Майкл Каннингем и его три романа
Вообще-то Майкл Каннингем написал уже четыре романа, но я прочитала три (Часы, Дом на краю света, Плоть и кровь) и закачала в ридер четвертый (Избранные дни). Потому что оторваться не могу.
Это классические романы: Мандельштам говорил, что в романе в центре книги человек с его биографией, а у Каннингема именно так, и даже романы, испытавшие влияние Толстого или Голсуорси, потому что автора явно волнует «мысль семейная», как в Анне Карениной. При этом написаны они не в толстовском ритме, а в ритме конца 20 - начала 21 века. В Плоти и крови действие длится 60 лет, 3 поколения семьи, и у Толстого бы это занимало 4 книги (как Война и мир), а у Каннингема все влезло в одну.
То, что в романе Плоть и кровь будет история семьи со всеми перипетиями наследственного рока или рокового наследования, ясно уже из эпиграфа.
Однажды некий сильно рассерженный человек волок своего отца за ногу по его фруктовому саду. «Стой! - вскричал неконец стенающий старец. - Стой! Я никогда не заволакивал моего отца дальше вот этого дерева». Гертруда Стайн. Чего эпиграф стоит: читаю и начитаться не могу!
Для меня Каннингем очень смел: в 21 веке он не боится быть психологичным и логичным в повествовании. (Это как Бродскому говорили: так длинно сейчас не пишут, таких длинных стихотворений не бывает. А, скажем, гений, пишет, как хочет, как ему нужно писать, чтоб сказать важное).
И в то же время это модернистские романы: времена переплетаются, мы возвращается то на полвека назад, то вновь убегаем вперед, в текст может вплетаться другой текст вместе с событиями жизни автора этого другого текста. Например, в Часах одна из героинь романа - Вирджиния Вулф, другая неотрывно читает роман Вирджинии Вулф Миссис Дэлоуэй. А третью героиню ее друг называет миссис Дэлоуэй, потому что ее зовут Клариссой, как и Клариссу Дэлоуэй. Запутаться - читатель не запутается: все эти хитросплетения разделены главами, сюжет развивается медленно и достаточно ясно. Сюжет у Каннингема обычно есть, он не претендует быть захватывающим, но в конце книги, обернувшись, связывая все нити и события, я вижу, что он очень богат.
В Доме на краю света много рассказчиков, в каждом случае повествование от первого лица. Время движется, каждую главу рассказывает другой герой, его глазами мы смотрим на него самого и на то, что происходит с другими. И даже если в Часах и в Избранных днях рассказывает автор, то автор в разных главах находится рядом с разными героями: меняется глава - другой центр повествования. Читатель находится на какой-то странной карусели, где центр и периферия все время меняются, из-за спины героя выглядывает другой, потом наоборот.
У Каннингема (в трех романах, мною прочитанных) нет войн, невыносимой жестокости и невыносимого отчаяния, как у Шишкина. Мир просто трагичен: в нем есть старость, смерть, невнятное одиночество детства и смертельное одиночество старости, нежность, зависимость, вражда и раздражение между детьми и родителями.
Так получается, что я сравниваю Шишкина с Каннингемом: не только потому, что рядом читала Письмовник. Просто и то, и другое, как говорит наш зять Витя, - высокий уровень. Но вот почему, спрашивается, читаю я Шишкина, и на груди чувствую кусок льда, тяжелый и холодный, нет слез, нет катарсиса. Мне стало в Письмовнике только один раз полегче, когда главная героиня Саша держит за руку умирающего отца. А почему с романами Каннингема не так? Кусок льда разогревается и растаивает слезами.
Читаю я Каннингема и чувствую: расширяются границы мира, который я могу понять. Часто герои гомосексуальны, и автора в нескольких романах волнует начало: в какой момент детства или подростковости человек чувствует и осознает, что его влечет к своему полу. (Если кто-то совсем, напрочь не переносит гомосексуальности - не читайте, автор для вас будет слишком откровенен, или, наоборот, читайте: повествование столь могуче, что, возможно, непереносимость пройдет). Герои курят траву и глотают «колеса», некоторые с 9 лет, знакомятся и дружат с трансвеститами, а их традиционные американские родители в какой-то момент вынуждены перестать прятаться и делать вид, что этого не существует.
У Каннингема нет героев мелкой души. Они могут быть обычными козлами, скажем, совсем не понимающими своих детей, и все же это не обычные козлы: даже в этой козлистости чувствуется мощь, а не мелочность.
Был такой момент в Плоти и крови. В семье есть два мальчика, два внука: один благополучный белый сын отца-сенатора, другой - рожденный матерью-наркоманкой от черного друга. Белый мальчик оказался геем, а цветной мягко отказывает ему во взаимности. - Друг, - сказал он, - я не гей. Дело не в том, что я тебя не люблю.
Но когда приходит дед, благополучный мальчик, желая угодить деду и отвести от себя опасность, говорит второму нечто типа: отвали отсюда, пидор. Этот «хороший» мальчик думает чуть позже, что уничтожит второго и тем спасется.
А я не могла читать, волновалась, бросала книжку, походить и подумать: как же автор выпутается. Ведь его герои не люди с мелкой и пошлой душой. И не могла придумать. А автор выпутался из этой перипетии сюжета единственно возможным достойным образом.
Есть особый авторский мир. Прочитав несколько романов, я вижу сквозные повторяющиеся мотивы этих текстов. Вот несколько, любимых автором: женщина, жаждущая совершенства, печет торт и первый, неудачный торт, выбрасывает. У человека есть долг перед любимым отцом или дедом: развеять его прах над океаном. Мать, изнемогшая от семьи, снимает номер в отеле и проводит несколько часов в одиночестве.
Романы Каннингема - это не чтение совпадения, когда ты можешь идентифицироваться с кем-то из героев. Но в конце концов эти произведения что-то такое с тобой производят (мысль Анатолия Ахутина: призведение производит нечто над читатаелем, зрителем, слушателем), и ты почему-то обнаруживаешь, что после этих книг на свою собственную жизнь можешь посмотреть иначе, с бОльшей смелостью и прямотой.