Натальин камень в Капитановой слободе / Литературная гостиная
Рассказ Н.Черкашина
Вот уже шестьдесят с лишним лет из-под ног прохожих несется этот женский вопль: «Мужу-другу...Милый... Когда день настанет ужасный... С тобой...»
- Осторожно, не наступай! - Толкнул меня приятель, и я испуганно отдернул ногу: по бордюрному камню тротуара проступали старинные буквы. Приглядевшись, я понял, что это вовсе не бордюрный камень, а гранитный брус, вытесанный из надгробной плиты и уложенный в бровку тротуара.
Я оглянулся: вокруг шумела летняя Москва. По Новой Басманной почти вплотную к могильному камню проносились колеса троллейбусов и машин, сновали прохожие; не глядя под ноги, они наступали на неистертую полировку гранита, на почти не выщербленные буквы надписи и спешили дальше по своим вечным житейским делам. Справа маячила спина бронзового Лермонтова, слева вздымал в небо обескрещенные главы храма Петра и Павла, что в Капитановой слободе, между Красными воротами и Разгуляем. Я переписал надпись в блокнот; от нее осталась только левая половина эпитафии, правая была стесана, отчего текст напоминал обрывок записки, найденной детьми капитана Гранта в бутылке:
...«Нещастн...
...миръ пра...
...супругь
...iя Хрис...
...Вселись...
...трудный...
...мужу дру..-
...милый ...
... когда ден...
...настанет...
...ужасный...
...съ тобой...
...огорчен...»
Но даже из того, что сохранилось, можно было понять, что в красном граните застыл еще один плач еще одной русской Ярославны...
Об этом камне я узнал лет двадцать назад - с тех пор как мой приятель, Михаил Копытин, остерег меня от невольного кощунства. Но за эти строки я сел только вчера, потому что вчера утром, спеша по Новой Басманной, увидел, как некая бабуся, выйдя из храма, прилепила к бордюрному камню свечечку, зажгла ее и положила к надписи букетик незабудок. Перекрестилась и пошла дальше. Так странно было видеть горящую свечу на обочине тротуара... Я догнал старушку, расспросил. Рассказала она немного, но и это немногое замкнуло двадцатилетний круг моих хождений мимо Натальиного камня. Натальиного - так назвала его моя собеседница.
- Натальин, Натальин, - подтвердила она. - А поставила она его в память мужа Андрея. Фамилии я не знаю. Я почему так помню, потому что я сама Наталья Андреевна. И маму мою Натальей звали. Мне бабушка этот камень показывала, когда он еще вон там стоял - на погосте нашего храма Петра и Павла. Иду здесь и вдруг будто кто позвал! Глянула под ноги - батюшки-светы! - Натальин камень из тротуара торчит. Тут как храм закрыли, плиты с погоста пустили на тротуар и дорогу. Вон видите, сколько их еще. На пол-Басманной хватило! А для меня тот камень особый был. Отец мой, Андрей Иванович, в гражданскую без вести погиб, ну а маму, как жену белого офицера, в Соловки отправили. Там она и сгинула. От обоих ни креста, ни могилки. Меня бабушка вырастила. Вот сюда мы с ней и ходили, цветы клали к Наталье и Андрею.
- А кто они такие были?
- Бог их знает... Вы про Ксению Петербургскую слышали? По мужу так убивалась, что юродивой стала, а потом святой. Вот и она вроде нее - Наталья Московская. Муж у нее в море пропал. Так она, говорят, ездила на те скалы, где корабль его разбился, и камень оттуда привезла. Очень любила Андрея своего...
Вот и вся беседа... Но корабль-то, корабль! Он во второй раз возникал, и все здесь же, в Капитановой слободе.
Теперь о моем приятеле. Михаил Копытин - личность весьма колоритная и хорошо известная когда-то в кругах бывшего Литературного фонда СССР. Служил он похоронным агентом при Литфонде и нес на себе бремя всех печальных хлопот после смерти какого-либо московского писателя. И, увы, в силу столь мрачной профессии отчаянно пил, тем более что делать ему это приходилось еще и вроде бы как по работе - поминать покойного и на кладбище, и дома.
