(no subject)
Август, 2008 г
П Р И Г Л А Ш Е Н И Е Н А К А З Н Ь
(п а р а ф р а з)*
Псевдоперсонажи в псевдоправдоподобной жизни.
* Одним из условий комфортного чтения является прочтение романа В.В. Набокова «Приглашение на казнь». Вторым условием является умение «отдаться задорной и причудливой игре», как ловко заметил автор задорной и причудливой игры, в «Принцессе Брамбилле»… да, таков наш стиль! Наши стилистические (язык проглотишь!) особенности… тоже станут препятствовать вовлечению… Но, без труда, как утверждает профессор Делаланд, не вытащишь рыбку из пруда (сомнительное утверждение; можно и без труда такое! отхапать; но нам, в нашем случае, это подходит, поэтому сомнения остаются за кадром; вообще-то, «утверждение» - это, как стул в водевиле; русские не могут делать водевили - они у них всегда съезжают на мелодраму). Словом, с таким напутствием пускайся в путь. Комфортного чтения!
«…иные же (песни древних славян) совсем не имеют смысла…
подобно некоторым Русским; нравятся одним согласием зву-ков и мягких слов, действуя только на слух и не представляя ни-чего разуму».
(Н.М.Карамзин, «ИГР» )
- 1 -
«Итак - подбираемся к концу и вдруг, ни с того, ни с сего…
Ещё несколько минут скорого чтения… и о… ужасно… Тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащённого плиса, картон-ные кирпичи, афиши, летела сухая мгла… Цинциннат пошёл… направляясь в ту сторону, где судя по голосам, стояли существа, подобные ему».
- И стало с вас, голубчик… чего только во сне не приснится. Будто вам голову там рубают!
Тюремщик Родион сел на край кровати, собрал в кулак бороду (рыжую), огляды-ваясь на дверь (тихонько), косясь на Цинцинната, на паука (э-э-э, тебе б только), снова на дверь, хриплым шёпотом: «Помилование… в газете, говорят, было… мол, то, да сё…»
Паук скользнул по солнечному лучу, спустился вниз и, держась ещё лапой, ногой, клешнёй за липкий, туманом, свет, повис прямо перед Родионом, который, опустив и подперев прямо в рыжую бороду рукой голову, погрузился в молчание (задумался).
Помолчали. Подумали.
«Сообщаю…- тем же шёпотом сообщил Родион, - директор сказали… «пока не положено».
Снова молчат.
Паук - юродивый, нищий и попрошайка исподлобья сучит педипальпиками (да ты, небось, и не знаешь что такое педипальпики? Это вторая пара околоротовых при-датков паукообразных, состоящая обыкновенно из основной части (pars basalis) и щу-пальцевидного придатка (pars palpalis). Функция этой конечности различна: у самцов-пауков она играет даже роль совокупительного аппарата; у скорпионов и телифонов она с клешнями; у сольпуг, она, подобно ножкам, служит для хождения, а у других иг-рает ту же роль, что и щупальца насекомых).
Попрошайка сучит педипальпиками и частит лапками. Требует положенное. По-ка Родион не поднимает на него глаза:
- Тебе-то… да…
На свете существует тридцать тысяч видов пауков и стань я сейчас нашего срав-нивать с теми оставшимися двадцатью девятью тысячами девятьсот девяносто девятью видами и плюс ещё девяносто девять процентов его собственного вида (если считать, что он, наш паучок, составляет один процент от своего вида… что вероятно)…Стань я производить этот скрупулёзный подсчёт, подмер, сличать цветовую гамму, размер педипальпиков, которыми наш герой влагает (герой он у нас! конечно он! паучиха совсем другое дело, было бы), он влагает (приятно повторить такое слово дважды) своими педипальпиками влагает (трижды) надежды и чаяния в лоно рождения и осуществления… стань я прохаживаться по истории мироздания, ходить за пятьдесят! миллионов лет до динозавров, потому что пауки живут уже триста миллионов лет и жили уже тогда, когда сам Брахма, похожий на паука, объемающего весь мир восемью руками, ногами, клешнями, плёл, источал из себя паутину и населял её… сначала пауками (потому что, кто был раньше?) Мойры, Норны, Парки, Мокуша - под стать им - великая богиня - паутину ткут - и Майя - великая Иллюзия - попадёшь в сеть… и всё…
Вот-вот! Иллюзия!
«Смерть - это дверь, это всего лишь дыра, «да то, что сделали столяр и плотник», - сказал автор.
На самом деле это сказал второй Цинциннат, а первый сказал: «смерть никак не связана с внежизненной областью…».
А Арахна - это уже выдумка - это люди - и нам это ближе. Арахна ближе потому, что мы и сами богоборцы… Кто не знает, что люди разделяются на богоищущих, бого-любцев и богоборцев? Так вот - стань я всё это проделывать сейчас (а я бы, пожалуй - пожалуйста!), перед, как говорят, изумлённым взглядом читателя, перед вопрошающи-ми: «Причём здесь?.. К чему?..» Но это дальше! Сказать только надо, что у нашего пау-ка тело было не плюшевое и ножки не пружинковые - всё было настоящее, и в силу своего особого положения: «официальный друг заключённых» - знал он все тайны, правильнее сказать, тайны всех тюремных стен, потолков и решёток; хотя, кто его зна-ет? - сейчас настоящее, а вечером одни пружинки да опилки в бархатном животе или сейчас опилки, а вечером… Смешно!.. Такой вот - валет! - сказал бы Родион. Но это дальше. Не всё сразу. Понемножку. Дальше.
И даль свободного романа Я сквозь магический кристалл Ещё неясно, - как сказа-но, - различал…
- Тебе-то… да… - сказал Родион пауку, - мне же за это достанется… уф-ф… - Цинциннату, указывая глазом на паука, - Такой вот - валет! - сказал-таки. Снова пауку: - В последний момент… - и снова шёпотом и большим пальцем с нажимом (жирно так, размазав, как бабушка муху на стекле): - В пос-лед-ний мо-мент…
Помолчали ещё.
