ОЛЕГ БАСИЛАШВИЛИ. ПРОДОЛЖЕНИЕ
МАЙЯ ПЕШКОВА: По случаю юбилея повторяем в «Непрошедшем времени» программу цикла «У Покровских ворот» с участием народного артиста России Олега Басилашвили. О родителях. Запись сделана в феврале 99-го года.
Олег Басилашвили - москвич по рождению, появился на свет в доме у Покровских ворот в семье Ирины Сергеевны Ильинской, известного лингвиста.
ОЛЕГ БАСИЛАШВИЛИ: Принимала большое участие в попытке реформы, реформирования русского правописания, синтаксиса. Она отстаивала себя. Даже книга у нее есть на эту тему. Она имела такую оглушительную критику в газетах, что после этого у нее был просто инфаркт. И как-то она это дело бросила, потому что слово «огурци» и «заец» через «е» и что-то… «ночь» без мягкого знака послужило для такого количества издевательств над ней и над ее друзьями, которые пытались усовершенствовать синтаксис, что они это дело, по-моему, бросили.
Словарь языка Пушкина, он долгие годы создавался. Вот помню, как я вот в этой же самой комнате тоже принимал участие в заполнении карточек этих. В чем заключалось заполнение, я не помню. То ли в подсчете количества слов в пушкинском лексиконе, то ли еще что-то, то ли какие-то значки. Я уже не помню. Я помню, я исписывал и моя бабушка тоже. Исписывали сотни карточек. И не только мы, а еще целый штат сотрудников, которые этим занимались. Ну, они приходили, садились там в столовой, дым коромыслом, курение. Это святых выноси, топор вешай. Папа их стал называть филолухи, потому что жить они не давали. Там сидели все время и кричали, спорили. Тут же был и Владимир Николаевич Сидоров, и Робинсон, и Григорьева. Все они курили, кричали, спорили. И наступала какая-то мертвая тишина. Вот такие заседания редколлегии словаря. Вот этот словарь здесь у меня один из двух, которые у меня сохранились. После выхода этого словаря, последнего тома в свет или 1-го тома, в «Литературной газете» появилась разгромная статья. Он вышел в 56-м году. Еще живо было победоносное учение марксизма-ленинизма и их великого продолжателя товарища Сталина. Поэтому «Литературная газета», которая целиком и полностью шла в русле этого движения марксистско-сталинского, раздолбала так этот 1-й том, что после этого при Сталине всех надо было расстреливать. Грубо говоря, все сводилось к тому, что это никому не нужно, что бумага, которой так не хватает в государстве, которую так жаждут рабочие и крестьяне, идет на ерунду, и что вообще это никому совершенно не нужно, и что этих людей, в общем, надо как-то прекратить их деятельность, потому что они приносят только вред народу и, прежде всего, классу-гегемону, рабочему классу. Столько лет угрохать на эту работу, причем я же был свидетелем, как сутками они работали в течение многих лет фактически за нищенскую зарплату. И вот такой плевок получить с главной литературной газеты страны. У меня эта рецензия в Петербурге. Я перевез ее туда. Она у меня лежит и приклеена к 1-му тому. И спас их Роман Якобсон, который как раз в это время приехал или через год спустя приехал в Россию, в Советский Союз, и выступая на каком-то высоком собрании, где присутствовал чуть ли не Никита Сергеевич Хрущев или кто-то еще, сказал, что Россия вот сейчас идет впереди многих стран по уровню науки, и что он поздравляет великую советскую науку с двумя великими завоеваниями. 1-е завоевание - это искусственный спутник Земли, и 2-е, равное ему по значимости, - выход 1-го тома словаря языка Пушкина. И тут отношение изменилось. Наши правители, которые в своей жизни прочли, наверное, кое-что, но не так уж много, поняли, что, наверное, они сделали ошибку, и отношение к словарю было изменено. Я вспомнил, говоря про наших правителей, как у Гоголя в «Ревизоре» написано: судья Ляпкин-Тяпкин прочел 5 или 6 книг и потому несколько вольнодумен. Это вот наши правители того времени, да и нынешнего тоже, по-моему, особенно глядя на лицо Зюганова, понимаешь, как вырождается человечество постепенно. И не только Зюганова. Илюхина и многих из их закулисок, как они говорят. Вот.
Что касается еще маминых работ, к Ушакову она относилась с большим уважением и пиететом. Но этот человек значительно старше нее. Кто-то из них являлся ее педагогом, профессором в университете. По-моему, Ушаков. Но я тут боюсь быть неточным. Я знаю, что одна из работ Ушакова вырезана откуда-то, из какого-то журнала тщательно или перепечатана и тщательно переплетена. Так что отношение пиетета высокого у нее к своим учителям, конечно, было. Я вспоминаю имя такого человека как Виктор Владимирович Виноградов. Это их куратор, академик, который тоже, так сказать, курил, но я его фактически у нас никогда не видел. Просто это были рабочие отношения. Аванесов. Ну, масса фамилий. Что я сейчас буду всех перечислять?
