10 текстов 2002-2007
Если уж какой-нибудь Тресотиниус собрался судить о моих стихах, вот 10 текстов (2002-2007), которые мне нравятся самому.
* * *
Кольцевой вспотевшую баранку
вывернув и вынув из гнезда,
к нам дела приходят спозаранку,
словно птицы или поезда.
Спят еще усталые игрушки,
спит земля в сияньи голубом,
вывешены души для просушки,
но отсюда кажутся бельем.
Между тем, делам не до прогулок -
в масках и с двустволками в зубах
обложили сонный переулок:
высунь нос, и вот уже - бабах.
Все же есть в них что-то очень птичье:
четкий профиль и гортанный крик,
птичий мозг (когда он есть в наличьи),
птичий неразборчивый язык.
Город просыпается и стонет,
ржавые суставы дребезжат.
Может быть, сегодня он не тронет
тех, кто убедительно визжат.
Дождь прошел, мы вышли из подъезда,
прислонясь к дверному косяку.
Не узнаешь из какого теста,
если будешь прыгать по щелчку.
Облака, как выжатые тряпки,
листья, словно лапки стариков.
Поименно всех заносят в папки,
тапки выдают и будь здоров.
* * *
Каждый год в день солнцеворота
город играет в прятки, город горит.
"Человек - это дождь, соленый от пота,"-
опустевший город мне говорит.
Человек - это дождь, это сумрак, прошитый быстрым
фонарным всплеском, это маленькая метель.
Это шаги по жухлым колодам листьев,
это снег готовит тебе постель.
Что-то, мелькнув, выцвело, истончилось
на заре, на закате, на траве босиком.
Что-то было, что-то не приключилось,
что-то по струнам улиц ведет смычком.
Эти следы - следы человека?
Эти тени, вмерзшие в лед витрин, -
человечьи? Чья это фонотека,
библиотека и картотека? Чей это аспирин?
"Человек - это дождь, соленый от пота,"-
опустевший город мне говорит.
Город пакует вещи, скоро время отлета,
город взлетает, город уже парит.
Человек - это дождь, это сумрак, прошитый быстрым
фонарным всплеском, это маленькая метель.
Это шаги по жухлым колодам листьев,
это снег готовит тебе постель.
* * *
Нынче совсем постарела
сухонькая тишина,
белая, как моцарелла.
Это приходит весна.
Слышу, как Лиделл Алиса
мышку под лестницей ждет,
в дуплах сосновых таится,
лужу до донышка пьет.
В жизни присутствует запах
оцепенелой земли.
Дрыхнут снежинки на шляпах.
Зябнут, как листья, рубли.
Стали бесстрастней и выше
окна жилищ и больниц.
Вновь обзаводятся крыши
черными пешками птиц.
* * *
Вершок и Корешок - два друга-древоточца:
их почерк диковат, походка нелегка
и хлопотлива речь - не "хочется", а "хоцца",
и не "сосуд греха", а "баба на века".
Когда танцует пух, и сквернословит сладко
соседка, и когда сверчок играет в мяч,
когда снуют в воде планктон и пузырчатка,
когда в ветвях сидит русалка (то есть грач),
Вершок и Корешок стреляют по жестянкам,
Вершок и Корешок пугают голубей
и дарят сотни ласк сисястым негритянкам,
вытряхивая их из мокрых бигудей.
Тем временем, вокруг кровавые заплаты
и мертвая земля в уверенных следах:
к нам Урфин и его новейшие солдаты
со стружкою в своих железных бородах.
* * *
Ловца не удивить ни перебранкой птиц,
ни тенью за спиной, ни скрипом половиц,
но кто же по утрам играет на свирели?
Я знаю, где растет зеленая вода,
где белая листва, как тонкая слюда,
но там, где живы мы, они перегорели.
У человека есть разлука. Он спешит,
он, словно старый мух, на солнце мельтешит,
он, как пузырь, надут люминесцентной болью.