Ещё помолчав, теперь скороговоркой Цинциннату: «Нет! Вы, мой друг сердеш-ный, сердешный, сердешный, - никак не мог затравить шипящую, - сверчок запеш-ный… запешный… запешный… - снова не мог, - уф-ф-ф… Я понимаю… я ведь всё понимаю, даром, что я такой (оттянул бороду на резинке вниз, так что показался и сно-ва исчез выбритый синий подбородок), я ведь тоже много чего… то, да сё… а они го-ворят: «помилование»… а я сам готов, говорю… уф-ф-ф… Вот на шест… шест… шест-тёрку - как гляди, не наглядишься, а девяткой, наоборот, возьмёт да и обернётся…
И поползла крашеная («крашеная», подумал тот, второй Цинциннат, который ещё не открыл глаза, хоть уже тоже не спал), крашеная такая жаль-скорбь, боль и хворь за-красила щёки Родиона. По самом себе убивался, жалел и хворел Родион:
- Не получилось в жизни…
- Надвинулись серые, пресерые тучи…
- четыре, пять, шесть…
- покатились желваки по забрызганным жалью и скорбью щекам…
- в шесть лет он задушил кошку.
- Тоже ещё - Николай Васильевич! Смешно!
- Не потому что не любил кошек…
- Он любил кошек…
Родион продолжал:
- Качнулась напасть окаянная, будто запевка с воем, будто лозина тягучая…
- она предала его, - простодушное бесхитростное как у всех детей. - Они - преда-тели - он не любил предателей, предательство - большой грех - он отрубил ей хвост, но было мало. Он пробирался…
- Чавкающая испариной дня ночь, март, коты воют так, что… с других концов света сбегаются кошки…
(Художник Т. Родионова)
- Задушенную надо было закопать… он плакал… он плакал… всякая живая тварь плакала и плакала, и сбегалась, потому что март задурил всем нам голову и вывернул всех нас наизнанку; какая паутина!..
- «вольно летела дева», и «атлет навзничь лежал в воздухе»... - говорит автор. Легко ему говорить.
Сплошная Майя-Иллюзия! Театр какой-то! Ни капли разуму… кроваво всё, лип-ко… всё вывернул наизнанку.
- Он боялся, - о себе в третьем лице, - замирал; цепенел; вдруг кто-то увидит; чу-ял (тогда он ещё мог замирать, цепенеть и чуять).
- Всё! Теперь ничего не осталось… ни пару, ни жару, ни пылу, ни жиру… оста-лось только так… чтоб иногда …
У него осталось только, чтоб разыграть «фальшиво-развязного оперного гуля-ку»… Вытравили, сделали так, что, как сказано, можно разрезательным или фруктовым ножом…
В шесть лет он задушил и закопал бесхвостую кошку. Нет, не так! В шесть лет он отрубил кошке хвост, задушил её и закопал; ночью, чтоб никто не видел. Смешно! Ви-дели звёзды, и сверкала луна, и он, с тех пор, боялся звёзд, а потом не любил луну, по-няв, что ей до нас нет никакого дела. Бесхвостую кошку задушил и закопал!
Цинциннат Ц. в халате, на кровати, сидит, согнувшись, облокотившись о колено. Цинциннат Ц. наблюдает как корчится, рождаясь, фраза… корчится, рожая, фраза, «вся фраза, - как сказано, - корчится, рожая псевдочеловеческое существо». С отвращением, нет! оттопырив губу, как столичный актёр на заезжего гаера (до сих пор в себе заглу-шал, не давал ходу), оттопырив губу, наблюдает Цинциннат Ц…
С другой стороны: так смотрит жертва на ломаку и кривляку палача. Жертва уже думает о том, о чём, как она думает, палач думать не может, она думает:
У вас там восемь вечера,
У вас там ещё вчера -
У нас же, пять часов утра
И мы прошли уже вчера.
Или думает:
У вас осень,
у нас лето.
У вас дождь,
у нас жара.
Вот такая
у нас с вами
Всепогодная
игра!
Или думает, что она уже на ступеньку (автор бы сказал, на измерение) ближе к блаженству, на то она уже и жертва; а палач: «Вот, - думает палач, - посмотрим сейчас кто ближе, кто дальше…» - думает сам себе глупый палач.
Цинциннат (с закрытыми глазами) пытается пробраться сквозь эти кόрчи, уви-деть, пусть и псевдочеловеческий образ - тот, который не по-человечески жив, тот, который так, так чтоб… чтоб (молодец! кто бы так не хотел?), чтоб была мечта, жен-щина, такая женщина, чтоб (молодец! кто бы так не хотел?), чтоб никакая даже близко, даже рядом, как говорят… ну…
Блаженство с жизнью
можно ли сравнить?..
… это как кордебалет и кабриолет…
А потом чтоб предательство. Но! Пробуждение!
«…когда коленки-коленочки (похоже на баранки-бараночки - шутка)… когда всякая жилочка-веночка тянется, вянется, стучится, на волю просится… а тут… сно-ва…» - и Родион, не в силах пока, больше, разыгрывать заказанного (не заказного, а заказанного) гуляку, посажёного генерала, повернулся к пауку и, сбившись с трагиче-ского темпа, смахнув накатившуюся медленную слезу, медленно накатившую слезу, медленно, будто опуская занавес, смахнув, добавил: - Это как сани и бани, - и хрипло, может так, как каторжник на каторге: -
И мчится тройка удалая
Колокольчик Динь, Динь, Динь…»
И всё это - с колокольчиком, Динь-Динь-Динем, с тройкой, вместе с тройкой в баньку! В холодную, под замок. Где иней на полочкѐ.
Эх, вы… кордебалет, кабриолет…
Родька был неторопливым и даже флегматичным мальчиком, но как все Родионы чувствителен, горд и памятлив. Мог постоять за себя. Больше всего в жизни он не любил предателей.
И ещё добавил тюремщик Родион вместе с рыжебородой улыбкой, но… лично пауку. Может, это было: «Тебе-то… да…»
Паук понял (всякий понимает своё… всякий, как говорится, сверчок знай свой шесток, всякий, как говорится, кулик… картина, как говорится, до боли знакомая), паук понял, подтянулся акробатом в цирке на одной ноге к перекладине, крутанулся раз-второй, да так, что встрепенулся свет вокруг и прыснул летучей искрой под самый купол, туда, где окно в решётке, и стены, и потолок сходятся, чтоб тишком друг другу… друг друга… друг на друге… друг с другом… друг о друге, друг о друга и друг против друга.
