Наконец власть и подворотня заговорили на одном языке - и обеим это нравится.
Новость о четырехстах килограммах аргентинского кокаина, который в Россию доставляли самолетами правительственного авиаотряда, почему-то совсем не удивила меня. Чему тут удивляться? Разве тому, что место действия -
Аргентина, страна, производством кокаина не славная, и особенно теплыми отношениями с Россией не известная. Можете себе представить теперь, что творится в российских посольствах в Венесуэле или Колумбии?
И то, что МИД все отрицает, во всем винит ЦРУ и «пятую колонну» - ну что ж, спасибо вообще, что они хоть как-то пытаются оправдаться; могли бы просто пожать плечами и дальше заниматься своими делами - вон, президент так всегда и делает, например. И армия тоже. Но это у МИДа, наверное, просто по инерции, пережиточное - помните: в советские годы дипломаты считались носителями особой утонченной культуры, знатоками этикета, людьми чрезвычайно воспитанными? Сейчас, с Марией Захаровой и «дебилами, ***», в это уже не очень верится. Что-то с ними случилось, кажется.
Аргентинские новости ложатся логично и естественно на образ России, который вырисовывается из Панамских бумаг, на новости из Испании и США, где пытаются выкорчевывать пустившую корни русскую мафию, открыто причисляя к ней половину нашего истеблишмента - сенаторов, депутатов, близких знакомых первых лиц государства. На новости о том, что бойцы Росгвардии охраняют криминальных авторитетов, прокуроры крышуют казино, их семьи создают совместный бизнес с головорезами из Кущевки, а заместители главы Следственного комитета сотрудничают с Шакро Молодым.
И хорошо они ложатся на тот образ нашей страны, который создают телешоу Первого и прочих каналов - где в прямом эфире хамят, бьют морду и базарят по понятиям.
В лихие 90-е, в дни разгула бандитизма, в народе циркулировала городская легенда о тайной организации «Белая стрела»:
отставники спецслужб, дескать, устав от бессилия закона перед ОПГ, решили бороться с преступностью ее же методами и открыли негласную войну на полное уничтожение мафии.
То есть был запрос у населения на народных мстителей, неподкупных и не стесненных законом, которые бы нашли управу на беспредельщиков - причем управу в таком понятном, смершевском духе. И когда тихие наследники СМЕРШ стали возвращать себе власть, населению это понравилось, потому что, где СМЕРШ - там порядок, а по порядку население очень заскучало.
К восьмидесятым СМЕРШ, правда, немного отвык от массовых убийств, и его бойцы стали больше походить на крючкотворов: возьми всю нынешнюю нашу элиту - ни одного героического лица, все какие-то бюрократические. Но новые возможности, которые подарил старому СМЕРШ дикий капитализм, были головокружительными. СМЕРШ стряхнул перхоть с плеч, приоделся и приосанился. И начал наводить порядок, чего от него все и ждали с нетерпением.
Озверевшую оргпреступность стали брать к ногтю: сказочная «Белая стрела» попала во власть, легенда стала осуществлять себя.
Мафии быстро указали на ее место: не на самом верху пищевой цепочки, а ближе к середине. Но истреблять ее напрочь новому руководству государства показалось слишком расточительным.
Жизнь научила власть видеть в организованной преступности не столько врага и конкурента, сколько полезный инструмент и ресурс.
Вместо того чтобы вести с мафией войну на уничтожение, власть превратила ее в один из своих департаментов - такой же, как церковь или пресса. Преступные авторитеты, согласившиеся сотрудничать с государством (что требовало от них отступления от воровских канонов), получали политическую репрезентацию и неприкосновенность (депутатские мандаты) плюс возможность легализации бизнеса. Власть получала эффективный контроль над теневой Россией, в которой, как и в России солнечного полудня, все теперь можно было решить по звонку.
Находясь за рамками закона, организованная преступность находится и за его скобками. Формальная власть, вынужденная развиваться внутри тесного ящика Конституции, законов и УК, страдала от вечных ортопедических проблем и бесконечно завидовала власти неформальной с ее вольницей; понятия казались ей куда более удобной и справедливой системой координат, чем законодательство. А для многих - и привычной.
Мафиозный лайфстайл пришел в российскую политическую культуру уже при Путине. Он был гламурный и классный, он соблазнял и заражал собой все новых и новых представителей истеблишмента. Именно вместе с ним пришел и мафиозный дискурс.
Но было бы ошибочно представлять дело так, будто бы тут речь идет просто о разложении элиты. Дело в том, что организованная преступность в России обладает кое-чем несравненно более важным, чем киношный романтический флер или бонусы вседозволенности. Она является носителем собственной сильной и яркой культуры - в антропологическом и цивилизационном смысле.
У российской преступности есть своя кастовая структура, свой язык (феня), своя мифология с исчерпывающим мироописанием, свое искусство (блатняк), своя традиция (уходящая корнями в царскую Россию), своя этика (понятия) и своя эстетика. Несмотря на некоторую свою средневековость, а может, и благодаря ей, блатная политическая и социальная культура куда больше подходит многим регионам Российской Федерации и других бывших республик СССР. Она точнее описывает реальность и лучше помогает выживать в ней, а следовательно, продолжает ее формировать.
Изначально инкубаторами этой культуры и ее рассадниками являлись тюрьмы и зоны; однако у сотрудников правоохранительных органов, деморализованных распадом советской идеологической системы, оказалось нечем крыть - и блатная культура заразила их первыми. Дальше вирус проник в спецслужбы, а потом поразил вообще все государственные институты. Коррупция, которая показалась новому руководству куда более эффективным способом обеспечивать лояльность и управляемость чиновничества, существует в блатном, уголовном измерении. И вся реальная (а не церемониальная) политика была, таким образом, тоже переведена в уголовное измерение.
Поглотив мафию, государство думало переварить ее, отвести ей функции спецпредставителя по деликатным поручениям; однако процесс движется в обоих направлениях, и мафия со своей блатной культурой, срастаясь с силовыми органами, с парламентариями, с деятелями искусства, внедряется в элиту навсегда. И если кто-то думал, что по прошествии десятилетий бывшие бутлегеры цивилизуются, как это произошло, скажем, в США, - то нет. Культура уголовного подполья у нас оказалась мощнее и живее культуры бюрократического мейнстрима. Когда-то давно «мочить в сортире» обещал только Путин. Теперь этим занимается все государство, включая некогда предельно формальный МИД, выспреннее телевидение и возрожденную из пепла Пятого управления КГБ церковь. Уголовная культура разлагала формальную культуру изнутри по мере того, как уголовная власть разлагала обычную власть.
Наконец власть и подворотня заговорили на одном языке - и обеим это нравится.
Когда из далекого Забайкалья до нас доходят новости о свирепствующем там криминально-общественном движении «А.У.Е.», органы обещают разобраться. Но разбираться тут нечего, и так все ясно: «А.У.Е.» - это просто хунвейбины нашей собственной культурной революции.
«А.У.Е.» означает вроде бы «Арестантский уклад един», но тут ясно слышна огласовка другого, более понятного слова - «у.е.», которое точно описывает прерогативы тех, кто уже вошел во власть, и мечту тех, кто во власть пока только стремится. И именно «А.У.Е.» должно быть начертано на гербе прекрасной новой России очередного путинского срока.