и было их слишком мало, чтобы на их труде можно было прочно основать феодально окрашенную систему аграрных отношений в огромных по размерам колониях, даже если бы они и не разбегались. «Оброк» держался недолго даже там, где он был, он обращался в арендные отношения (там, где почему-либо колонист не предпочел уйти вообще в другое место), а аренда переходила в собственность. Попытки собственников колоний, или их представителей, или просто крупных землевладельцев удержать силой свободных колонистов на земле или противиться самочинному захвату ими новых земельных участков приводили к побоищам, в которых побитыми оказывались не колонисты. По крайней мере, я не мог найти ни одного случая, когда желавшие уйти колонисты были силой водворены на место или скваттеры были согнаны надолго с участков, - захваченных ими без всяких грамот и разрешений.
Не побоище, а настоящее восстание (и восстание длительное) разразилось уже в самом конце занимающего нас отрезка времени, за 10 лет до начала североамериканской войны за независимость. Случилось это там и тогда, где и когда колонистам-арендаторам в самом деле стало затруднительным уходить со своих участков.
Разложение и гибель деревенской общины в Индии - это уже явление преимущественно XIX столетия, но местами и именно там, где европейский торговый капитал утвердился особенно прочно, это разложение может быть (в самом начальном своем фазисе) констатировано и раньше XIX столетия.
Индийской деревне предстояло пережить в процессе разложения общины очень крутые времена: только со времени разложения общины народы, у которых она существовала, могут двинуться вперед по пути прогрессивного развития; это является безусловной исторической истиной, так же как и то, что существование деревенской земельной общины всегда и всюду было прочным основанием для существования самой неограниченной тирании и мелких царьков, и крупных завоевателей.
...
Индия завоевала в XVII в. своими товарами Европу, и европейского ввоза в Индию настолько не хватало для покрытия расходов на закупку индийских товаров, что европейским купцам приходилось еще ежегодно оставлять в Индии немало золота и серебра
...
И вот английская промышленность, располагавшая уже в начале XIX в. и паровыми машинами, и всеми механическими усовершенствованиями, оказалась все-таки бессильной, несмотря на всю запретительную политику, в борьбе с индийским привозом, и ситцы и шелка из Индии продавались в Англии на 50-60 % дешевле, чем английские материи. И тогда-то запретительная политика сделала окончательный шаг: на некоторые сорта материй, привозимых из Индии, была наложена пошлина в 80 % их стоимости, а ввоз других материй был вообще безусловно воспрещен. В истории Индии началась новая страница, которая и хронологически и по существу выходит за пределы темы этой первой части моей работы.
Отмечу только, что искусственное уничтожение индийской конкуренции было одним из ближайших последствий того настоящего завоевания Индии, которое началось, как сказано, собственно, только в середине XVIII в. Политика, направленная против ввоза индийской текстильной продукции в Англию, была только началом. За ней последовало освобождение от каких бы то ни было пошлин индийского хлопка. Огромный вывоз его в Англию повысил, конечно, его цену и отразился на стоимости производства хлопчатобумажных материй в самой Индии. Наконец, агенты Ост-Индской компании начали систематически и при деятельной помощи своей собственной и местной подчиняющейся им и подкупленной ими полицейской силы вымогать у индийских ткачей и прядильщиков исполнения в первую очередь заказов от компании, и притом по ценам, назначаемым самой компанией. Терроризованные ткачи и прядильщики лишались всякой возможности и принимать от кого бы то ни было заказы, пока не исполнят всего, что необходимо для Ост-Индской компании. Работать при таких условиях становилось абсолютно невыгодно.
Все эти причины, вместе взятые, погубили индийскую промышленность в одних местах окончательно, в других - временно, в третьих - подорвали и обессилили ее, хоть и не уничтожили вовсе, в четвертых - вывели из строя целые кадры обученных, высококвалифицированных ткачей. Целые города, прежде жившие промышленностью, захирели.