Жил Копытин в сталинской высотке на Красных воротах один-одинешенек, несмотря на свои сорок пять, в огромной квартире, доставшейся от отца - известного конструктора авиационного оружия, лауреата Сталинской премии. На месте этого здания стоял в незапамятные времена дом, где родился великий сын Москвы Михаил Юрьевич Лермонтов. Об этом и сейчас еще возвещает мемориальная доска на цоколе кремлеверхого небоскреба. По этой ли, чисто топографической причине, по иным ли обстоятельствам, но тезка гениального поэта тоже писал стихи. Правда, не под Лермонтова, а под Петра Ершова, автора бессмертного «Конька-Горбунка». Копытинские поэмы я уносил с собой в преизбытке всякий раз после гостевого визита. Автор очень надеялся, что мне удастся опубликовать хотя бы одно четверостишие, и обещал похоронить меня, когда настанет срок, по первому разряду аж на Ваганьковском кладбище, где в друзьях у него были все - от директора до землекопов. Но поскольку муза к Михаилу приходила со дна граненого стакана, стихи, несмотря на отдельные, явно талантливые строчки, в печать не годились. И только сегодня я, кажется, смогу отдать ему крохотную толику давнего долга. Дело в том, что однажды я посоветовал Копытину написать стихи о том бордюрном камне, который он мне показал. Я даже оставил ему копию полусбитой надписи. Миша прочитал. И случилось чудо: он перестал пить. Он продержался целый месяц, захваченный идеей написать «Поэму о бордюрном камне». По счастью, и похорон никаких в тот месяц не случилось. Миша рылся в библиотеках, расспрашивал московских старожилов, знатоков истории города, кладбищенских знакомцев, коллег по похоронному цеху...
Поэма обещала быть событием. Время от времени он делился со мной своими открытиями: храм, вокруг которого находился уничтоженный погост,- Святых Первоверховных Апостолов Петра и Павла был заложен на месте деревянной церквушки в Капитановой слободе по именному царскому указу Петра Великого в 1706 году. Освящен спустя 18 лет. Причем архитектурный рисунок будущего храма был сделан императорской рукой. В 1934 году церковь закрыли, а мраморные плиты погоста пустили на великую реконструкцию столицы, пытаясь построить светлое будущее прямо на отеческих гробах.
Самым непостижимым в копытинских изысканиях было то, что ему удалось вызнать, будто бы Лермонтов незадолго до гибели просил руки некой москвички, которая предпочла ему морского офицера. Спустя год после гибели поэта на дуэли погиб в море и счастливый избранник московской красавицы. Невероятным было то, что жизнь Лермонтова, изученная биографами если не по дням, то по неделям, не сулила никому никаких открытий. Составлена целая энциклопедия по лермонтоведению. После Ираклия Андроникова никаких загадок в жизни автора «Героя нашего времени», «Бородино» и «Демона», кажется, не оставалось. И вдруг какой-то похоронный агент лезет со своей апокрифической версией... Что-то в этом роде я и сказал своему приятелю. «Поэма о бордюрном камне» так и не была создана. Когда спустя месяц я навестил Копытина, тот носился по своей огромной квартире в горячечном возбуждении, грозил памятнику Лермонтова из окна:
- Ты знал! Ты все знал! У, анчар! Пророчище... Это ты все учинил. Отмстил! Ты знал!.. Ты знал!..
Расспрашивать его о чем-либо в силу начавшегося запоя было бесполезно. На столе лежал придавленный пустой бутылкой листок. Это была стихотворная реконструкция полустесанной эпитафии. Я взял ее с собой, чтобы не пропала в хмельном разгуле автора.
Нещастная, взываю к небесам...
Мир праху твоему
Супруг, отнятый морем.
И я Христа молю: будь там!
Вселись в ковчег его, объятый горем.
В сей трудный час спаси и помоги
Ты мужу-другу в ледяной пустыне.
Мой милый, сердце стынет,
Когда день гибели твоей
Настанет вновь и календарь
Ужасную напомнит дату... Но
Я с тобой пребуду и за гробом.
Так прочитал эту надпись не признанный никем поэт, земляк и тезка Лермонтова, похоронный агент Литфонда СССР Михаил Копытин.