О. БАСИЛАШВИЛИ: Когда я называю эти имена, во мне загадочно теплое чувство вот моего детства, ранней юности, которое связано с маминым именем. Были Сан Саныч… можно очень многое рассказывать. Но все это выходит за рамки славистики. Все это жизненные эпизоды. Я не хотел бы, чтобы создалось впечатление, что это был такой гуляка. Это не так. Это был очень глубокий ученый, подлинно русский человек, российский гражданин. Чем-то он мне очень напоминает чеховского доктора Астрова. Вот если бы я играл Астрова, то, наверное, я бы вот играл его такого, каким был в моем представлении Александр Александрович Реформатский, которого помню с раннего детства, и помню только его шутки. Причем шутки всегда были на грани фола. Он обожал такой, знаете, русский фольклор, как теперь говорят ненормативный. Но он очень умело и с юмором это все использовал. Поэтому даже в присутствии моей мамы это еще звучало, но не вызывало с ее стороны никаких протестов, потому что было крайне остроумно и смешно. Что же касается его научной деятельности, конкретной деятельности, я этого просто не знал, потому что был где-то чересчур мал, а просто слышал с большим удовольствием потом, как мама восхищалась его работами. Собственно говоря, вот и все. Я помню, что мама, когда уже умирала, она меня просила привезти его книгу, которая по тогдашнему времени недавно вышла. Последняя его книга. И я, приехав в Москву, пошел в магазин Академии наук, книжную лавку Академии наук на Горького, на Советской площади, приобрел ее там, привез ее в Ленинград. Она изучала эту книгу уже за месяц до смерти где-то. Так что отношение к нему у нее было дружески-уважительное, очень уважительное. Правда, и по отношению к своим товарищам, ко всем у нее было такое отношение. Я вот хочу отметить одну такую черту в ее характере. Она была очень интеллигентным человеком, естественно много знающим, крайне болезненно воспринимающим уродство нашей тогдашней политики, впрочем как и все ее товарищи по Институту русского языка. Но эта ее интеллигентность врожденная не мешала, а помогала ей очень при общении с простым людом. Ну, что такое простой люд? Это так несколько пренебрежительно. Все мы является простыми людьми. Но с людьми, так сказать, не ее профессии, будем говорить, там плотники, печники, землекопы и так далее. Когда мы строили избу нашу знаменитую в Хотькове, нам приходилось вот иметь дело с такими людьми. И я вспоминаю, как она с ними общалась. К ней отношения у этих людей были крайне уважительные. Вот знаете, она не позволяла себе опускаться, демонстрировать им, что она не такая же как и они. Никогда ни одного бранного слова. Но они с ней тоже разговаривали на ее языке. Поэтому она жила одними с ними интересами. Но лексика вся и манера общения были вот такие, какие были у нас дома. И это очень притягивало людей. Они понимали, что она их уважает. Она уважает в них то, что уважает в себе. И поэтому они всегда к ней тянулись. Я помню, у нас был такой Егор Ильич Самсонов, сосед. Он деревенский человек. Сторожем он был. Каждое утро он приходил к нам: «Ирёна Сергёвна!» И вот беседа. Начинались беседы, значит, на какие-то там любые темы. Водки выпить? Пожалуйста. Стакан водки она выпьет вместе с ним и закусит. Говорит: «Все. Мне больше нельзя. А Вы там продолжайте, если Вам так хочется, ради Бога». Поэтому крайняя степень уважения была к ней, впрочем как и ко всех этим людям. Я вспоминаю, как они строили дачный поселок в этом Хотькове. Были там большие земли. Это еще при Сталине в 49-м году. Вот 27-28 соток в лесу. И как они строили? Никто же не умел ничего. Ну, хорошо, нам повезло, мы купили избу в соседней деревне. Разделили ее с соседями пополам, эту избу. Половина избы нам, половина избы им. Мы владели половиной избы и участком в 26 или 28 соток. Сидоровы так же поступили. А другие строили себе избы из осины, которая гниет через 2 года. Уже дом сгнил. Понимаете? Никто ничего не знал. Но это была коммуна людей, которые ходили друг другу в гости, какие-то бревна друг другу давали, таскали, то есть помогали все время друг другу. Ведь не так, как сейчас окружаются заборами, и поди, узнай, что там за этим забором происходит. Нет. Каждое утро вначале первые 2 года понимался флаг, так сказать, вроде как пионеры такие американские в этом непроходимом лесу, они какой-то флаг поднимали этого самого поселка, Академия наук и так далее. Вот так вот, понимаете? А сейчас туда попадаю, Боже ты мой, одни заборы только видны, поблескивающие крыши «Мерседесов», там больше ничего. Никто не знает, где, кто живет. А это была какая-то коммуна. Это была веселая коммуна людей, русских интеллигентов недобитых таких, которые сеяли вокруг себя какую-то радость: радость общения, радость восприятия жизни. Времена вот Александра Александровича, Владимира Николаевича, Плотникова, Робинсона, Исаака Дмитриева, Григорьева, Виктора Давыдовича Левина. Это все имена русских людей, которые я, например, никогда не забуду. И тем, кто из них сейчас живет на этой Земле, желаю самого большого счастья, здоровья, здоровья.
Вот что касается вмешательства партии и органов НКВД, я вспоминаю, у мамы была такая подруга. Она тоже, мне кажется, по Мосгорпединституту, она с ней познакомилась там. Каплан ее была фамилия. Она очень милая женщина. К нам очень часто приходила. Но поскольку мы жили в режиме постоянной слежки, не мы конкретно, не наша семья Ильинских-Басилашвили, а вся страна, то это очень действовало на многих. Я вот вспоминаю, как постепенно Каплан заболела и сошла с ума. Дошло до того, что один раз она к нам пришла и сказала, что за мной следят. Мама говорит: «Кто за Вами следит? Кому Вы нужны? Кто за Вами следит?» Ну, как же? Она жила в Лаврушинском переулке. «Я вот иду по Лаврушинскому переулку, ко мне подходит человек и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, где Третьяковская галерея?» Мама говорит: «Ну, и что? Это естественный вопрос. Третьяковская галерея находится в Лаврушинском переулке. Он, не дойдя до нее, впервые посетив этот переулок, спросил у Вас, где здесь Третьяковская галерея». Она говорит: «Ну, он же знает, где». Мама говорит: «Откуда он знает? Он первый раз в Москве, возможно. Он поэтому у Вас и спросил. Написано Лаврушинский. А где Третьяковка он не знает». «Нет, нет. Это человек специально подошел. Значит, он следил за мной» и так далее. Вот постепенно она стала заболевать. Кончилось все тем, что она родного сына считала не родным сыном, а подосланным каким-то агентом. Приходил сын, она говорила: «Отойдите от меня. Я знаю, кто Вы». Вот так. Вот такая история. Какие это годы? 40-е. Где-то 48-й, 49-й год. Вспоминаю, как один из сотрудников, по-моему, Мосгорпеда, кажется, а может быть даже Института русского языка, я боюсь соврать, тоже повредился в уме на этой почве и повесился в институте. Большое мужество было необходимо тем, кто как моя мать отказывались от этого дела и не только в этом институте, а вообще по всей стране.