Влиятельнейшие слои рабочей массы, рабочие всех специальностей, близко связанных с производством вооружения, военного кораблестроения и т. п., первые стали обнаруживать тенденцию к отказу от лозунгов революционной борьбы против милитаризма, и их часто и резко упрекали их противники в измене революционным лозунгам во имя собственных материальных выгод: сохранения работы и увеличения заработной платы. Но не только в них было дело, и в некоторых других категориях рабочей массы обнаруживалось более или менее широко распространенное стремление к отказу от активной борьбы против той решительной подготовки к военным выступлениям, которая открыто велась правящими кругами всей Европы. Дело было не только в том, что как в Соединенных Штатах, так и в Англии могущественный рабочий класс абсолютно не влиял (и даже не часто и пробовал влиять) на правительство именно в области этих проблем внешней политики, вооружений, конфликтов и т. д. В обеих англо-саксонских державах чисто политическая организация рабочего класса была внове, но и в Германии социал-демократия в главной своей массе еще задолго до бернштейновского ревизионизма очень вяло и очень мало протестовала против внешней политики своего правительства. А в последние годы перед войной 1914 г. она даже выдвинула публицистов, которые, по существу дела, по мере сил трудились своим пером на пользу пропаганды завоевательной политики. Во Франции вождь социалистической партии Жорес больше других старался вести борьбу против колониальных захватов и других проявлений воинствующей дипломатии Третьей республики, но его в этих вопросах поддерживали слабо и недружно, и он оказался бессилен хоть в чем-нибудь реально помешать Делькассе, или Клемансо, или любому из их последователей. Тут же подчеркну, во избежание недоразумений, что рядом с «рабочей аристократией» были и рабочие пролетарские массы в точном смысле слова, были люди, жившие в условиях ничтожной заработной платы и сверхсильного труда; рядом с правым крылом в социалистических партиях существовало и левое крыло, рядом с ширившимся ревизионизмом шла публицистическая и агитационная деятельность Либкнехта, Розы Люксембург, Клары Цеткин, того же Иогихеса, революционно настроенных приверженцев прямого действия во Франции, в Англии, в Италии, в Бельгии. Эти левые течения получили могущественную идейную поддержку, когда разразилась русская революция 1905 г. и когда вопрос о революционной роли всеобщей забастовки внезапно стал на очередь дня. Между 1905 г. и взрывом мировой войны 1914 г. были налицо такие факты, как ряд грандиознейших проявлений экономической борьбы рабочего класса в Англии, как ряд больших стачек во Франции, причем были уже налицо и стачки синдицированных государственных чиновников (почтово-телеграфных служащих), резче стали звучать голоса представителей левого крыла социал-демократии в Германии. И все-таки даже и тени какого бы то ни было активного сопротивления внешняя политика всех великих держав перед войной не встретила, хотя эта политика на глазах у всех прямо и спешным темпом вела к войне и Фридрих Адлер в январе 1915 г. с отчаянием восклицал: «Не тот факт, что пролетарии стоят друг против друга в окопах, а то, что они в каждой стране объединяются с господствующими классами, - вот что ощущается как крах социал-демократической идеологии, как поражение социализма»[41]. Нам тут важно отметить пока, как сказано уже, только недостаточное противодействие части рабочего класса империалистской политике правительств перед войной.
Для меня методологически неприемлемо воззрение, на котором все больше и охотнее настаивает в последние годы Каутский, - то воззрение, что капиталистическое развитие последней эры всемирной истории не должно было «обязательно» вызвать к жизни агрессивно-империалистскую политику. Примкнуть к этому воззрению значило бы неминуемо быть принужденным заниматься бесплодными и наивными поисками пресловутых «виновников войны» и объяснять мировое землетрясение предосудительными качествами Вильгельма, интригами Пуанкаре и честолюбием Извольского. Иного логического выхода нет, и со все усиливающимся недоумением вникал я в тот аргумент, который, по-видимому, представляется старому теоретику наиболее победоносным: агрессивная политика империализма является «наиболее дорого стоящим и наиболее опасным методом» из всех современных методов капиталистической политики. Совершенно верно, - но что же отсюда можно вывести? Как будто история делается после зрелого, дружеского, всеобщего обсуждения вопроса о войне и взвешивания и подсчета выгод и невыгод, после чего обсуждающие и решают: стоит ли повоевать друг с другом или, может быть, воздержаться?