Родион встал медленно вслед, вынул из кармана коробку (послушав её ухом) с мухами, невесело, огненноры-же-бо-ро-до улыбаясь, развёл свободной рукой: «не-э, не так…», - и пошёл кормить.
Цинциннат (тот, который уже открыл глаза) хотел сначала не поверить. Но тот, который ещё глаз не открыл (куклы, кучеры(-а), крашеная(-ые) сволочь(-и)…) хотел тоже сначала («ведь уже лежал, всё было готово, всё было кончено!»)… хотел, сначала хотел, хотел… но упс! По-ми-ло-ва-ни-е! Сады Тамарины, «с кашей во рту из разжё-ванной сирени» - набросилось всё, затрепетало; протянулись ветки, потянулись руки, руки, ветки, зовущие, глаза, заприглашали; вроде не летели они только что «плисом» и «сухой мглой». Потом погасло всё и на чёрном бархате закрытых век, «на чёрном бар-хате, каким по ночам обложены исподу веки», стало совсем как тогда, тогда, когда: (вид сверху, панорамно, с балкона, ночное освещение) «…вдоль дорожек, в дубравах, на прогалинах и лугах, поодиночке»…
- поодиночке и парочками прохаживаются влюблённые, прохаживаются охочие до любви…
- охочие до любви кто?
Уильям Шекспир, сцена «На балконе» (Любовь, исторгнутая в мир двумя прелестными, в красном и зелёном существами , зажигает звёзды, меж которых складываются вензелями неразлучные Ромео + Юлия).
- Во, тебя прёт!
Ах, почему я не «человек жизни», который «в грубейшем летописном рассказе умеет открыть могучий пульс жизни и перенести его на свою сцену»? Почему я «чело-век книги», который только то и делает, что «из классических повествований извлекает красивые или жестокие слова» ?
- Во, тебя прёт!
«Традиции употребления галлюциногенов…» способствуют проявлению непод-дельного лиризма и спонтанного юмора, «…специальное зелье, приготовленное из каких-то грибов, трав, а также змей, ящериц, жаб и пауков» (пауков)… наделяет способностью перемещаться во времени и пространстве, а также читать свои потаённые мысли.
Можно сжечь, как это сделал недальновидный Иван-царевич, шкурку своей зелё-ной невесты и тут же лишиться иллюзий… «Насильно был лишён иллюзий», напишут на мраморном обелиске.
Нет-нет! - ожидаемых вензелей из «П» и «Ц» (mauvais ton!) тоже не вышло, хотя «поодиночке и пачками зажигались рубиновые, сапфировые и топазовые огоньки», но П(ьер) и Ц(инциннат) не вышло; вышло слово, правда тоже не до конца, не совсем до конца («неправильность мучительно раздражавшая глаз, это и было…»), не совсем по-лучившееся слово. По-ми-ло-ва-ни-… - последняя «е» не могла никак сложиться и, в отчаянии, повисла - как сморщенная дрянь… вензелем, так что Цинциннату невольно пришлось провести языком по губе, будто там образовалась пенка от простывшего шоколада или плёнка от остывшего молока.
Слово не получилось… получилось не до конца, не закончилось (это и раздра-жало, и хотелось закончить, кликнуть разъярённым пальцем по клавише, закричать и ударить по клавише, и завершить падающий в неизвестность аккорд!) Подумаешь - Бах, - сказал бы Родион. Ах, как хотелось Цинциннату (пальцем по клавише!)
- Призраки! Привидения! Пародии! - сказал первый Цинциннат и разрешил тем, неустойчивый интервал в тонику, спасая, как всегда, второго от необдуманного по-ступка, за который снова же пришлось бы отвечать первому.
В распахнувшейся двери появился адвокат с толстой папкой в одной руке, во второй с ручным зеркальцем, в котором мимоходом (последний штрих) рассматривал на своём лице… За ним: Эммочка, стражник(и) в масках (хотя им и хотелось показать своё лицо, хотелось, чтоб женщины знали их в лицо, но было ещё не время), старушка-мать директора, старушка, мать директора тюрьмы, мать Цинцинната, Цецилия Ц. с профессиональным саквояжиком, в котором неистово «шеберстило» («должно быть, в него свалилась мышь»); супруга директора не пришла (была занята). Оттуда, где окно, потолок и угол, слева, оттуда, где Родион кормил паука - Родион навстречу стражникам, мамам и Эммочке(-кам)… нет! это был не голос Родиона! а голос Родрига, Родриг(а) Ивановича - директора тюрьмы. Цинциннат повернулся, и действительно (фантомы, снова же иллюзии и тени), Родриг Иванович чистил дорожной одёжной щёткой лацканы своего сюртука (прилипли рыжие волоски)… чистил лацканы от прилипших к ним рыжих волосков: «Обманщики! Подсунули!» - жаловался Родриг, получившийся из Родиона, Иванович, жаловался на некачественную бороду, суя её во внутренний карман сюртука, жаловался…
«Обманщики!» и «Подсунули!» остановило хлынувшую было, в открытую дверь первомайскую демонстрацию, с флагами, портретами и транспарантами… Всё посуну-лось, будто и впрямь всё уличили в обмане, посунулось вспять, и дверь посунулась и закрыла всё; которое… как раз то, которое могло бы… которое мог бы, которое, может быть, могло бы стать понятным, стало бы понятно Цинциннату, могло бы, наверняка, прояснить Цинциннату что-нибудь… жестом, позой, случайно обронённым словом, неправильно поставленным ударением… а то и прямым текстом: казнить, мол, нельзя, мол, помиловать!..
- «Узнав из достоверного источника, что нонче» или в некотором недалечье ре-шится ваша судьба… - говорил директор тюрьмы (паук на плече - щелчком сбит). - Я на-а-деюсь… Родион ничего ещё?.. потому что ещё ничего… Ах, всегда какая-то оп-лошность! Жизнь какая-то… как надоедливая муха. Роман Виссарионыч, ну, где вы там? прошу!