Я уехал служить на Север, и мы надолго, точнее навсегда, потеряли связь друг с другом. Зеленый змий и похоронному агенту приискал гробовщика. Но корабль! Эта вчерашняя встреча, нечаянное - перекрестное - подтверждение копытинской версии... Я засел за справочники и энциклопедии. Что за кораблекрушение могло произойти спустя год после гибели Лермонтова? Ответ на свой вопрос я получил неожиданно скоро... Поэт убит в 1841 году. Не составило большого труда перелистать Морские хроники за 1842 год. Самая крупная морская катастрофа на русском флоте разразилась в лето того года: парусный линейный корабль «Ингерманланд» с командой и пассажирами на борту, попав в жестокий шторм, разломился и затонул у берегов Норвегии. Ничего более трагичного, чем эта беда, в России тогда не случилось. Значит - «Ингерманланд»...
Я не берусь утверждать, что между гибелью «Ингерманланда» и судьбой Лермонтова существует некая связь, но поражает ряд странных совпадений. Например, когда корабль спускали на воду, гроб с телом поэта опускали в тарханскую могилу. И то, что Натальин камень лежит перед входом в храм, где Лермонтов не раз бывал, да еще неподалеку от дома, где он родился...
По странной игре случая именно вблизи Красных ворот, где жил Копытин, где стоит памятник Лермонтову и где лежит в тротуаре Натальин камень, вышла в издательстве «Андреевский флаг» (и имя Андрея невольно помянуто) небольшая книжица, приуроченная к 150-летней годовщине гибели «Ингерманланда». Моряк-писатель Владимир Шигин взволнованно рассказал о забытой драме. Суть дела такова: в июле 1842 года линейный корабль, только что спущенный на воду в Архангельске, отправился в свой первый рейс вокруг Скандинавии в Кронштадт. На его борту находились жены и семьи моряков, которые с оказией надеялись попасть в невскую столицу. Командовал 74-пушечным линейным кораблем капитан 1 ранга Павел Трескин. Вместе с ним была его жена Марья Давыдовна, а также жены других офицеров и корабельного боцмана Завьялова.
Из корабельных офицеров «Ингерманланда» я искал тех, кто носил имя Андрей. На какой-то странице мелькнуло: Андрей Истомин, капитан-лейтенант, старший офицер корабля. Других не было. Может, остался в числе живых? Нет, погиб. Читаю: «На шканцах переброску матросов, пассажиров и офицеров на ют осуществляли ' трое: старший офицер корабля Андрей Истомин, штаб-лекарь Александр Сакович и корабельный батюшка отец Василий... Когда же на их пути сорвало с креплений барказ и понесло прямо на отважных людей, капитан-лейтенант Истомин не растерялся. В какую-то последнюю долю секунды он все же сумел оттолкнуть в сторону доктоpa и священника. Сам отскочить не успел... Тяжелый барказ с размаху вдавил капитан-лейтенанта во вздыбленный палубный настил. Смерть старшего офицера была мгновенной...»
На любой катастрофе лежит печать Божиего промысла. Разгадывать ее знаки - безнадежное дело. Вот и в кораблекрушении «Ингерманланда» проявилась непостижимая алгебра роковых обстоятельств и счастливых случайностей. Пять раз смывала штормовая волна с гибнущего корабля жену командира Марью Давыдовну, и всякий раз ей удавалось как-то зацепиться, вскарабкаться на обломки судна. Мужа - капитана 1 ранга Трескина - унесло в бушующее море на полузатопленном барказе. И все же супруги остались живы и через несколько дней радостно обнялись в прибрежном норвежском городке.
Судьба. Или как говорил лермонтовский герой - кисмет. Капитан-лейтенанту Истомину выпала черная метка.
Так, значит, Истомин? По нему звонили колокола в Капитановой слободе, по нему рыдала невеста Наталья? Других кораблекрушений в 1842 году в России не было. Других Андреев на «Ингерманланде» не служило.
Истомин - имя громкое. Контр-адмирал Владимир Истомин обессмертил себя на севастопольских редутах, там и погребен - в подклете главного собора Севастополя. В Москве живет его потомок-инженер Олег Игоревич Филимонов. Разыскиваю, знакомлюсь, спрашиваю - не родственник ли Андрей Истомин знаменитому адмиралу?