Это такая же сказка на исторические темы, а не история, как и учение о том, будто возможен «ультраимпериализм», т. е. полюбовное установление соглашения или союза всех империалистских держав для общей эксплуатации земного шара с разделом сфер влияний. Как это возможно при увеличивающейся тесноте земного шара для все растущих гигантских сил финансового капитала в экономически передовых странах? Как представлять себе полюбовное размежевание и, главное, длительное соблюдение первоначальных условий там, где так гнетуща необходимость захвата либо все уменьшающихся, либо в лучшем случае стационарных или медленно увеличивающихся экономических благ при все увеличивающейся силе и способности отдельных империалистских организмов к нападению? Мы видим в наши дни, что выходит, например, из попыток «полюбовно» поделить нефть. Если эти попытки будут иметь вообще какое-нибудь реальное значение, то разве в том отношении, что приблизят новую войну, а вовсе не отдалят ее. Я настаиваю, что воззрение Каутского не выдерживает исторической критики, даже если согласиться с его отрицательным отношением к самой категории «финансового капитала». Но, признавая финансовый капитал колоссальной движущей силой современного исторического процесса, мы и подавно не имеем ни малейшего логического права принимать эти пацифистские мечты Каутского о бескровном «ультраимпериализме» за нечто реальное. Если мысль о «необязательности» (и, следовательно, «случайности»?) войны 1914-1918 гг. логически приводит нас к наивнейшей вере во всеопределяющую роль личности, то мечта Каутского об ультраимпериализме еще более логически может привести нас к вере в то, что отныне будто бы можно с минимальными расходами и неудобствами делать всемирную историю в Женеве, во дворце Лиги наций.
Ни до, ни после войны никакие комбинации в духе этого «ультраимпериализма» не были мыслимы - и немыслимы в настоящий момент. И хоть очень дорога и «невыгодна» была война 1914-1918 гг., есть все основания думать, что финансовый капитал и все подчиненные ему силы могут и впредь в тот момент, который они найдут подходящим, поскольку это от них будет зависеть, снова не остановиться пред расходами и «невыгодами», хотя с каждой новой войной «расходы» будут становиться все значительнее.
Ллойд Джордж по происхождению своему принадлежал к мелкой сельской буржуазии Уэльса; он занял в кабинете позицию крайнего радикала в политике и приверженца идеи (как он сам сформулировал однажды) наибольших уступок рабочей партии, какие только возможны без революционного разрушения существующего социального строя. Другими словами, именно он и сделался главным проводником политики далеко идущих компромиссов. Еще только собираясь вступить в кабинет, Ллойд Джордж прямо заявлял, что или либеральная партия осуществит серьезные социальные реформы, вступит в борьбу с «безбожной эксплуатацией» всего народа земельными магнатами, потребует и достигнет ослабления «феодальной твердыни», т. е. палаты лордов, мешающей всем социальным реформам, проведет ряд мер против «постыдной нищеты» рабочих кварталов, или же возникнет и усилится новая партия, которая сметет прочь старых либералов. Другими словами, Ллойд Джордж хотел сделать либеральную партию партией социальных реформ, которая вовремя «предотвратила бы» или «задержала бы» обострение борьбы между социализмом и капиталистическим миром. «До сих пор не было сделано никакого реального усилия, чтобы противоборствовать социалистической миссии между рабочими. Когда это усилие будет сделано, вы найдете приверженцев даже между рабочими», - так заявлял он в 1905 г.
...
Напомним вкратце, что было сделано либеральным кабинетом в эти годы, в особенности с 1908 г., когда после болезни и отставки Кемпбель-Баннермана первым министром стал Асквит, а Ллойд Джордж покинул министерство торговли и стал канцлером казначейства.
Прежде всего был проведен ряд законов, не только обеспечивающих даровое первоначальное образование для детей неимущих родителей, но и дающих возможность дарового питания детей в столовых при школах. Затем (в 1907 г.) сильно сокращена была возможность пользования ночным трудом, а ночной труд женщин-работниц был воспрещен совершенно. Все правила по охране здоровья рабочих, работающих на фабриках, были распространены полностью на рабочих, которые работают либо у себя на дому, либо на квартире у хозяев. Рядом законоположений были значительно расширены права на вознаграждение и возмещение, а также на пожизненные пенсии, на лечение и т. п. во всех случаях несчастий с рабочими, происшедших при работе, а также в случае появления так называемых «профессиональных болезней» у рабочих (1906-1907 гг.). Под суровый и активный контроль были поставлены все отрасли промышленности, где, по существу дела, здоровье рабочих подвергается особой опасности. Было установлено 11 категорий таких вредных отраслей производства, и для постоянного наблюдения за исполнением всех правил, специально выработанных для этих отраслей, кабинет создал 11 новых должностей особых инспекторов, которым вменялось в обязанность беспощадно возбуждать судебные преследования против хозяев, виновных в умышленном - или хотя бы по небрежности - нарушении этих правил. В 1908 г. для шахтеров был установлен восьмичасовой рабочий день. Ряд законов, изданных в 1906-1909 гг., был направлен в той или иной степени к защите интересов трудящихся в отдельных отраслях промышленности. Правительственная пресса склонна была очень сильно преувеличивать, конечно, значение этих частичных улучшений для рабочего класса.