Роман Виссарионович, всё ещё с перевязанной шарфом шеей (уже давно просту-дился), зашёл (за ним, в проёме отпахнувшейся, как крокодилова обложка фотографи-ческого альбома двери - моментальная фотография: транспаранты, флаги, герб города (доменная печь с крылом), тесть с громкоговорителем («клокочущий на вершине крас-норечивого гнева»), два шурина-мурина в позах - разбивают палатку - позади), скобка закрылась, и зашёл с перевязанной шарфом шеей.
- Дверь - это дыра, «да то, что сделали столяр и плотник» - сказал автор.
На самом деле это сказал тот второй Цинциннат, а первый сказал: Смерть - это дверь, «смерть никак не связана с внежизненной областью…»
«Выйти как-то нужно…» - резюмировал третий… а принцесса сказала: «Да-да, это гораздо страшнее, чем я думала. Смерть-то, оказывается, груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на доктор-ские. Там у нее лежат необточенные серые каменные молотки для ударов, ржавые крючки для разрыва сердца и еще более безобразные приспособления, о которых не хо-чется говорить».
Ведь что такое компилятор? и контаминатор? И пересказчик? И глоссатор ?..
«Не думаешь ли ты, что глосса не знала текста так же, как и ты, или, что она не так же хорошо понимала его, как и ты?»
У-у-у, мракобесы!
У них, кстати - всякий знает - были великие достижения (Марсельеза и Библия, например). Красивейшую человеческую мечту, пронзительнейшую человеческую уто-пию о душе, порхающей бабочкой над здешним миром, они превратили в мракобесие, в виде Райской богадельни, переполненной лишёнными полового признака телами ли, душами; да ещё за то, чтоб попасть туда, надо отбить себе весь лоб в молитвах и прось-бах простить неизвестно что и за что. Много ли надо, чтоб изуродовать красоту?.. этих - некоторые их достижения - принято в определённых кругах принимать вне сомнения. Ведь что такое компилятор, контаминатор и пересказчик? кто они такие, все эти присоски к мёртвому, а то и живому ещё телу? но, которые, к тому же (в защиту), не являются наглыми плагиаторами, всегда «безсморщенно»… хочется повторить ещё раз это слово: безсморщенно переписывающими оригиналы?
- Но, глосса на глоссу, на глоссу, на глоссу… сколько глосс на глоссах лежат?.. Такие морщины!..
«Выйти как-то нужно…» - резюмировал третий… а принцесса сказала: «Да-да, это гораздо страшнее, чем я думала…»
Выходим.
Перед выходом хочется сказать, что не надо ругать скромного, более чем скром-ного сочинителя, если он позаимствовал пару слов и пару мыслей у других. Тем более, что не Библию же он сочиняет, в том смысле, что не начинает же он с начала, что не с «Вначале» же он начинает, хотя согласен, что в начале было слово, а потом уже…
Выходим.
«Ах, Марфинька, если бы ты, как принцесса, если бы ты так, Марфинька, ты ощу-тила, что такое эта дыра, это изделие столяра и плотника, Марфинька, если бы ты! - кричали в унисон, может в терцию, да хоть и квартой, как хотите, оба Цинцинната, - если бы поняла… «ржавые крючки для разрыва сердца»!
Кто-то из двоих, дальше, тихо спрашивал: «…или я уже там?.. правильнее - здесь? («всё же было кончено!»), а те за дверью, которые за дверью - те - что летели «плисом», «афишами» и «картонными кирпичами», там?.. Значит я уже не здесь!»
Оба Цинцинната встали с кровати и, пользуясь паузой, пока Роман Виссарионо-вич раскладывал на столе протоколы, проекты и диаграммы, дробью, с остановочками напоследок, в дребезжащую от пустоты «утку» .
- Ах, этот пассаж: «Какие глупости. Конечно, ничего потом нет… Ничего нет. Это так же ясно, как то, что идёт дождь… - помните? - …между тем, за окном играло на черепицах крыш весеннее солнце, небо было задумчиво и безоблачно, и верхняя квартирантка поливала цветы по краю своего балкона, и вода с журчанием стекала вниз», - думал, inzwischen, кто-то второй, может третий, трудно теперь сказать,
- Позвольте Вам напомнить, - напомнил директор тюрьмы Родриг Иванович, - страница двести семьдесят девять, в издательстве…
- Грамотный!..
Из небытия, или из межск-ла-доч-ного бытия, или из морщин, сморщенных всеми на свете глоссаторами и контаминаторами, из самого потаённого журчания стекающей вниз по краю балкона воды складывались стишки:
там, на том светке,
ничего нетка,
ну, разве что… может быть…
может быть, может быть, может быть!
Похоже на… Августин, Августин, Августин…
- Нет, Цинцин…Цин-цин-цин-натик мой, мой рыжий… там ничего…
Тот парик растрепался, тот халат изорвался, туфли стоптались, и помпоны, ото-рванные, валяются где-то под кроватью; глаза ослепли, нюх отбило, та душка выпала (какая без душки скрипка?)
Смешной какой у нас автор… да? бутафоры и костюмеры сделали новое (на то они и бутафоры), только душку не вставили, потеряли? Ну, что же из этого?.. Выпала и забилась куда-то в щель между плитами каменного, холодком хватающего за пятки пола. Может это и лучше, чтоб не так надрывно. Кому он нужен - этот надрыв? Халат теперь зелёный, как у Ромео под балконом, а парик теперь, как у Родиона борода - ры-жий.
На свете существует два-три (от всего количества человечества) процента рыжих. Компетентный исследователь сообщает, что рыжие - это самые непостоянные, самые неопределённые, самые непредсказуемые, самые кляузные, самые неустойчивые и к тому же, самые униженные, самые больше других унижаемые представители человече-ского рода, словом - рыжие такие парни, говорит компетентный исследователь.
Рыжий цвет волос, говорят, у них (у рыжих) от неадертальцев… «а неадертальцы, - шипит третий, - были каннибалами и питались сырым мясом».
Все настоящие колдуны и ведьмы - рыжие. Их преследует инквизиция.
«Рыжий да красный - человек опасный», - говорит народ.