О. БАСИЛАШВИЛИ: А мой отец Валериан Ношреванович Басилашвили, он был очень странной биографии. Он учился в Институте народов Востока вначале. Потом он был переведен на этнографический факультет. А потом каким-то образом встретился с мамой. Вот эту историю мне не рассказывали. Ну, в общем, в университете. И стал связистом. Почему связистом? Каким образом вдруг этнограф становится связистом, понять трудно. И он стал работать в Московском политехникуме связи сначала преподавателем, а потом стал его директором. И так до конца жизни он и был директором этого самого института связи. Сам он из Грузии, из села Карби, около 100 километров от Тбилиси. А потом в Тбилиси они там переехали. Короче говоря, там он был основателем пионерской или, вернее, бойскаутской организации в Тбилиси. Это было еще при меньшевиках. Грузия была завоевана большевиками где-то в 29-м, кажется, году. До 29-го года он, значит, принимал активное участие в политической жизни Грузии, организовывая ребят, студенчество вот для этих бойскаутских организаций. Был вызван в Москву своими товарищами, среди которых, по-моему, я слышал однажды фамилию Серго Орджоникидзе. И он начинал какую-то деятельность в Москве, но как человек умный, он понял, что ему надо оттуда, как говорится, уходить. Поэтому он прервал все эти контакты. И, может быть, благодаря этому остался жив. Но до конца жизни у него под кроватью стоял чемоданчик маленький, в котором было мыло, теплые носки, белье свежее и так далее. То есть если арестовывают, он берет этот чемоданчик, идет. Он мне рассказывал очень интересные вещи. Вот уже мы здесь жили, он тоже здесь жил вместе с его сыном. У меня был брат сводный по отцу, Жора. Он погиб на Курской дуге в качестве капитана артиллерии. Вот, значит, они все здесь жили, а распределитель… Для непосвященных, распределитель - это такое место, где распределяли продовольствие. Это сейчас можно пойти купить чего-то, раньше было нельзя. Надо было идти в определенный магазин, и там раз в месяц что-то выдавали по карточкам, ну, например, написано животные жиры и объявление: вместо животных жиров будут выдаваться спички. Значит, люди покупали спички по карточкам и эти спички где-то продавали, меняли на эти самые животные жиры. Так что не соскучишься. А мы были прикреплены в распределитель, который находился в подвале ГУМа нынешнего. И отец, идя через Кремль, тогда Кремль был открыт, можно было пройти или через Красную площадь в университет. Вот по Покровке вниз туда мимо ГУМа через Красную площадь как раз в университет, через Иверские ворота. И он заходил всегда в ГУМ посмотреть, что дают. И вдруг он идет, идя из университета, "иду и вижу, дают сметану". Это вообще неслыханное что-то. Сметану дают. Надо брать. Потому, что завтра уже ее не будет. А во что брать? Он побежал в ГУМ, где была продажа тазов. И купил таз, эмалированный таз, большой таз. И всю сметану слили в этот таз. И он говорит: "Я взял этот таз большой и пошел по Ильинке мимо памятника Плевне по Маросейке вверх. Это довольно долгий путь вот так с растопыренными руками с тазом идти со сметаной. Причем никто на меня никакого внимания не обращал, потому что все понимали" Все, что сейчас ты пройдешь, у тебя будут в пластиком мешке лежать: полкило колбасы, например, ты купил. Вот так и здесь. Человек купил сметану. Другой тары нет, поэтому в тазу он несет домой сметану.
Но самое интересное при этом, что каждый раз по этому пути он сталкивался с одним человеком одной с ним национальности, который шел в Кремль. Это был Джугашвили, который выходил из здания ЦК на Новой площади, Старая площадь и шел как раз в это время, когда отец выходил из университета, а Джугашвили выходил из ЦК и шел к себе домой в Кремль. Он там жил. И каждый раз они сталкивались с ним около какого-то банка. Я вот все время хожу и думаю, у какого банка. На Ильинке. Вот на этой улице. В простенках там были такие зеркала вставлены при входе, на улице. Длинные зеркала. И Сталин останавливался около зеркал и долго в себя всегда всматривался и давил прыщи. Стоял и, значит, ковырял себе эти прыщи. И вот здесь та же самая история. А Сталин-Джугашвили был тогда… Я не знаю, ну, с какой фамилией сейчас по значимости можно сравнить в 20-е там, начало 30-х годов. Они не были знакомы, но говорит, вот картина: значит, иду я, сметана, туда падает снег, и стоит Сталин, давит себе прыщи у этого зеркала. А потом говорит, меня почему-то гонят на демонстрацию в 45-46-м, 50-м году, я должен идти по Красной площади и кричать: «Да здравствует великий Сталин!» Какие чувства я при этом испытывал.