Когда мы говорим, например, о Франции или Италии или даже о Соединенных Штатах в 1890-1914 гг., то, конечно, мы должны считаться с тогдашними настроениями рабочего класса в этих странах. Но мы очень хорошо понимаем, что возможно было бы без труда представить себе весьма важные шаги правительств этих стран, резко расходящиеся с желаниями и интересами рабочего класса. Что же касается Англии и Германии, то при всем различии их политического строя в указанный период, решительно невозможно вообразить себе, что в вопросах колоссальной важности, могущих поставить страну перед опасностью войны, английское или германское правительство могло бы годы и годы вести политику, решительно осуждаемую большинством рабочего класса. Удельный вес германского рабочего класса был так огромен, что рабочих еще можно было, выбрав удачный и вполне спокойный момент, провоцировать и оскорблять речами, но не действиями. Можно было ораторствовать (ни с того ни с сего в эпоху глубокого мира и спокойствия) перед новобранцами, приглашая их на будущее время стрелять в собственных отцов, как приглашал их Вильгельм II, приводя их к присяге, но в Германии никак нельзя было в самом деле стрелять без малейших поводов в рабочих, проводящих чисто экономическую забастовку в частном предприятии, как это сделал во Франции Клемансо в 1907 г., тотчас же подтвердивший, что и впредь будет так поступать, и оставшийся во главе кабинета. Можно было разыгрывать из себя монарха, правящего Божьей милостью и ответственного лишь перед небом, но нельзя было даже пытаться фактически нарушить конституцию хотя бы в самом ничтожном вопросе. Если все это принять к сведению, то, даже не зная фактов, о которых сейчас будет речь, пришлось бы сделать сам собой напрашивающийся вывод: если вопрос о колониях и тесно с ним связанный вопрос о постройке военного флота могли занять такое место в германской политической жизни, если политика империи так же, как политика Англии, Франции, России, четыре раза за десять лет приводила к преддверию войны, а в пятый раз вызвала, наконец, катастрофу, то, значит, рабочий класс далеко не был единодушен ни в колониальном, ни в военно-морском вопросах, значит, имперское правительство могло не опасаться большого революционного протеста в случае любой вызванной им войны. И действительно, если бы кто начал только присматриваться к настроениям в недрах единственной партии, представляющей собой в годы империи германский пролетариат, то сейчас же увидел бы, что такое предположение совершенно правильно.
Около 63 % всего иностранного капитала, работавшего в Турции, принадлежало французам, и они вовсе не хотели низведения Турции к небольшому бедному клочку земли между Таврийскими горами и Черным морем. Притом слишком уж велики были части турецкой территории, полученные Англией при разделе добычи, сравнительно с Сирией, доставшейся французам. Поэтому французы, не имея никакой возможности (да и не осмеливаясь) противиться английским захватам, старались по крайней мере поменьше отдавать турецкой территории итальянцам и грекам. Что касается самих турок, укрывшихся в Анатолии, то они в тот момент не могли и думать о сопротивлении. Те области, которые еще могли у них остаться, были либо бедны от природы, либо испытали непоправимый удар от варварского, совсем небывалого в новые времена планомерного истребления армянского народа в 1915 и отчасти 1916 г. по приказу Талаат-паши и Энвер-паши, пожелавших таким путем «разрешить» армянский вопрос. По самым скромным подсчетам, как сказано, до 1 миллиона армян (с женщинами и детьми) было вырезано и истреблено в эти годы; оставшиеся (около 600 тысяч) либо разбежались в Россию и в Персию, либо были безнадежно разорены. Теперь в 1919-1920 гг., злодеяние Талаат-паши и Энвер-паши давало свои плоды и оказывалось, конечно, вреднейшим и нелепейшим из всех возможных преступлений, прежде всего с точки зрения интересов турецкого народа. Нищие, обессилевшие турки в это время (в 1919-1920 гг.) должны были беспрекословно подчиниться своей участи. Французам трудно было тогда что-нибудь отстоять в их пользу, хотя они и пробовали это сделать. Но и англичане при обсуждении этого (Севрского) трактата вели себя совсем не так, как при обсуждении Версальского договора с немцами: тут, при обсуждении договора с турками, в самом деле затрагивались интересы Великобритании, и Ллойд Джордж совсем был не похож на того сравнительно уступчивого дипломата, который прежде, когда речь шла о немцах, так охотно почти во всем уступал желаниям Клемансо.