- Брат его родной, - отвечает. - Пять братьев Истоминых было, пятеро моряков: Андрей, Владимир, Александр, Павел и Константин. Лишь один умер своей смертью: участник Наваринского сражения Павел Иванович Истомин стал впоследствии полным адмиралом, членом Адмиралтейств-совета и почил в Бозе в Санкт-Петербурге
Было ли тело Андрея найдено в море и доставлено в Москву? Ни потомок именитого рода, ни автор книги «Ингерманланд» ответить мне не смогли. Скорее всего, камень из красного норвежского гранита его вдова поставила на месте символической могилы, под стенами храма Петра и Павла. Я обошел их по кругу. В церкви вовсю шли реставрационные работы. Землю на бывшем погосте строители перекопали весьма основательно. То тут, то там желтели полуистлевшие косточки. Местный священник собрал их сколько смог в ковчежек и поставил в верхнем храме под иконами с поминальной свечой.
Во взрыхленной земле я увидел некий круглый предмет, поднял, оббил землю. То была керамическая трубка-люлька, какие курили моряки в середине прошлого века. На то она и Капитанова слобода...
Я показал храмовой служительнице могильный камень в тротуаре.
- Господи, - горестно изумилась она, - сколько тут ходила, ни разу не замечала! Ой, я батюшке скажу, мы его в погост перенесем...
А может, оставить все как есть. Пусть лежит Натальин камень на виду у всех, как памятник верному женскому сердцу и как свидетель вандализма 30-х годов. Только бы легкой оградкой его обнести, чтоб не затоптали...
Мы стояли у Натальиного камня, поставив на него купленную в храме свечу.
Словно обломки затонувшего корабля всплывали в памяти строчки разных стихов:
«О, вопль женщин всех времен...»
«С любимыми не расставайтесь... »
«Белеет парус одинокий... »
«Мой милый, сердце стынет...»
В мире немало памятников влюбленным сердцам. В Италии увековечены в мраморе Ромео и Джульетта. Тиль Уленшпигель с подругой отлит в бронзе на одном из брюссельских скверов. Но этот московский камень лучший из всех них. Какой силой обладала любовь этой женщины, что даже уничтоженный, повергнутый в прах могильный камень заставила перевернуться и кричать о ней из-под ног прохожих.
Специально для «Столетия»
Вот уже шестьдесят с лишним лет из-под ног прохожих несется этот женский вопль: «Мужу-другу...Милый... Когда день настанет ужасный... С тобой...»
- Осторожно, не наступай! - Толкнул меня приятель, и я испуганно отдернул ногу: по бордюрному камню тротуара проступали старинные буквы. Приглядевшись, я понял, что это вовсе не бордюрный камень, а гранитный брус, вытесанный из надгробной плиты и уложенный в бровку тротуара.
Я оглянулся: вокруг шумела летняя Москва. По Новой Басманной почти вплотную к могильному камню проносились колеса троллейбусов и машин, сновали прохожие; не глядя под ноги, они наступали на неистертую полировку гранита, на почти не выщербленные буквы надписи и спешили дальше по своим вечным житейским делам. Справа маячила спина бронзового Лермонтова, слева вздымал в небо обескрещенные главы храма Петра и Павла, что в Капитановой слободе, между Красными воротами и Разгуляем. Я переписал надпись в блокнот; от нее осталась только левая половина эпитафии, правая была стесана, отчего текст напоминал обрывок записки, найденной детьми капитана Гранта в бутылке:
...«Нещастн...
...миръ пра...
...супругь
...iя Хрис...
...Вселись...
...трудный...
...мужу дру..-
...милый ...
... когда ден...
...настанет...
...ужасный...
...съ тобой...
...огорчен...»
Но даже из того, что сохранилось, можно было понять, что в красном граните застыл еще один плач еще одной русской Ярославны...
Об этом камне я узнал лет двадцать назад - с тех пор как мой приятель, Михаил Копытин, остерег меня от невольного кощунства. Но за эти строки я сел только вчера, потому что вчера утром, спеша по Новой Басманной, увидел, как некая бабуся, выйдя из храма, прилепила к бордюрному камню свечечку, зажгла ее и положила к надписи букетик незабудок. Перекрестилась и пошла дальше. Так странно было видеть горящую свечу на обочине тротуара... Я догнал старушку, расспросил. Рассказала она немного, но и это немногое замкнуло двадцатилетний круг моих хождений мимо Натальиного камня. Натальиного - так назвала его моя собеседница.