Отец мой - человек кавказский. А на Кавказе законы гостеприимства - это святое. И вот однажды, это было до смерти Сталина, ночью, где-то часа в 2 ночи раздается звонок вот в нашу парадную дверь. Отец не спал. В общем, он открывает дверь, стоят три кавказца совершенно незнакомых и говорят: «Вы Басилашвили?» «Да». «Мы там такие-то. Нам сказали, что Вы можете нас пустить переночевать. Вот мы из такой-то деревни приехали все». Ну, хорошо. Тут моя бабушка с ума сходит, Вы знаете, епархиалка и все прочее, вот, дескать, порядки тут свои наводит кавказские и так далее. Ночью в 2 часа пускает. В общем, они вошли, сказали: «Мы вас не стесним». Легли на пол, все постелили себе куртки эти, легли и заснули. Предварительно у них была беседа с отцом, из которой он выяснил, он был членом райкома партии, он выяснил, что эти трое человек едут освобождать из ГУЛАГа своего родственника, которого забрали в НКВД, в КГБ, и как им казалось, незаконно. Впрочем, наверняка незаконно. 99 процентов незаконно, так сказать, без всякой вины были забраны туда. И едут туда освобождать его. Отец чуть не умер от ужаса, но сказал, что я вам предоставляю ночлег, вот чай пейте и все, но прошу вас потом никому не рассказывать, что вы у меня останавливались. Они сказали: «О чем разговор? Конечно». И рано утром в 6, в 7 утра они уже исчезли, их не было, они уехали. Прошло некоторое время опять звонок и уже четверо стояли у дверей. Отец чуть опять не умер. Они говорят: «Мы у вас тут переночуем». Один раз ночевали. И опять уехали в 7 утра. Так что вот такие были дела. Они, видимо, с крупной суммой денег приехали вот в ГУЛАГ. А что касается ночевок, в 41-м году когда Москву эвакуировать собирались, когда собирались сдавать, 21-го или 19-го по радио… Я спросил Левитана потом, было ли это. Да, было. По радио утром передали, что сегодня в 2 часа дня будет передано важное правительственное сообщение. Вся Москва замерла. Вот шел снег, холод. Еды не было. По карточкам все. Что будет? В 2 часа слушайте там сообщения на фронтах. Калинин взят. Уже все рядом. Немцы, вот их видно просто. Передача правительственного сообщения переносится на 4 часа дня. В 4 часа дня опять никаких… На 8. Опять никаких. И мы спускались от бомбежек вниз, мы на 4-м, а на 2-й этаж к маминой подруге спускались. Григорьева Татьяна.
Поскольку я говорил, что и дедушка, и бабушка мои были из церковных семей, кое-что у нас в доме было такое вот, знаете, вдруг иногда роешься в книжках, и вдруг - мать честная - какой-то молитвенник, заложенный фиолетовой такой бархатной лентой. А я же пионер Советского Союза. К делу Ленина, Сталина будьте готовы и прочее. Какие-то враждебные книги: Библия, Евангелие, что-то такое нехорошее, в общем, с моей точки зрения. Потом раздавался звонок во входную дверь, бабушка так что-то суетилась сильно. Я понимал, что кто-то из родственников пришел. А это приходил священник. И не один. Все-то у нас родственники с мужской стороны, почти все были служители религии. Ряса подоткнута под пальто, сапоги или брюки, ботинки, волосы под шапкой. Так что, когда пальто и шапка одеты, не видно, что это священник. Приходил домой, снимал пальто, ряса эта падала, и видно, что это поп с крестом и так далее. Вот для меня это было страшное испытание, потому что… Ну, как это так? Священники, их надо уничтожать же, в общем-то, всех. А тут какие-то ходят, понимаете. А у нас родственники, я не помню, дальние, не дальние, какие. Рядом с домом, где жил Фальк… Знаете, на набережной Москвы-реки, там есть церквушка такая, стоит. Вот это ему принадлежал этот приход. И он был известен по всей Москве. Был очень честным фанатичным человеком. И на собственную зарплату и на мирские, прихожанские деньги, приходские он сам ремонтировал кровлю, купола, колокола, ну, что полагается. Даже каких-то нанимал реставраторов. Кое-что бесплатно ему делали. Эту церквуху он сам сохранил. Я решил пойти, я знал, что мои родственники то ли по бабушке, то ли по дедушке… Вот эта Климентовская церковь в Климентовском переулке, знаете, красная большая в честь Папы Римского названа Климентовской. Я знал, что священников ведь хоронят в ограде церкви. И я решил посмотреть на могилу, поклониться могиле своего родственника. И я поехал к этой церкви. Но в ограде церкви обнаружил только общественный туалет. Так что все это было изгажено. Конечно, никаких могил уже не осталось.
Я очень благодарен своей маме, она была, конечно, человеком религиозным, но никогда свою религиозность не показывала. Иногда втихаря, как говорят, крестилась так, но чтоб никто не видел. Никакого бития о мраморный пол у меня не было совершенно. Отношения с Богом, видимо, были довольно тесные. Мы жили вот в Хотькове. Там неподалеку Троице-Сергеевская лавра. Мы туда часто ездили. Однажды она меня повезла на Сергиев день. Я никогда не забуду того праздничного чувства, которое у меня возникло, когда я там был в этот день. Я увидел лица этих монахов, священников, людей, калек перехожих Руси, которой вообще не видно, она где-то на дне находится. Какие-то калеки перехожие, в веригах какие-то люди. Откуда они взялись? Так их незаметно. Вот вся эта Русь там сосредоточилась. Я никогда этого не забуду благодаря маме, когда ударили колокола, и с колокольни полетели тысячи голубей. Замечательно. И один раз вот здесь в Петропавловском переулке есть церковь Петра и Павла. Там тоже наши родственники. По-моему, то ли старостой церкви кто-то был из них. Его папа называл за его оригинальные усы… У него были такие усы. Он его называл «как дунул». Вот такие прозвища у нас были в семье, знаете, «как дунул». Да? Такие усы у него залихватские. Вот мы к ним пошли на пасху. Это тоже было где-то 51-й, 49-й, 50-й год. Шли мы, значит, по Бульварному кольцу, по Покровскому бульвару, потом вниз там, значит, по Яузскому бульвару, постепенно все больше и больше шло людей в белых платочках.