1927 г.
Том 1.
...Характерное для стран с низким уровнем политического развития поедание единомышленников единомышленниками в Англии встречается вообще несравненно реже, нежели противоположное явление: сближение между политическими противниками в тех случаях, если это представляется рациональным для совершения желательного обеим сторонам дела.
Том 4.
ПАДЕНИЕ АБСОЛЮТИЗМА в ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ
Но если таким образом абсолютизм поддерживается (и долго и сильно поддерживается) монархической идеологией и монархическими традициями, если в этот период долгого разложения, когда он уже никому, кроме своих креатур, не нужен и почва из-под него уходит, он продолжает проживать моральный и материальный капитал, накопленный в предыдущую эпоху, то, с другой стороны, есть могущественная и непреодолимая сила, которая деятельно борется с идеологией и с традициями, которая с расточительностью и слепотой стихии растрачивает капитал абсолютизма, которая бьет абсолютизм тем более страшно, что делает это его же собственными руками. Эта враждебная абсолютизму сила коренится в стремлении абсолютизма к деятельности, к проявлениям своего могущества, к использованию своих средств в течение всего разбираемого периода периода его разложения.
Поясним сказанное. Эмпирический закон обществоведения, который может быть подтвержден на многочисленных примерах, заключается в том, что никакое социальное могущество, избавленное от своей первой заботы (т. е. заботы о самосохранении), не может оставаться праздным, спокойным, неиспользованным. В области духовных верований этот закон привел римское папство к провозглашению догмата непогрешимости; в области экономических отношений он приводит капитал к эпохе трестов и к мечтам о «едином тресте»; в области политической он приводил обыкновенно абсолютные правительства к нанесению себе самим страшных, дезорганизующих ударов в форме самых безумных и чудовищных предприятий. Пока папы боролись с непокорными епископами сначала, с соборными притязаниями затем, пока они не совсем были уверены в своем духовном абсолютизме в католической церкви, догмат о непогрешимости не провозглашался, и именно, когда фактически этот абсолютизм давно уже установился, догмат был провозглашен, потому что Пию IX нужно были идти до конца, до последней точки последнего предела. Абсолютизм же политический тоже всегда хотел идти до конца, но несчастье его было, во-первых, в недостижимости цели, во-вторых, очень часто даже в неясном ее понимании.
Абсолютная власть, переживающая начало отмеченного нами периода, всегда почти представляет собой грандиознейшее социальное могущество, какое только возможно вообразить. Враждебные силы внутри страны сломлены, бояться соперников нечего, все они повержены в прах, все войны, нужные для государства или для господствующих классов, окончены с желательными результатами. Инстинкт самосохранения, может быть, впервые после столетий наконец замолчал. Огромная сила освободилась.
Это и есть обстоятельство, полное величайших опасностей, сначала только для государства, а в конце концов для самого абсолютизма. Сила освободилась, но не остановилась и не может остановиться ввиду самой своей громадности. Как сорвавшаяся с цепей пушка на корабле, описываемая Виктором Гюго, она бьет в стены качающегося корабля, который ее носит, слепо разрушает и этот корабль, и подвертывающихся людей, и себя. И далеко не после первых шагов ее разрушительной карьеры жертвы этой силы начинают сознавать, что все несчастье не в ее неудачах, не в ее необдуманностях, даже не в ее преступлениях, а в самом факте ее существования. Эта окончательная мысль приходит обыкновенно слишком поздно, хотя она очень проста. Но совершенно справедливо повторяет за Аристотелем Зиммель, что самое важное в предмете является нашему познанию позже всего; совершенно справедливо говорит он, что простейший результат мышления именно и не есть результат простейшего мышления.
...