П Р И Г Л А Ш Е Н И Е Н А К А З Н Ь
(п а р а ф р а з)*
Псевдоперсонажи в псевдоправдоподобной жизни.
* Одним из условий комфортного чтения является прочтение романа В.В. Набокова «Приглашение на казнь». Вторым условием является умение «отдаться задорной и причудливой игре», как ловко заметил автор задорной и причудливой игры, в «Принцессе Брамбилле»… да, таков наш стиль! Наши стилистические (язык проглотишь!) особенности… тоже станут препятствовать вовлечению… Но, без труда, как утверждает профессор Делаланд, не вытащишь рыбку из пруда (сомнительное утверждение; можно и без труда такое! отхапать; но нам, в нашем случае, это подходит, поэтому сомнения остаются за кадром; вообще-то, «утверждение» - это, как стул в водевиле; русские не могут делать водевили - они у них всегда съезжают на мелодраму). Словом, с таким напутствием пускайся в путь. Комфортного чтения!
«…иные же (песни древних славян) совсем не имеют смысла…
подобно некоторым Русским; нравятся одним согласием зву-ков и мягких слов, действуя только на слух и не представляя ни-чего разуму».
(Н.М.Карамзин, «ИГР» )
- 1 -
«Итак - подбираемся к концу и вдруг, ни с того, ни с сего…
Ещё несколько минут скорого чтения… и о… ужасно… Тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащённого плиса, картон-ные кирпичи, афиши, летела сухая мгла… Цинциннат пошёл… направляясь в ту сторону, где судя по голосам, стояли существа, подобные ему».
- И стало с вас, голубчик… чего только во сне не приснится. Будто вам голову там рубают!
Тюремщик Родион сел на край кровати, собрал в кулак бороду (рыжую), огляды-ваясь на дверь (тихонько), косясь на Цинцинната, на паука (э-э-э, тебе б только), снова на дверь, хриплым шёпотом: «Помилование… в газете, говорят, было… мол, то, да сё…»
Паук скользнул по солнечному лучу, спустился вниз и, держась ещё лапой, ногой, клешнёй за липкий, туманом, свет, повис прямо перед Родионом, который, опустив и подперев прямо в рыжую бороду рукой голову, погрузился в молчание (задумался).
Помолчали. Подумали.
«Сообщаю…- тем же шёпотом сообщил Родион, - директор сказали… «пока не положено».
Снова молчат.
Паук - юродивый, нищий и попрошайка исподлобья сучит педипальпиками (да ты, небось, и не знаешь что такое педипальпики? Это вторая пара околоротовых при-датков паукообразных, состоящая обыкновенно из основной части (pars basalis) и щу-пальцевидного придатка (pars palpalis). Функция этой конечности различна: у самцов-пауков она играет даже роль совокупительного аппарата; у скорпионов и телифонов она с клешнями; у сольпуг, она, подобно ножкам, служит для хождения, а у других иг-рает ту же роль, что и щупальца насекомых).
Попрошайка сучит педипальпиками и частит лапками. Требует положенное. По-ка Родион не поднимает на него глаза:
- Тебе-то… да…
На свете существует тридцать тысяч видов пауков и стань я сейчас нашего срав-нивать с теми оставшимися двадцатью девятью тысячами девятьсот девяносто девятью видами и плюс ещё девяносто девять процентов его собственного вида (если считать, что он, наш паучок, составляет один процент от своего вида… что вероятно)…Стань я производить этот скрупулёзный подсчёт, подмер, сличать цветовую гамму, размер педипальпиков, которыми наш герой влагает (герой он у нас! конечно он! паучиха совсем другое дело, было бы), он влагает (приятно повторить такое слово дважды) своими педипальпиками влагает (трижды) надежды и чаяния в лоно рождения и осуществления… стань я прохаживаться по истории мироздания, ходить за пятьдесят! миллионов лет до динозавров, потому что пауки живут уже триста миллионов лет и жили уже тогда, когда сам Брахма, похожий на паука, объемающего весь мир восемью руками, ногами, клешнями, плёл, источал из себя паутину и населял её… сначала пауками (потому что, кто был раньше?) Мойры, Норны, Парки, Мокуша - под стать им - великая богиня - паутину ткут - и Майя - великая Иллюзия - попадёшь в сеть… и всё…
Вот-вот! Иллюзия!
«Смерть - это дверь, это всего лишь дыра, «да то, что сделали столяр и плотник», - сказал автор.
На самом деле это сказал второй Цинциннат, а первый сказал: «смерть никак не связана с внежизненной областью…».
А Арахна - это уже выдумка - это люди - и нам это ближе. Арахна ближе потому, что мы и сами богоборцы… Кто не знает, что люди разделяются на богоищущих, бого-любцев и богоборцев? Так вот - стань я всё это проделывать сейчас (а я бы, пожалуй - пожалуйста!), перед, как говорят, изумлённым взглядом читателя, перед вопрошающи-ми: «Причём здесь?.. К чему?..» Но это дальше! Сказать только надо, что у нашего пау-ка тело было не плюшевое и ножки не пружинковые - всё было настоящее, и в силу своего особого положения: «официальный друг заключённых» - знал он все тайны, правильнее сказать, тайны всех тюремных стен, потолков и решёток; хотя, кто его зна-ет? - сейчас настоящее, а вечером одни пружинки да опилки в бархатном животе или сейчас опилки, а вечером… Смешно!.. Такой вот - валет! - сказал бы Родион. Но это дальше. Не всё сразу. Понемножку. Дальше.
И даль свободного романа Я сквозь магический кристалл Ещё неясно, - как сказа-но, - различал…
- Тебе-то… да… - сказал Родион пауку, - мне же за это достанется… уф-ф… - Цинциннату, указывая глазом на паука, - Такой вот - валет! - сказал-таки. Снова пауку: - В последний момент… - и снова шёпотом и большим пальцем с нажимом (жирно так, размазав, как бабушка муху на стекле): - В пос-лед-ний мо-мент…
Помолчали ещё.