Он сам себя забыл на письменном столе,
в ботинке, в сундуке, в неглаженом белье,
в походном рюкзаке меж спичками и солью.
Поэтому боюсь, когда не спит сова,
когда в руке река, когда в траве трава,
и во дворе - дрова: вокруг - скороговорки.
Я знаю, все не так. Все не должно быть так.
Особенно, не тик. Поскольку тик - не так,
поскольку тик живет в своей глубокой норке.
* * *
Пока в саду храпели человеки,
четыре марципановых клопа
седой кукушке подымали веки,
хотя она давно была слепа.
Из дерева и ткани разноцветной,
из нитей, узелков, сосудов, жил
ее по древней формуле запретной
китайский чернокнижник смастерил.
Другие времена пришли: в печали
уже не красят щеки, зеркала -
стекло, но говорят, что и в начале
кукушкина душа стара была.
Ей ведомы все тайны человека,
его судьба, его последний час
и час, когда сгорит библиотека,
последняя, что помнить будет нас.
Кукушка постарела, истрепалась -
в часах настенных время тяжелей.
Она, бывало, ночью просыпалась,
пугая пауков и мотылей.
Но сладкие клопы из марципана,
фарфоровые лисы, журавли
и чучела медведя и фазана
о чем-нибудь ее спросить могли.
* * *
Всем хороша игра фигурок деревянных:
и музыка, и смерть, и зимняя пора
в угрюмом танце их. Из тополя сухого,
из липы и сосны, ореха или вишни
мерцающие головы и торсы,
похожие на свечи в полутьме.
А где же мастера? Ушли и не вернутся.
И дымкой золотой подернут мир вокруг.
Краснодеревщик, часовщик, фонарщик
возникли на пороге, но их лица -
мираж, и вот они исчезли торопливо,
как будто кто-то их убрал с доски.
* * *
Можно с вами, тонкими, поплыву,
будто бы я рядышком, наяву?
Осень в нашем городе, господа,
(у мотива длинная борода).
Сквозь чертополох и древесный сор
струнный не доносится перебор,
только переулками голоса -
колобок, медведица и лиса.
Если с ними рядышком поплывешь,
не спугни случайно, не потревожь
их печальных душ - поминальных свеч:
им своим путем суждено истечь.
Застилает дерево небеса,
не листва - червленые паруса.
Рыбий царь по крышам побрел на юг,
и ему на юге придет каюк.
Не губи болезных. Клади, холоп,
белый лед на бледный соленый лоб.
Душ непотревоженных череда
заполняет мертвые города.
Трын-травой их выкорми на убой,
беленою, лебедью-лабудой.
Их сердец глаголами не разжечь.
Не умеешь вылечить - не калечь.
Переулков пасмурных переплет,
заплутает в сумраке пешеход.
Можно с вами, тихими, поплыву
к золотому ясеня рукаву?
Осень в нашем городе, господа.
Осень в вашем городе, господа.
Слышите, вы слышите - голоса?..
Мы не слышим более голоса.
* * *
За поволокой стекла,
осознавая бескрылость,
мы дожидались тепла.
Но ничего не случилось.
Это - твое ремесло.
Как же уверую, если
чуда не произошло
и тополя не воскресли?
Я-то пытался и сам -
слепо, своими словами.
Буквы сверял по весам,
стряхивал точки часами.
Тщетно - по-прежнему спит
солнца свеча восковая,
оторопь снежная мнит
будто она - вековая.
Кто же из нас непоэт?
Слышу музы́ку дрянную:
неугомонный сосед
мучает скрипку дверную.
* * *
Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук,
а в легких ясно виден дым табачный.
Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки
я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца;
я мысленно беру все это в скобки.
Он тихо-тихо таял с детских лет,
но - оболочкой, а не сердцевиной.
Пустяк - исчезли кожа и скелет,
не в этом суть. Мучительный секрет,
загадка в том, что сердце, сердце видно!