М. ПЕШКОВА: Преподаватель современного русского языка в Институте повышения квалификации работников печати рассказал нам однажды об игравших в футбол мальчишках, один из которых, высокий, заметил: «Вон идет Ушаков». Кто помоложе, ответил: «Ушаков идти не может. Ушаков - это словарь». Мальчонка, узнавший одного из составителей и редакторов толкового словаря русского языка, был будущим народным артистом страны Олегом Басилашвили.
Предыдущая запись беседы с Олегом Валериановичем Басилашвили здесь:
http://evakroterion.livejournal.com/383871.html
Олег Басилашвили - москвич по рождению, появился на свет в доме у Покровских ворот в семье Ирины Сергеевны Ильинской, известного лингвиста.
ОЛЕГ БАСИЛАШВИЛИ: Принимала большое участие в попытке реформы, реформирования русского правописания, синтаксиса. Она отстаивала себя. Даже книга у нее есть на эту тему. Она имела такую оглушительную критику в газетах, что после этого у нее был просто инфаркт. И как-то она это дело бросила, потому что слово «огурци» и «заец» через «е» и что-то… «ночь» без мягкого знака послужило для такого количества издевательств над ней и над ее друзьями, которые пытались усовершенствовать синтаксис, что они это дело, по-моему, бросили.
Словарь языка Пушкина, он долгие годы создавался. Вот помню, как я вот в этой же самой комнате тоже принимал участие в заполнении карточек этих. В чем заключалось заполнение, я не помню. То ли в подсчете количества слов в пушкинском лексиконе, то ли еще что-то, то ли какие-то значки. Я уже не помню. Я помню, я исписывал и моя бабушка тоже. Исписывали сотни карточек. И не только мы, а еще целый штат сотрудников, которые этим занимались. Ну, они приходили, садились там в столовой, дым коромыслом, курение. Это святых выноси, топор вешай. Папа их стал называть филолухи, потому что жить они не давали. Там сидели все время и кричали, спорили. Тут же был и Владимир Николаевич Сидоров, и Робинсон, и Григорьева. Все они курили, кричали, спорили. И наступала какая-то мертвая тишина. Вот такие заседания редколлегии словаря. Вот этот словарь здесь у меня один из двух, которые у меня сохранились. После выхода этого словаря, последнего тома в свет или 1-го тома, в «Литературной газете» появилась разгромная статья. Он вышел в 56-м году. Еще живо было победоносное учение марксизма-ленинизма и их великого продолжателя товарища Сталина. Поэтому «Литературная газета», которая целиком и полностью шла в русле этого движения марксистско-сталинского, раздолбала так этот 1-й том, что после этого при Сталине всех надо было расстреливать. Грубо говоря, все сводилось к тому, что это никому не нужно, что бумага, которой так не хватает в государстве, которую так жаждут рабочие и крестьяне, идет на ерунду, и что вообще это никому совершенно не нужно, и что этих людей, в общем, надо как-то прекратить их деятельность, потому что они приносят только вред народу и, прежде всего, классу-гегемону, рабочему классу. Столько лет угрохать на эту работу, причем я же был свидетелем, как сутками они работали в течение многих лет фактически за нищенскую зарплату. И вот такой плевок получить с главной литературной газеты страны. У меня эта рецензия в Петербурге. Я перевез ее туда. Она у меня лежит и приклеена к 1-му тому. И спас их Роман Якобсон, который как раз в это время приехал или через год спустя приехал в Россию, в Советский Союз, и выступая на каком-то высоком собрании, где присутствовал чуть ли не Никита Сергеевич Хрущев или кто-то еще, сказал, что Россия вот сейчас идет впереди многих стран по уровню науки, и что он поздравляет великую советскую науку с двумя великими завоеваниями. 1-е завоевание - это искусственный спутник Земли, и 2-е, равное ему по значимости, - выход 1-го тома словаря языка Пушкина. И тут отношение изменилось. Наши правители, которые в своей жизни прочли, наверное, кое-что, но не так уж много, поняли, что, наверное, они сделали ошибку, и отношение к словарю было изменено. Я вспомнил, говоря про наших правителей, как у Гоголя в «Ревизоре» написано: судья Ляпкин-Тяпкин прочел 5 или 6 книг и потому несколько вольнодумен. Это вот наши правители того времени, да и нынешнего тоже, по-моему, особенно глядя на лицо Зюганова, понимаешь, как вырождается человечество постепенно. И не только Зюганова. Илюхина и многих из их закулисок, как они говорят. Вот.
Что касается еще маминых работ, к Ушакову она относилась с большим уважением и пиететом. Но этот человек значительно старше нее. Кто-то из них являлся ее педагогом, профессором в университете. По-моему, Ушаков. Но я тут боюсь быть неточным. Я знаю, что одна из работ Ушакова вырезана откуда-то, из какого-то журнала тщательно или перепечатана и тщательно переплетена. Так что отношение пиетета высокого у нее к своим учителям, конечно, было. Я вспоминаю имя такого человека как Виктор Владимирович Виноградов. Это их куратор, академик, который тоже, так сказать, курил, но я его фактически у нас никогда не видел. Просто это были рабочие отношения. Аванесов. Ну, масса фамилий. Что я сейчас буду всех перечислять?