Ещё помолчав, теперь скороговоркой Цинциннату: «Нет! Вы, мой друг сердеш-ный, сердешный, сердешный, - никак не мог затравить шипящую, - сверчок запеш-ный… запешный… запешный… - снова не мог, - уф-ф-ф… Я понимаю… я ведь всё понимаю, даром, что я такой (оттянул бороду на резинке вниз, так что показался и сно-ва исчез выбритый синий подбородок), я ведь тоже много чего… то, да сё… а они го-ворят: «помилование»… а я сам готов, говорю… уф-ф-ф… Вот на шест… шест… шест-тёрку - как гляди, не наглядишься, а девяткой, наоборот, возьмёт да и обернётся…
И поползла крашеная («крашеная», подумал тот, второй Цинциннат, который ещё не открыл глаза, хоть уже тоже не спал), крашеная такая жаль-скорбь, боль и хворь за-красила щёки Родиона. По самом себе убивался, жалел и хворел Родион:
- Не получилось в жизни…
- Надвинулись серые, пресерые тучи…
- четыре, пять, шесть…
- покатились желваки по забрызганным жалью и скорбью щекам…
- в шесть лет он задушил кошку.
- Тоже ещё - Николай Васильевич! Смешно!
- Не потому что не любил кошек…
- Он любил кошек…
Родион продолжал:
- Качнулась напасть окаянная, будто запевка с воем, будто лозина тягучая…
- она предала его, - простодушное бесхитростное как у всех детей. - Они - преда-тели - он не любил предателей, предательство - большой грех - он отрубил ей хвост, но было мало. Он пробирался…
- Чавкающая испариной дня ночь, март, коты воют так, что… с других концов света сбегаются кошки…
(Художник Т. Родионова)
- Задушенную надо было закопать… он плакал… он плакал… всякая живая тварь плакала и плакала, и сбегалась, потому что март задурил всем нам голову и вывернул всех нас наизнанку; какая паутина!..
- «вольно летела дева», и «атлет навзничь лежал в воздухе»... - говорит автор. Легко ему говорить.
Сплошная Майя-Иллюзия! Театр какой-то! Ни капли разуму… кроваво всё, лип-ко… всё вывернул наизнанку.
- Он боялся, - о себе в третьем лице, - замирал; цепенел; вдруг кто-то увидит; чу-ял (тогда он ещё мог замирать, цепенеть и чуять).
- Всё! Теперь ничего не осталось… ни пару, ни жару, ни пылу, ни жиру… оста-лось только так… чтоб иногда …
У него осталось только, чтоб разыграть «фальшиво-развязного оперного гуля-ку»… Вытравили, сделали так, что, как сказано, можно разрезательным или фруктовым ножом…
В шесть лет он задушил и закопал бесхвостую кошку. Нет, не так! В шесть лет он отрубил кошке хвост, задушил её и закопал; ночью, чтоб никто не видел. Смешно! Ви-дели звёзды, и сверкала луна, и он, с тех пор, боялся звёзд, а потом не любил луну, по-няв, что ей до нас нет никакого дела. Бесхвостую кошку задушил и закопал!
Цинциннат Ц. в халате, на кровати, сидит, согнувшись, облокотившись о колено. Цинциннат Ц. наблюдает как корчится, рождаясь, фраза… корчится, рожая, фраза, «вся фраза, - как сказано, - корчится, рожая псевдочеловеческое существо». С отвращением, нет! оттопырив губу, как столичный актёр на заезжего гаера (до сих пор в себе заглу-шал, не давал ходу), оттопырив губу, наблюдает Цинциннат Ц…
С другой стороны: так смотрит жертва на ломаку и кривляку палача. Жертва уже думает о том, о чём, как она думает, палач думать не может, она думает:
У вас там восемь вечера,
У вас там ещё вчера -
У нас же, пять часов утра
И мы прошли уже вчера.
Или думает:
У вас осень,
у нас лето.
У вас дождь,
у нас жара.
Вот такая
у нас с вами
Всепогодная
игра!
Или думает, что она уже на ступеньку (автор бы сказал, на измерение) ближе к блаженству, на то она уже и жертва; а палач: «Вот, - думает палач, - посмотрим сейчас кто ближе, кто дальше…» - думает сам себе глупый палач.
Цинциннат (с закрытыми глазами) пытается пробраться сквозь эти кόрчи, уви-деть, пусть и псевдочеловеческий образ - тот, который не по-человечески жив, тот, который так, так чтоб… чтоб (молодец! кто бы так не хотел?), чтоб была мечта, жен-щина, такая женщина, чтоб (молодец! кто бы так не хотел?), чтоб никакая даже близко, даже рядом, как говорят… ну…
Блаженство с жизнью
можно ли сравнить?..
… это как кордебалет и кабриолет…
А потом чтоб предательство. Но! Пробуждение!
«…когда коленки-коленочки (похоже на баранки-бараночки - шутка)… когда всякая жилочка-веночка тянется, вянется, стучится, на волю просится… а тут… сно-ва…» - и Родион, не в силах пока, больше, разыгрывать заказанного (не заказного, а заказанного) гуляку, посажёного генерала, повернулся к пауку и, сбившись с трагиче-ского темпа, смахнув накатившуюся медленную слезу, медленно накатившую слезу, медленно, будто опуская занавес, смахнув, добавил: - Это как сани и бани, - и хрипло, может так, как каторжник на каторге: -
И мчится тройка удалая
Колокольчик Динь, Динь, Динь…»
И всё это - с колокольчиком, Динь-Динь-Динем, с тройкой, вместе с тройкой в баньку! В холодную, под замок. Где иней на полочкѐ.
Эх, вы… кордебалет, кабриолет…
Родька был неторопливым и даже флегматичным мальчиком, но как все Родионы чувствителен, горд и памятлив. Мог постоять за себя. Больше всего в жизни он не любил предателей.
И ещё добавил тюремщик Родион вместе с рыжебородой улыбкой, но… лично пауку. Может, это было: «Тебе-то… да…»
Паук понял (всякий понимает своё… всякий, как говорится, сверчок знай свой шесток, всякий, как говорится, кулик… картина, как говорится, до боли знакомая), паук понял, подтянулся акробатом в цирке на одной ноге к перекладине, крутанулся раз-второй, да так, что встрепенулся свет вокруг и прыснул летучей искрой под самый купол, туда, где окно в решётке, и стены, и потолок сходятся, чтоб тишком друг другу… друг друга… друг на друге… друг с другом… друг о друге, друг о друга и друг против друга.