- Натальин, Натальин, - подтвердила она. - А поставила она его в память мужа Андрея. Фамилии я не знаю. Я почему так помню, потому что я сама Наталья Андреевна. И маму мою Натальей звали. Мне бабушка этот камень показывала, когда он еще вон там стоял - на погосте нашего храма Петра и Павла. Иду здесь и вдруг будто кто позвал! Глянула под ноги - батюшки-светы! - Натальин камень из тротуара торчит. Тут как храм закрыли, плиты с погоста пустили на тротуар и дорогу. Вон видите, сколько их еще. На пол-Басманной хватило! А для меня тот камень особый был. Отец мой, Андрей Иванович, в гражданскую без вести погиб, ну а маму, как жену белого офицера, в Соловки отправили. Там она и сгинула. От обоих ни креста, ни могилки. Меня бабушка вырастила. Вот сюда мы с ней и ходили, цветы клали к Наталье и Андрею.
- А кто они такие были?
- Бог их знает... Вы про Ксению Петербургскую слышали? По мужу так убивалась, что юродивой стала, а потом святой. Вот и она вроде нее - Наталья Московская. Муж у нее в море пропал. Так она, говорят, ездила на те скалы, где корабль его разбился, и камень оттуда привезла. Очень любила Андрея своего...
Вот и вся беседа... Но корабль-то, корабль! Он во второй раз возникал, и все здесь же, в Капитановой слободе.
Теперь о моем приятеле. Михаил Копытин - личность весьма колоритная и хорошо известная когда-то в кругах бывшего Литературного фонда СССР. Служил он похоронным агентом при Литфонде и нес на себе бремя всех печальных хлопот после смерти какого-либо московского писателя. И, увы, в силу столь мрачной профессии отчаянно пил, тем более что делать ему это приходилось еще и вроде бы как по работе - поминать покойного и на кладбище, и дома.
Жил Копытин в сталинской высотке на Красных воротах один-одинешенек, несмотря на свои сорок пять, в огромной квартире, доставшейся от отца - известного конструктора авиационного оружия, лауреата Сталинской премии. На месте этого здания стоял в незапамятные времена дом, где родился великий сын Москвы Михаил Юрьевич Лермонтов. Об этом и сейчас еще возвещает мемориальная доска на цоколе кремлеверхого небоскреба. По этой ли, чисто топографической причине, по иным ли обстоятельствам, но тезка гениального поэта тоже писал стихи. Правда, не под Лермонтова, а под Петра Ершова, автора бессмертного «Конька-Горбунка». Копытинские поэмы я уносил с собой в преизбытке всякий раз после гостевого визита. Автор очень надеялся, что мне удастся опубликовать хотя бы одно четверостишие, и обещал похоронить меня, когда настанет срок, по первому разряду аж на Ваганьковском кладбище, где в друзьях у него были все - от директора до землекопов. Но поскольку муза к Михаилу приходила со дна граненого стакана, стихи, несмотря на отдельные, явно талантливые строчки, в печать не годились. И только сегодня я, кажется, смогу отдать ему крохотную толику давнего долга. Дело в том, что однажды я посоветовал Копытину написать стихи о том бордюрном камне, который он мне показал. Я даже оставил ему копию полусбитой надписи. Миша прочитал. И случилось чудо: он перестал пить. Он продержался целый месяц, захваченный идеей написать «Поэму о бордюрном камне». По счастью, и похорон никаких в тот месяц не случилось. Миша рылся в библиотеках, расспрашивал московских старожилов, знатоков истории города, кладбищенских знакомцев, коллег по похоронному цеху...
Поэма обещала быть событием. Время от времени он делился со мной своими открытиями: храм, вокруг которого находился уничтоженный погост,- Святых Первоверховных Апостолов Петра и Павла был заложен на месте деревянной церквушки в Капитановой слободе по именному царскому указу Петра Великого в 1706 году. Освящен спустя 18 лет. Причем архитектурный рисунок будущего храма был сделан императорской рукой. В 1934 году церковь закрыли, а мраморные плиты погоста пустили на великую реконструкцию столицы, пытаясь построить светлое будущее прямо на отеческих гробах.