О. БАСИЛАШВИЛИ: Когда я называю эти имена, во мне загадочно теплое чувство вот моего детства, ранней юности, которое связано с маминым именем. Были Сан Саныч… можно очень многое рассказывать. Но все это выходит за рамки славистики. Все это жизненные эпизоды. Я не хотел бы, чтобы создалось впечатление, что это был такой гуляка. Это не так. Это был очень глубокий ученый, подлинно русский человек, российский гражданин. Чем-то он мне очень напоминает чеховского доктора Астрова. Вот если бы я играл Астрова, то, наверное, я бы вот играл его такого, каким был в моем представлении Александр Александрович Реформатский, которого помню с раннего детства, и помню только его шутки. Причем шутки всегда были на грани фола. Он обожал такой, знаете, русский фольклор, как теперь говорят ненормативный. Но он очень умело и с юмором это все использовал. Поэтому даже в присутствии моей мамы это еще звучало, но не вызывало с ее стороны никаких протестов, потому что было крайне остроумно и смешно. Что же касается его научной деятельности, конкретной деятельности, я этого просто не знал, потому что был где-то чересчур мал, а просто слышал с большим удовольствием потом, как мама восхищалась его работами. Собственно говоря, вот и все. Я помню, что мама, когда уже умирала, она меня просила привезти его книгу, которая по тогдашнему времени недавно вышла. Последняя его книга. И я, приехав в Москву, пошел в магазин Академии наук, книжную лавку Академии наук на Горького, на Советской площади, приобрел ее там, привез ее в Ленинград. Она изучала эту книгу уже за месяц до смерти где-то. Так что отношение к нему у нее было дружески-уважительное, очень уважительное. Правда, и по отношению к своим товарищам, ко всем у нее было такое отношение. Я вот хочу отметить одну такую черту в ее характере. Она была очень интеллигентным человеком, естественно много знающим, крайне болезненно воспринимающим уродство нашей тогдашней политики, впрочем как и все ее товарищи по Институту русского языка. Но эта ее интеллигентность врожденная не мешала, а помогала ей очень при общении с простым людом. Ну, что такое простой люд? Это так несколько пренебрежительно. Все мы является простыми людьми. Но с людьми, так сказать, не ее профессии, будем говорить, там плотники, печники, землекопы и так далее. Когда мы строили избу нашу знаменитую в Хотькове, нам приходилось вот иметь дело с такими людьми. И я вспоминаю, как она с ними общалась. К ней отношения у этих людей были крайне уважительные. Вот знаете, она не позволяла себе опускаться, демонстрировать им, что она не такая же как и они. Никогда ни одного бранного слова. Но они с ней тоже разговаривали на ее языке. Поэтому она жила одними с ними интересами. Но лексика вся и манера общения были вот такие, какие были у нас дома. И это очень притягивало людей. Они понимали, что она их уважает. Она уважает в них то, что уважает в себе. И поэтому они всегда к ней тянулись. Я помню, у нас был такой Егор Ильич Самсонов, сосед. Он деревенский человек. Сторожем он был. Каждое утро он приходил к нам: «Ирёна Сергёвна!» И вот беседа. Начинались беседы, значит, на какие-то там любые темы. Водки выпить? Пожалуйста. Стакан водки она выпьет вместе с ним и закусит. Говорит: «Все. Мне больше нельзя. А Вы там продолжайте, если Вам так хочется, ради Бога». Поэтому крайняя степень уважения была к ней, впрочем как и ко всех этим людям. Я вспоминаю, как они строили дачный поселок в этом Хотькове. Были там большие земли. Это еще при Сталине в 49-м году. Вот 27-28 соток в лесу. И как они строили? Никто же не умел ничего. Ну, хорошо, нам повезло, мы купили избу в соседней деревне. Разделили ее с соседями пополам, эту избу. Половина избы нам, половина избы им. Мы владели половиной избы и участком в 26 или 28 соток. Сидоровы так же поступили. А другие строили себе избы из осины, которая гниет через 2 года. Уже дом сгнил. Понимаете? Никто ничего не знал. Но это была коммуна людей, которые ходили друг другу в гости, какие-то бревна друг другу давали, таскали, то есть помогали все время друг другу. Ведь не так, как сейчас окружаются заборами, и поди, узнай, что там за этим забором происходит. Нет. Каждое утро вначале первые 2 года понимался флаг, так сказать, вроде как пионеры такие американские в этом непроходимом лесу, они какой-то флаг поднимали этого самого поселка, Академия наук и так далее. Вот так вот, понимаете? А сейчас туда попадаю, Боже ты мой, одни заборы только видны, поблескивающие крыши «Мерседесов», там больше ничего. Никто не знает, где, кто живет. А это была какая-то коммуна. Это была веселая коммуна людей, русских интеллигентов недобитых таких, которые сеяли вокруг себя какую-то радость: радость общения, радость восприятия жизни. Времена вот Александра Александровича, Владимира Николаевича, Плотникова, Робинсона, Исаака Дмитриева, Григорьева, Виктора Давыдовича Левина. Это все имена русских людей, которые я, например, никогда не забуду. И тем, кто из них сейчас живет на этой Земле, желаю самого большого счастья, здоровья, здоровья.