Родион встал медленно вслед, вынул из кармана коробку (послушав её ухом) с мухами, невесело, огненноры-же-бо-ро-до улыбаясь, развёл свободной рукой: «не-э, не так…», - и пошёл кормить.
Цинциннат (тот, который уже открыл глаза) хотел сначала не поверить. Но тот, который ещё глаз не открыл (куклы, кучеры(-а), крашеная(-ые) сволочь(-и)…) хотел тоже сначала («ведь уже лежал, всё было готово, всё было кончено!»)… хотел, сначала хотел, хотел… но упс! По-ми-ло-ва-ни-е! Сады Тамарины, «с кашей во рту из разжё-ванной сирени» - набросилось всё, затрепетало; протянулись ветки, потянулись руки, руки, ветки, зовущие, глаза, заприглашали; вроде не летели они только что «плисом» и «сухой мглой». Потом погасло всё и на чёрном бархате закрытых век, «на чёрном бар-хате, каким по ночам обложены исподу веки», стало совсем как тогда, тогда, когда: (вид сверху, панорамно, с балкона, ночное освещение) «…вдоль дорожек, в дубравах, на прогалинах и лугах, поодиночке»…
- поодиночке и парочками прохаживаются влюблённые, прохаживаются охочие до любви…
- охочие до любви кто?
Уильям Шекспир, сцена «На балконе» (Любовь, исторгнутая в мир двумя прелестными, в красном и зелёном существами , зажигает звёзды, меж которых складываются вензелями неразлучные Ромео + Юлия).
- Во, тебя прёт!
Ах, почему я не «человек жизни», который «в грубейшем летописном рассказе умеет открыть могучий пульс жизни и перенести его на свою сцену»? Почему я «чело-век книги», который только то и делает, что «из классических повествований извлекает красивые или жестокие слова» ?
- Во, тебя прёт!
«Традиции употребления галлюциногенов…» способствуют проявлению непод-дельного лиризма и спонтанного юмора, «…специальное зелье, приготовленное из каких-то грибов, трав, а также змей, ящериц, жаб и пауков» (пауков)… наделяет способностью перемещаться во времени и пространстве, а также читать свои потаённые мысли.
Можно сжечь, как это сделал недальновидный Иван-царевич, шкурку своей зелё-ной невесты и тут же лишиться иллюзий… «Насильно был лишён иллюзий», напишут на мраморном обелиске.
Нет-нет! - ожидаемых вензелей из «П» и «Ц» (mauvais ton!) тоже не вышло, хотя «поодиночке и пачками зажигались рубиновые, сапфировые и топазовые огоньки», но П(ьер) и Ц(инциннат) не вышло; вышло слово, правда тоже не до конца, не совсем до конца («неправильность мучительно раздражавшая глаз, это и было…»), не совсем по-лучившееся слово. По-ми-ло-ва-ни-… - последняя «е» не могла никак сложиться и, в отчаянии, повисла - как сморщенная дрянь… вензелем, так что Цинциннату невольно пришлось провести языком по губе, будто там образовалась пенка от простывшего шоколада или плёнка от остывшего молока.
Слово не получилось… получилось не до конца, не закончилось (это и раздра-жало, и хотелось закончить, кликнуть разъярённым пальцем по клавише, закричать и ударить по клавише, и завершить падающий в неизвестность аккорд!) Подумаешь - Бах, - сказал бы Родион. Ах, как хотелось Цинциннату (пальцем по клавише!)
- Призраки! Привидения! Пародии! - сказал первый Цинциннат и разрешил тем, неустойчивый интервал в тонику, спасая, как всегда, второго от необдуманного по-ступка, за который снова же пришлось бы отвечать первому.
В распахнувшейся двери появился адвокат с толстой папкой в одной руке, во второй с ручным зеркальцем, в котором мимоходом (последний штрих) рассматривал на своём лице… За ним: Эммочка, стражник(и) в масках (хотя им и хотелось показать своё лицо, хотелось, чтоб женщины знали их в лицо, но было ещё не время), старушка-мать директора, старушка, мать директора тюрьмы, мать Цинцинната, Цецилия Ц. с профессиональным саквояжиком, в котором неистово «шеберстило» («должно быть, в него свалилась мышь»); супруга директора не пришла (была занята). Оттуда, где окно, потолок и угол, слева, оттуда, где Родион кормил паука - Родион навстречу стражникам, мамам и Эммочке(-кам)… нет! это был не голос Родиона! а голос Родрига, Родриг(а) Ивановича - директора тюрьмы. Цинциннат повернулся, и действительно (фантомы, снова же иллюзии и тени), Родриг Иванович чистил дорожной одёжной щёткой лацканы своего сюртука (прилипли рыжие волоски)… чистил лацканы от прилипших к ним рыжих волосков: «Обманщики! Подсунули!» - жаловался Родриг, получившийся из Родиона, Иванович, жаловался на некачественную бороду, суя её во внутренний карман сюртука, жаловался…
«Обманщики!» и «Подсунули!» остановило хлынувшую было, в открытую дверь первомайскую демонстрацию, с флагами, портретами и транспарантами… Всё посуну-лось, будто и впрямь всё уличили в обмане, посунулось вспять, и дверь посунулась и закрыла всё; которое… как раз то, которое могло бы… которое мог бы, которое, может быть, могло бы стать понятным, стало бы понятно Цинциннату, могло бы, наверняка, прояснить Цинциннату что-нибудь… жестом, позой, случайно обронённым словом, неправильно поставленным ударением… а то и прямым текстом: казнить, мол, нельзя, мол, помиловать!..
- «Узнав из достоверного источника, что нонче» или в некотором недалечье ре-шится ваша судьба… - говорил директор тюрьмы (паук на плече - щелчком сбит). - Я на-а-деюсь… Родион ничего ещё?.. потому что ещё ничего… Ах, всегда какая-то оп-лошность! Жизнь какая-то… как надоедливая муха. Роман Виссарионыч, ну, где вы там? прошу!