Самым непостижимым в копытинских изысканиях было то, что ему удалось вызнать, будто бы Лермонтов незадолго до гибели просил руки некой москвички, которая предпочла ему морского офицера. Спустя год после гибели поэта на дуэли погиб в море и счастливый избранник московской красавицы. Невероятным было то, что жизнь Лермонтова, изученная биографами если не по дням, то по неделям, не сулила никому никаких открытий. Составлена целая энциклопедия по лермонтоведению. После Ираклия Андроникова никаких загадок в жизни автора «Героя нашего времени», «Бородино» и «Демона», кажется, не оставалось. И вдруг какой-то похоронный агент лезет со своей апокрифической версией... Что-то в этом роде я и сказал своему приятелю. «Поэма о бордюрном камне» так и не была создана. Когда спустя месяц я навестил Копытина, тот носился по своей огромной квартире в горячечном возбуждении, грозил памятнику Лермонтова из окна:
- Ты знал! Ты все знал! У, анчар! Пророчище... Это ты все учинил. Отмстил! Ты знал!.. Ты знал!..
Расспрашивать его о чем-либо в силу начавшегося запоя было бесполезно. На столе лежал придавленный пустой бутылкой листок. Это была стихотворная реконструкция полустесанной эпитафии. Я взял ее с собой, чтобы не пропала в хмельном разгуле автора.
Нещастная, взываю к небесам...
Мир праху твоему
Супруг, отнятый морем.
И я Христа молю: будь там!
Вселись в ковчег его, объятый горем.
В сей трудный час спаси и помоги
Ты мужу-другу в ледяной пустыне.
Мой милый, сердце стынет,
Когда день гибели твоей
Настанет вновь и календарь
Ужасную напомнит дату... Но
Я с тобой пребуду и за гробом.
Так прочитал эту надпись не признанный никем поэт, земляк и тезка Лермонтова, похоронный агент Литфонда СССР Михаил Копытин.
Я уехал служить на Север, и мы надолго, точнее навсегда, потеряли связь друг с другом. Зеленый змий и похоронному агенту приискал гробовщика. Но корабль! Эта вчерашняя встреча, нечаянное - перекрестное - подтверждение копытинской версии... Я засел за справочники и энциклопедии. Что за кораблекрушение могло произойти спустя год после гибели Лермонтова? Ответ на свой вопрос я получил неожиданно скоро... Поэт убит в 1841 году. Не составило большого труда перелистать Морские хроники за 1842 год. Самая крупная морская катастрофа на русском флоте разразилась в лето того года: парусный линейный корабль «Ингерманланд» с командой и пассажирами на борту, попав в жестокий шторм, разломился и затонул у берегов Норвегии. Ничего более трагичного, чем эта беда, в России тогда не случилось. Значит - «Ингерманланд»...
Я не берусь утверждать, что между гибелью «Ингерманланда» и судьбой Лермонтова существует некая связь, но поражает ряд странных совпадений. Например, когда корабль спускали на воду, гроб с телом поэта опускали в тарханскую могилу. И то, что Натальин камень лежит перед входом в храм, где Лермонтов не раз бывал, да еще неподалеку от дома, где он родился...
По странной игре случая именно вблизи Красных ворот, где жил Копытин, где стоит памятник Лермонтову и где лежит в тротуаре Натальин камень, вышла в издательстве «Андреевский флаг» (и имя Андрея невольно помянуто) небольшая книжица, приуроченная к 150-летней годовщине гибели «Ингерманланда». Моряк-писатель Владимир Шигин взволнованно рассказал о забытой драме. Суть дела такова: в июле 1842 года линейный корабль, только что спущенный на воду в Архангельске, отправился в свой первый рейс вокруг Скандинавии в Кронштадт. На его борту находились жены и семьи моряков, которые с оказией надеялись попасть в невскую столицу. Командовал 74-пушечным линейным кораблем капитан 1 ранга Павел Трескин. Вместе с ним была его жена Марья Давыдовна, а также жены других офицеров и корабельного боцмана Завьялова.