При Николае I, например, некоторые правительственные лица (вроде Канкрина) весьма неблагосклонным оком взирали на еще только зародившийся, в сущности, русский рабочий класс. Инстинкт их не обманывал, если не относительно настоящего, то относительно будущего; абсолютизм и сильный рабочий класс суть вещи несовместимые, «ceci tuera cela» можно сказать о них. Несовместимые прежде всего потому, что многочисленный рабочий класс логически предполагает существование крупного капиталистического производства, которое уже само по себе требует для нормального и свободного своего развития более усовершенствованный аппарат, нежели представляемый абсолютизмом; но несовместимы абсолютизм и многочисленный рабочий класс еще и потому, что для борьбы за свои насущнейшие классовые интересы рабочие самым гнетущим образом нуждаются в правовом строе, в известной степени политической свободы. Буржуазия всегда - и во Франции, и в германских государствах, и в России имела возможность и при абсолютизме оказывать известное давление на власть своим экономическим могуществом и значением в государство, и как ни было слабо это давление, оно все-таки существовало; рабочие же при абсолютизме связаны но рукам и ногам, и для них вплоть до свержения абсолютизма не существует и не может существовать ни малейшей надежды на прочное улучшение своего положения, на возможность какой бы то ни было систематической борьбы за свои интересы. Вот почему свержение абсолютизма так быстро становится всегда у них очередной задачей. Их классовая борьба переходит в политическую, повторяем, быстрее, нежели борьба буржуазии, и особенно там, где их самосознание проснулось при абсолютизме. Они никогда и нигде не шли к абсолютной власти с предложением компромисса, ибо слишком уж отчетливо била в глаза логическая несовместимость абсолютизма с их стремлением,-а власть сама шла к ним с подкупом и растлением, не понимая всей тщеты своих мечтаний о сделке. Вот почему для попыток компромисса между буржуазией и абсолютизмом характерны физиократы и Тюрго, а для попыток компромисса между абсолютизмом и рабочими характерны покойный подполковник Судейкин и ныне здравствующий статский советник Зубатов.
UPD.
Покровский М. Историческая наука и борьба классов: Историографические очерки,
критические статьи и заметки. Т. 2., 2012.
Сейчас нам приходится перейти к явлению, в этом смысле гораздо менее утешительному - к попытке сокрушить марксистские исторические концепции при помощи якобы марксистских приемов. Это, сразу же нужно сказать, несравненно хуже ...
Акад. Тарле [«Европа в эпоху империализма»] никакой ревизией исторической методологии в своей книге не занимается. Его формулировки самые что ни на есть «марксистские». Классовая точка зрения проводится, можно сказать, безо всяких оговорок,-напоминая о мудром предостережении Ленина: отнюдь не считать марксистом всякого, кто признает, что «история-это борьба классов». Правда, что и самая формулировка принадлежит не кому другому, как Гизо,-сразу же тем самым оправдывая разъяснение Ленина, что теорию борьбы классов может найти для себя выгодной и усвоить даже и буржуа. Марксист лишь тот кто берет не только факт борьбы классов, но и ее неизбежный результат-социалистическую революцию.
Акад. Тарле не принадлежит к числу тех, кто думал и думает, что в начале XX в., со вступления в эру империализма, Западная Европа быстрым темпом пошла к социалистической революции. Начав с податливости социалистических партий предвоенного периода «в области внешней политики », Е. В. Тарле, с большим литературным искусством (книга вообще написана превосходно), подводит своего читателя сначала к мысли, что «более или менее широко распространенное стремление к отказу от активной борьбы против решительной подготовки к военным выступлениям» обнаруживалось не только партиями, но и «рабочей массой», а затем к тому, что не только в области внешней политики у рабочих и предпринимателей образовалась некая «общая почва», которая «почти повсеместно прежде всего вызвала некоторое замедление и о т н о с и т е л ь н о е ослабление остроты классовой борьбы», Таким образом, перед войной 1914 г. дело шло не на социалистическую революцию, а на «гражданский мир». Это, значит, - легенда, будто «гражданский мир» был насильственно установлен во время войны при помощи драконовских мер. Нет, рабочие (а не их соглашательская верхушка, не социалистические партии только, как мы, простаки, до сих пор думали!) уже до войны капитулировали перед своим классовым врагом. «Капитализм 1871 - 1914 гг. и не с таким противником, как рабочий класс этого периода, справился бы: так он был тогда силен. Рабочий класс 1871 - 1914 гг. и при меньшей устойчивости неприятеля не рискнул бы на революционное выступление, так он был неуверен в себе, не объединен в настроениях, так разнохарактерны были входившие в него слои и прослойки. Тут же заметим, что в Англии к самому концу рассматриваемого периода, в связи с изменившимися общими условиями деятельности английского капитала и его положения в мировом хозяйстве, рабочее движение как раз стало обостряться».