Роман Виссарионович, всё ещё с перевязанной шарфом шеей (уже давно просту-дился), зашёл (за ним, в проёме отпахнувшейся, как крокодилова обложка фотографи-ческого альбома двери - моментальная фотография: транспаранты, флаги, герб города (доменная печь с крылом), тесть с громкоговорителем («клокочущий на вершине крас-норечивого гнева»), два шурина-мурина в позах - разбивают палатку - позади), скобка закрылась, и зашёл с перевязанной шарфом шеей.
- Дверь - это дыра, «да то, что сделали столяр и плотник» - сказал автор.
На самом деле это сказал тот второй Цинциннат, а первый сказал: Смерть - это дверь, «смерть никак не связана с внежизненной областью…»
«Выйти как-то нужно…» - резюмировал третий… а принцесса сказала: «Да-да, это гораздо страшнее, чем я думала. Смерть-то, оказывается, груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на доктор-ские. Там у нее лежат необточенные серые каменные молотки для ударов, ржавые крючки для разрыва сердца и еще более безобразные приспособления, о которых не хо-чется говорить».
Ведь что такое компилятор? и контаминатор? И пересказчик? И глоссатор ?..
«Не думаешь ли ты, что глосса не знала текста так же, как и ты, или, что она не так же хорошо понимала его, как и ты?»
У-у-у, мракобесы!
У них, кстати - всякий знает - были великие достижения (Марсельеза и Библия, например). Красивейшую человеческую мечту, пронзительнейшую человеческую уто-пию о душе, порхающей бабочкой над здешним миром, они превратили в мракобесие, в виде Райской богадельни, переполненной лишёнными полового признака телами ли, душами; да ещё за то, чтоб попасть туда, надо отбить себе весь лоб в молитвах и прось-бах простить неизвестно что и за что. Много ли надо, чтоб изуродовать красоту?.. этих - некоторые их достижения - принято в определённых кругах принимать вне сомнения. Ведь что такое компилятор, контаминатор и пересказчик? кто они такие, все эти присоски к мёртвому, а то и живому ещё телу? но, которые, к тому же (в защиту), не являются наглыми плагиаторами, всегда «безсморщенно»… хочется повторить ещё раз это слово: безсморщенно переписывающими оригиналы?
- Но, глосса на глоссу, на глоссу, на глоссу… сколько глосс на глоссах лежат?.. Такие морщины!..
«Выйти как-то нужно…» - резюмировал третий… а принцесса сказала: «Да-да, это гораздо страшнее, чем я думала…»
Выходим.
Перед выходом хочется сказать, что не надо ругать скромного, более чем скром-ного сочинителя, если он позаимствовал пару слов и пару мыслей у других. Тем более, что не Библию же он сочиняет, в том смысле, что не начинает же он с начала, что не с «Вначале» же он начинает, хотя согласен, что в начале было слово, а потом уже…
Выходим.
«Ах, Марфинька, если бы ты, как принцесса, если бы ты так, Марфинька, ты ощу-тила, что такое эта дыра, это изделие столяра и плотника, Марфинька, если бы ты! - кричали в унисон, может в терцию, да хоть и квартой, как хотите, оба Цинцинната, - если бы поняла… «ржавые крючки для разрыва сердца»!
Кто-то из двоих, дальше, тихо спрашивал: «…или я уже там?.. правильнее - здесь? («всё же было кончено!»), а те за дверью, которые за дверью - те - что летели «плисом», «афишами» и «картонными кирпичами», там?.. Значит я уже не здесь!»
Оба Цинцинната встали с кровати и, пользуясь паузой, пока Роман Виссарионо-вич раскладывал на столе протоколы, проекты и диаграммы, дробью, с остановочками напоследок, в дребезжащую от пустоты «утку» .
- Ах, этот пассаж: «Какие глупости. Конечно, ничего потом нет… Ничего нет. Это так же ясно, как то, что идёт дождь… - помните? - …между тем, за окном играло на черепицах крыш весеннее солнце, небо было задумчиво и безоблачно, и верхняя квартирантка поливала цветы по краю своего балкона, и вода с журчанием стекала вниз», - думал, inzwischen, кто-то второй, может третий, трудно теперь сказать,
- Позвольте Вам напомнить, - напомнил директор тюрьмы Родриг Иванович, - страница двести семьдесят девять, в издательстве…
- Грамотный!..
Из небытия, или из межск-ла-доч-ного бытия, или из морщин, сморщенных всеми на свете глоссаторами и контаминаторами, из самого потаённого журчания стекающей вниз по краю балкона воды складывались стишки:
там, на том светке,
ничего нетка,
ну, разве что… может быть…
может быть, может быть, может быть!
Похоже на… Августин, Августин, Августин…
- Нет, Цинцин…Цин-цин-цин-натик мой, мой рыжий… там ничего…
Тот парик растрепался, тот халат изорвался, туфли стоптались, и помпоны, ото-рванные, валяются где-то под кроватью; глаза ослепли, нюх отбило, та душка выпала (какая без душки скрипка?)
Смешной какой у нас автор… да? бутафоры и костюмеры сделали новое (на то они и бутафоры), только душку не вставили, потеряли? Ну, что же из этого?.. Выпала и забилась куда-то в щель между плитами каменного, холодком хватающего за пятки пола. Может это и лучше, чтоб не так надрывно. Кому он нужен - этот надрыв? Халат теперь зелёный, как у Ромео под балконом, а парик теперь, как у Родиона борода - ры-жий.
На свете существует два-три (от всего количества человечества) процента рыжих. Компетентный исследователь сообщает, что рыжие - это самые непостоянные, самые неопределённые, самые непредсказуемые, самые кляузные, самые неустойчивые и к тому же, самые униженные, самые больше других унижаемые представители человече-ского рода, словом - рыжие такие парни, говорит компетентный исследователь.
Рыжий цвет волос, говорят, у них (у рыжих) от неадертальцев… «а неадертальцы, - шипит третий, - были каннибалами и питались сырым мясом».
Все настоящие колдуны и ведьмы - рыжие. Их преследует инквизиция.
«Рыжий да красный - человек опасный», - говорит народ.