А я, напротив, становлюсь плотней -
булыжник в череде других камней.
* * *
Кольцевой вспотевшую баранку
вывернув и вынув из гнезда,
к нам дела приходят спозаранку,
словно птицы или поезда.
Спят еще усталые игрушки,
спит земля в сияньи голубом,
вывешены души для просушки,
но отсюда кажутся бельем.
Между тем, делам не до прогулок -
в масках и с двустволками в зубах
обложили сонный переулок:
высунь нос, и вот уже - бабах.
Все же есть в них что-то очень птичье:
четкий профиль и гортанный крик,
птичий мозг (когда он есть в наличьи),
птичий неразборчивый язык.
Город просыпается и стонет,
ржавые суставы дребезжат.
Может быть, сегодня он не тронет
тех, кто убедительно визжат.
Дождь прошел, мы вышли из подъезда,
прислонясь к дверному косяку.
Не узнаешь из какого теста,
если будешь прыгать по щелчку.
Облака, как выжатые тряпки,
листья, словно лапки стариков.
Поименно всех заносят в папки,
тапки выдают и будь здоров.
* * *
Каждый год в день солнцеворота
город играет в прятки, город горит.
"Человек - это дождь, соленый от пота,"-
опустевший город мне говорит.
Человек - это дождь, это сумрак, прошитый быстрым
фонарным всплеском, это маленькая метель.
Это шаги по жухлым колодам листьев,
это снег готовит тебе постель.
Что-то, мелькнув, выцвело, истончилось
на заре, на закате, на траве босиком.
Что-то было, что-то не приключилось,
что-то по струнам улиц ведет смычком.
Эти следы - следы человека?
Эти тени, вмерзшие в лед витрин, -
человечьи? Чья это фонотека,
библиотека и картотека? Чей это аспирин?
"Человек - это дождь, соленый от пота,"-
опустевший город мне говорит.
Город пакует вещи, скоро время отлета,
город взлетает, город уже парит.
Человек - это дождь, это сумрак, прошитый быстрым
фонарным всплеском, это маленькая метель.
Это шаги по жухлым колодам листьев,
это снег готовит тебе постель.
* * *
Нынче совсем постарела
сухонькая тишина,
белая, как моцарелла.
Это приходит весна.
Слышу, как Лиделл Алиса
мышку под лестницей ждет,
в дуплах сосновых таится,
лужу до донышка пьет.
В жизни присутствует запах
оцепенелой земли.
Дрыхнут снежинки на шляпах.
Зябнут, как листья, рубли.
Стали бесстрастней и выше
окна жилищ и больниц.
Вновь обзаводятся крыши
черными пешками птиц.
* * *
Вершок и Корешок - два друга-древоточца:
их почерк диковат, походка нелегка
и хлопотлива речь - не "хочется", а "хоцца",
и не "сосуд греха", а "баба на века".
Когда танцует пух, и сквернословит сладко
соседка, и когда сверчок играет в мяч,
когда снуют в воде планктон и пузырчатка,
когда в ветвях сидит русалка (то есть грач),
Вершок и Корешок стреляют по жестянкам,
Вершок и Корешок пугают голубей
и дарят сотни ласк сисястым негритянкам,
вытряхивая их из мокрых бигудей.
Тем временем, вокруг кровавые заплаты
и мертвая земля в уверенных следах:
к нам Урфин и его новейшие солдаты
со стружкою в своих железных бородах.
* * *
Ловца не удивить ни перебранкой птиц,
ни тенью за спиной, ни скрипом половиц,
но кто же по утрам играет на свирели?
Я знаю, где растет зеленая вода,
где белая листва, как тонкая слюда,
но там, где живы мы, они перегорели.
У человека есть разлука. Он спешит,
он, словно старый мух, на солнце мельтешит,
он, как пузырь, надут люминесцентной болью.