Вот что касается вмешательства партии и органов НКВД, я вспоминаю, у мамы была такая подруга. Она тоже, мне кажется, по Мосгорпединституту, она с ней познакомилась там. Каплан ее была фамилия. Она очень милая женщина. К нам очень часто приходила. Но поскольку мы жили в режиме постоянной слежки, не мы конкретно, не наша семья Ильинских-Басилашвили, а вся страна, то это очень действовало на многих. Я вот вспоминаю, как постепенно Каплан заболела и сошла с ума. Дошло до того, что один раз она к нам пришла и сказала, что за мной следят. Мама говорит: «Кто за Вами следит? Кому Вы нужны? Кто за Вами следит?» Ну, как же? Она жила в Лаврушинском переулке. «Я вот иду по Лаврушинскому переулку, ко мне подходит человек и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, где Третьяковская галерея?» Мама говорит: «Ну, и что? Это естественный вопрос. Третьяковская галерея находится в Лаврушинском переулке. Он, не дойдя до нее, впервые посетив этот переулок, спросил у Вас, где здесь Третьяковская галерея». Она говорит: «Ну, он же знает, где». Мама говорит: «Откуда он знает? Он первый раз в Москве, возможно. Он поэтому у Вас и спросил. Написано Лаврушинский. А где Третьяковка он не знает». «Нет, нет. Это человек специально подошел. Значит, он следил за мной» и так далее. Вот постепенно она стала заболевать. Кончилось все тем, что она родного сына считала не родным сыном, а подосланным каким-то агентом. Приходил сын, она говорила: «Отойдите от меня. Я знаю, кто Вы». Вот так. Вот такая история. Какие это годы? 40-е. Где-то 48-й, 49-й год. Вспоминаю, как один из сотрудников, по-моему, Мосгорпеда, кажется, а может быть даже Института русского языка, я боюсь соврать, тоже повредился в уме на этой почве и повесился в институте. Большое мужество было необходимо тем, кто как моя мать отказывались от этого дела и не только в этом институте, а вообще по всей стране.
О. БАСИЛАШВИЛИ: А мой отец Валериан Ношреванович Басилашвили, он был очень странной биографии. Он учился в Институте народов Востока вначале. Потом он был переведен на этнографический факультет. А потом каким-то образом встретился с мамой. Вот эту историю мне не рассказывали. Ну, в общем, в университете. И стал связистом. Почему связистом? Каким образом вдруг этнограф становится связистом, понять трудно. И он стал работать в Московском политехникуме связи сначала преподавателем, а потом стал его директором. И так до конца жизни он и был директором этого самого института связи. Сам он из Грузии, из села Карби, около 100 километров от Тбилиси. А потом в Тбилиси они там переехали. Короче говоря, там он был основателем пионерской или, вернее, бойскаутской организации в Тбилиси. Это было еще при меньшевиках. Грузия была завоевана большевиками где-то в 29-м, кажется, году. До 29-го года он, значит, принимал активное участие в политической жизни Грузии, организовывая ребят, студенчество вот для этих бойскаутских организаций. Был вызван в Москву своими товарищами, среди которых, по-моему, я слышал однажды фамилию Серго Орджоникидзе. И он начинал какую-то деятельность в Москве, но как человек умный, он понял, что ему надо оттуда, как говорится, уходить. Поэтому он прервал все эти контакты. И, может быть, благодаря этому остался жив. Но до конца жизни у него под кроватью стоял чемоданчик маленький, в котором было мыло, теплые носки, белье свежее и так далее. То есть если арестовывают, он берет этот чемоданчик, идет. Он мне рассказывал очень интересные вещи. Вот уже мы здесь жили, он тоже здесь жил вместе с его сыном. У меня был брат сводный по отцу, Жора. Он погиб на Курской дуге в качестве капитана артиллерии. Вот, значит, они все здесь жили, а распределитель… Для непосвященных, распределитель - это такое место, где распределяли продовольствие. Это сейчас можно пойти купить чего-то, раньше было нельзя. Надо было идти в определенный магазин, и там раз в месяц что-то выдавали по карточкам, ну, например, написано животные жиры и объявление: вместо животных жиров будут выдаваться спички. Значит, люди покупали спички по карточкам и эти спички где-то продавали, меняли на эти самые животные жиры. Так что не соскучишься. А мы были прикреплены в распределитель, который находился в подвале ГУМа нынешнего. И отец, идя через Кремль, тогда Кремль был открыт, можно было пройти или через Красную площадь в университет. Вот по Покровке вниз туда мимо ГУМа через Красную площадь как раз в университет, через Иверские ворота. И он заходил всегда в ГУМ посмотреть, что дают. И вдруг он идет, идя из университета, "иду и вижу, дают сметану". Это вообще неслыханное что-то. Сметану дают. Надо брать. Потому, что завтра уже ее не будет. А во что брать? Он побежал в ГУМ, где была продажа тазов. И купил таз, эмалированный таз, большой таз. И всю сметану слили в этот таз. И он говорит: "Я взял этот таз большой и пошел по Ильинке мимо памятника Плевне по Маросейке вверх. Это довольно долгий путь вот так с растопыренными руками с тазом идти со сметаной. Причем никто на меня никакого внимания не обращал, потому что все понимали" Все, что сейчас ты пройдешь, у тебя будут в пластиком мешке лежать: полкило колбасы, например, ты купил. Вот так и здесь. Человек купил сметану. Другой тары нет, поэтому в тазу он несет домой сметану.