Из корабельных офицеров «Ингерманланда» я искал тех, кто носил имя Андрей. На какой-то странице мелькнуло: Андрей Истомин, капитан-лейтенант, старший офицер корабля. Других не было. Может, остался в числе живых? Нет, погиб. Читаю: «На шканцах переброску матросов, пассажиров и офицеров на ют осуществляли ' трое: старший офицер корабля Андрей Истомин, штаб-лекарь Александр Сакович и корабельный батюшка отец Василий... Когда же на их пути сорвало с креплений барказ и понесло прямо на отважных людей, капитан-лейтенант Истомин не растерялся. В какую-то последнюю долю секунды он все же сумел оттолкнуть в сторону доктоpa и священника. Сам отскочить не успел... Тяжелый барказ с размаху вдавил капитан-лейтенанта во вздыбленный палубный настил. Смерть старшего офицера была мгновенной...»
На любой катастрофе лежит печать Божиего промысла. Разгадывать ее знаки - безнадежное дело. Вот и в кораблекрушении «Ингерманланда» проявилась непостижимая алгебра роковых обстоятельств и счастливых случайностей. Пять раз смывала штормовая волна с гибнущего корабля жену командира Марью Давыдовну, и всякий раз ей удавалось как-то зацепиться, вскарабкаться на обломки судна. Мужа - капитана 1 ранга Трескина - унесло в бушующее море на полузатопленном барказе. И все же супруги остались живы и через несколько дней радостно обнялись в прибрежном норвежском городке.
Судьба. Или как говорил лермонтовский герой - кисмет. Капитан-лейтенанту Истомину выпала черная метка.
Так, значит, Истомин? По нему звонили колокола в Капитановой слободе, по нему рыдала невеста Наталья? Других кораблекрушений в 1842 году в России не было. Других Андреев на «Ингерманланде» не служило.
Истомин - имя громкое. Контр-адмирал Владимир Истомин обессмертил себя на севастопольских редутах, там и погребен - в подклете главного собора Севастополя. В Москве живет его потомок-инженер Олег Игоревич Филимонов. Разыскиваю, знакомлюсь, спрашиваю - не родственник ли Андрей Истомин знаменитому адмиралу?
- Брат его родной, - отвечает. - Пять братьев Истоминых было, пятеро моряков: Андрей, Владимир, Александр, Павел и Константин. Лишь один умер своей смертью: участник Наваринского сражения Павел Иванович Истомин стал впоследствии полным адмиралом, членом Адмиралтейств-совета и почил в Бозе в Санкт-Петербурге
Было ли тело Андрея найдено в море и доставлено в Москву? Ни потомок именитого рода, ни автор книги «Ингерманланд» ответить мне не смогли. Скорее всего, камень из красного норвежского гранита его вдова поставила на месте символической могилы, под стенами храма Петра и Павла. Я обошел их по кругу. В церкви вовсю шли реставрационные работы. Землю на бывшем погосте строители перекопали весьма основательно. То тут, то там желтели полуистлевшие косточки. Местный священник собрал их сколько смог в ковчежек и поставил в верхнем храме под иконами с поминальной свечой.
Во взрыхленной земле я увидел некий круглый предмет, поднял, оббил землю. То была керамическая трубка-люлька, какие курили моряки в середине прошлого века. На то она и Капитанова слобода...
Я показал храмовой служительнице могильный камень в тротуаре.
- Господи, - горестно изумилась она, - сколько тут ходила, ни разу не замечала! Ой, я батюшке скажу, мы его в погост перенесем...
А может, оставить все как есть. Пусть лежит Натальин камень на виду у всех, как памятник верному женскому сердцу и как свидетель вандализма 30-х годов. Только бы легкой оградкой его обнести, чтоб не затоптали...
Мы стояли у Натальиного камня, поставив на него купленную в храме свечу.
Словно обломки затонувшего корабля всплывали в памяти строчки разных стихов:
«О, вопль женщин всех времен...»
«С любимыми не расставайтесь... »
«Белеет парус одинокий... »
«Мой милый, сердце стынет...»
В мире немало памятников влюбленным сердцам. В Италии увековечены в мраморе Ромео и Джульетта. Тиль Уленшпигель с подругой отлит в бронзе на одном из брюссельских скверов. Но этот московский камень лучший из всех них. Какой силой обладала любовь этой женщины, что даже уничтоженный, повергнутый в прах могильный камень заставила перевернуться и кричать о ней из-под ног прохожих.
Специально для «Столетия»