Он сам себя забыл на письменном столе,
в ботинке, в сундуке, в неглаженом белье,
в походном рюкзаке меж спичками и солью.
Поэтому боюсь, когда не спит сова,
когда в руке река, когда в траве трава,
и во дворе - дрова: вокруг - скороговорки.
Я знаю, все не так. Все не должно быть так.
Особенно, не тик. Поскольку тик - не так,
поскольку тик живет в своей глубокой норке.
* * *
Пока в саду храпели человеки,
четыре марципановых клопа
седой кукушке подымали веки,
хотя она давно была слепа.
Из дерева и ткани разноцветной,
из нитей, узелков, сосудов, жил
ее по древней формуле запретной
китайский чернокнижник смастерил.
Другие времена пришли: в печали
уже не красят щеки, зеркала -
стекло, но говорят, что и в начале
кукушкина душа стара была.
Ей ведомы все тайны человека,
его судьба, его последний час
и час, когда сгорит библиотека,
последняя, что помнить будет нас.
Кукушка постарела, истрепалась -
в часах настенных время тяжелей.
Она, бывало, ночью просыпалась,
пугая пауков и мотылей.
Но сладкие клопы из марципана,
фарфоровые лисы, журавли
и чучела медведя и фазана
о чем-нибудь ее спросить могли.
* * *
Всем хороша игра фигурок деревянных:
и музыка, и смерть, и зимняя пора
в угрюмом танце их. Из тополя сухого,
из липы и сосны, ореха или вишни
мерцающие головы и торсы,
похожие на свечи в полутьме.
А где же мастера? Ушли и не вернутся.
И дымкой золотой подернут мир вокруг.
Краснодеревщик, часовщик, фонарщик
возникли на пороге, но их лица -
мираж, и вот они исчезли торопливо,
как будто кто-то их убрал с доски.
* * *
Можно с вами, тонкими, поплыву,
будто бы я рядышком, наяву?
Осень в нашем городе, господа,
(у мотива длинная борода).
Сквозь чертополох и древесный сор
струнный не доносится перебор,
только переулками голоса -
колобок, медведица и лиса.
Если с ними рядышком поплывешь,
не спугни случайно, не потревожь
их печальных душ - поминальных свеч:
им своим путем суждено истечь.
Застилает дерево небеса,
не листва - червленые паруса.
Рыбий царь по крышам побрел на юг,
и ему на юге придет каюк.
Не губи болезных. Клади, холоп,
белый лед на бледный соленый лоб.
Душ непотревоженных череда
заполняет мертвые города.
Трын-травой их выкорми на убой,
беленою, лебедью-лабудой.
Их сердец глаголами не разжечь.
Не умеешь вылечить - не калечь.
Переулков пасмурных переплет,
заплутает в сумраке пешеход.
Можно с вами, тихими, поплыву
к золотому ясеня рукаву?
Осень в нашем городе, господа.
Осень в вашем городе, господа.
Слышите, вы слышите - голоса?..
Мы не слышим более голоса.
* * *
За поволокой стекла,
осознавая бескрылость,
мы дожидались тепла.
Но ничего не случилось.
Это - твое ремесло.
Как же уверую, если
чуда не произошло
и тополя не воскресли?
Я-то пытался и сам -
слепо, своими словами.
Буквы сверял по весам,
стряхивал точки часами.
Тщетно - по-прежнему спит
солнца свеча восковая,
оторопь снежная мнит
будто она - вековая.
Кто же из нас непоэт?
Слышу музы́ку дрянную:
неугомонный сосед
мучает скрипку дверную.
* * *
Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук,
а в легких ясно виден дым табачный.
Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки
я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца;
я мысленно беру все это в скобки.
Он тихо-тихо таял с детских лет,
но - оболочкой, а не сердцевиной.
Пустяк - исчезли кожа и скелет,
не в этом суть. Мучительный секрет,
загадка в том, что сердце, сердце видно!
А я, напротив, становлюсь плотней -
булыжник в череде других камней.