...
Наивным сопоставлением английских стачек и германских вооружений (те и другие могут быть конечно сопоставлены и не так наивно: в том например смысле, что обострение рабочего движения было одним из слагаемых в той сумме условий, которые толкали Англию к войне) с головой выдает «стержень» всей толстой и ученой книги акад. Тарле. По существу дела мы имеем перед собою один из образчиков до сих пор ведущейся Антантою полемики против Германии. ... Для него попрежнему остается неприкосновенным священный лозунг Антанты, твердя который дряхлеющими устами умер недавно Сазонов: «Германия напала». Нет никакой возможности в рамках небольшой общей статьи разобрать все передержки и подтасовки, при помощи которых наш ученый автор пытается «научно обосновать» антантовский лозунг. Чего, чего тут только ни пускается в ход: и личный характер императора Вильгельма, и «безмятежная уверенность Николая II, убежденного, что до войны дело все равно не дойдет, так как он, в самом деле, войны не желает», - и, прежде всего, «марксизм», «марксизм » целыми ушатами. Хотите видеть образчики? «Империалистическая агрессивная внешняя политика - это финансовый капитал, надевший военную форму и вооружающийся с тем, чтобы победить мешающих ему соперников в непосредственной пробе сил уже не экономической только конкуренцией, а также и вооруженной силой. Германская внешняя политика неминуемо должна была принять агрессивный облик». Или: «соблазн поскорее «начать» должен был неминуемо охватить в 1913 году (в конце его) или 1914 г. именно Германию и Австрию, а не Антанту. Так сложилась дипломатическая обстановка».
...Эквилибристика, к которой приходится прибегать почтенному историку, чтобы спасти тезис: «Германия напала », поистине может побить лучшие рекорды Госцирка. Приведем два-три образчика.
Всем до мельчайших подробностей ныне известно, как русское п р а в и т е л ь с т в о , а не какой-нибудь отдельный русский политический деятель, к весне 1912 г. смастерило наступательный союз Сербии и Болгарии против Турции, союз, окрещенный самим Пуанкаре «орудием войны» при первом взгляде на документ.
...Доказать, что «Германия напала» в 1914 г., при теперешнем сосостоянии наших знаний, трудно до невозможносги. А что в 1918 г. Германия напала на Советскую Россию, это даже и доказательства не требует, это самоочевидный факт. Сами германские военные и дипломаты, не посвященные в игру Людендорфа и Гофмана, когда их спрашивала первая брестская делегация, перед своим отъездом, не нападут ли немцы на страну, прекратившую войну с ними, но отказавшуюся подписать грабительский договор, с гордостью отвечали: «мы не разбойники!» Маневр Людендорфа - Гофмана был чисто разбойничьим маневром, по оценке их собственных подчиненных. В 1918 г. германский империализм блестяще напомнил, что он нисколько не лучше других империализмов.
Если бы акад. Тарле был воодушевлен только моральным негодованием против Германии, ему лучшего примера не надо было бы. Правда, «уравнительная справедливость» заставила бы его напомнить, что немедленно вслед за этим на Советскую Россию напала и Антанта - началась интервенция. И что если немецкое нашествие продолжалось две недели [???,- ЕК], то нашествие Антанты, интервенция, продолжалось два года. Но акад. Тарле вовсе не наивный моралист в стиле XVIII столетия. Его беспокоит другое. Как же это-ведь Брестский мир-это «измена» Антанте; это если не преступление, то, по крайней мере, ошибка. Надо показать отрицательные стороны Брестского мира и с этой стороны. Как это сделать? Очень просто: ведь после Брестского мира война все-таки продолжалась; кто в этом виноват? Брестский мир, разумеется! И дав картину Брестского мира со всех, можно сказать, сторон, автор дает одно из своих бесподобных резюме:
«Все это конечно создавало благоприятную атмосферу для держав Антанты, твердо решившихся продолжать борьбу вплоть до капитуляции Германии и до осуществления намеченных Антантой завоеваний».
Вот, оказывается, глупые большевики кому помогли Брестским-то миром - Антанте!...