Но самое интересное при этом, что каждый раз по этому пути он сталкивался с одним человеком одной с ним национальности, который шел в Кремль. Это был Джугашвили, который выходил из здания ЦК на Новой площади, Старая площадь и шел как раз в это время, когда отец выходил из университета, а Джугашвили выходил из ЦК и шел к себе домой в Кремль. Он там жил. И каждый раз они сталкивались с ним около какого-то банка. Я вот все время хожу и думаю, у какого банка. На Ильинке. Вот на этой улице. В простенках там были такие зеркала вставлены при входе, на улице. Длинные зеркала. И Сталин останавливался около зеркал и долго в себя всегда всматривался и давил прыщи. Стоял и, значит, ковырял себе эти прыщи. И вот здесь та же самая история. А Сталин-Джугашвили был тогда… Я не знаю, ну, с какой фамилией сейчас по значимости можно сравнить в 20-е там, начало 30-х годов. Они не были знакомы, но говорит, вот картина: значит, иду я, сметана, туда падает снег, и стоит Сталин, давит себе прыщи у этого зеркала. А потом говорит, меня почему-то гонят на демонстрацию в 45-46-м, 50-м году, я должен идти по Красной площади и кричать: «Да здравствует великий Сталин!» Какие чувства я при этом испытывал.
Отец мой - человек кавказский. А на Кавказе законы гостеприимства - это святое. И вот однажды, это было до смерти Сталина, ночью, где-то часа в 2 ночи раздается звонок вот в нашу парадную дверь. Отец не спал. В общем, он открывает дверь, стоят три кавказца совершенно незнакомых и говорят: «Вы Басилашвили?» «Да». «Мы там такие-то. Нам сказали, что Вы можете нас пустить переночевать. Вот мы из такой-то деревни приехали все». Ну, хорошо. Тут моя бабушка с ума сходит, Вы знаете, епархиалка и все прочее, вот, дескать, порядки тут свои наводит кавказские и так далее. Ночью в 2 часа пускает. В общем, они вошли, сказали: «Мы вас не стесним». Легли на пол, все постелили себе куртки эти, легли и заснули. Предварительно у них была беседа с отцом, из которой он выяснил, он был членом райкома партии, он выяснил, что эти трое человек едут освобождать из ГУЛАГа своего родственника, которого забрали в НКВД, в КГБ, и как им казалось, незаконно. Впрочем, наверняка незаконно. 99 процентов незаконно, так сказать, без всякой вины были забраны туда. И едут туда освобождать его. Отец чуть не умер от ужаса, но сказал, что я вам предоставляю ночлег, вот чай пейте и все, но прошу вас потом никому не рассказывать, что вы у меня останавливались. Они сказали: «О чем разговор? Конечно». И рано утром в 6, в 7 утра они уже исчезли, их не было, они уехали. Прошло некоторое время опять звонок и уже четверо стояли у дверей. Отец чуть опять не умер. Они говорят: «Мы у вас тут переночуем». Один раз ночевали. И опять уехали в 7 утра. Так что вот такие были дела. Они, видимо, с крупной суммой денег приехали вот в ГУЛАГ. А что касается ночевок, в 41-м году когда Москву эвакуировать собирались, когда собирались сдавать, 21-го или 19-го по радио… Я спросил Левитана потом, было ли это. Да, было. По радио утром передали, что сегодня в 2 часа дня будет передано важное правительственное сообщение. Вся Москва замерла. Вот шел снег, холод. Еды не было. По карточкам все. Что будет? В 2 часа слушайте там сообщения на фронтах. Калинин взят. Уже все рядом. Немцы, вот их видно просто. Передача правительственного сообщения переносится на 4 часа дня. В 4 часа дня опять никаких… На 8. Опять никаких. И мы спускались от бомбежек вниз, мы на 4-м, а на 2-й этаж к маминой подруге спускались. Григорьева Татьяна.
Поскольку я говорил, что и дедушка, и бабушка мои были из церковных семей, кое-что у нас в доме было такое вот, знаете, вдруг иногда роешься в книжках, и вдруг - мать честная - какой-то молитвенник, заложенный фиолетовой такой бархатной лентой. А я же пионер Советского Союза. К делу Ленина, Сталина будьте готовы и прочее. Какие-то враждебные книги: Библия, Евангелие, что-то такое нехорошее, в общем, с моей точки зрения. Потом раздавался звонок во входную дверь, бабушка так что-то суетилась сильно. Я понимал, что кто-то из родственников пришел. А это приходил священник. И не один. Все-то у нас родственники с мужской стороны, почти все были служители религии. Ряса подоткнута под пальто, сапоги или брюки, ботинки, волосы под шапкой. Так что, когда пальто и шапка одеты, не видно, что это священник. Приходил домой, снимал пальто, ряса эта падала, и видно, что это поп с крестом и так далее. Вот для меня это было страшное испытание, потому что… Ну, как это так? Священники, их надо уничтожать же, в общем-то, всех. А тут какие-то ходят, понимаете. А у нас родственники, я не помню, дальние, не дальние, какие. Рядом с домом, где жил Фальк… Знаете, на набережной Москвы-реки, там есть церквушка такая, стоит. Вот это ему принадлежал этот приход. И он был известен по всей Москве. Был очень честным фанатичным человеком. И на собственную зарплату и на мирские, прихожанские деньги, приходские он сам ремонтировал кровлю, купола, колокола, ну, что полагается. Даже каких-то нанимал реставраторов. Кое-что бесплатно ему делали. Эту церквуху он сам сохранил. Я решил пойти, я знал, что мои родственники то ли по бабушке, то ли по дедушке… Вот эта Климентовская церковь в Климентовском переулке, знаете, красная большая в честь Папы Римского названа Климентовской. Я знал, что священников ведь хоронят в ограде церкви. И я решил посмотреть на могилу, поклониться могиле своего родственника. И я поехал к этой церкви. Но в ограде церкви обнаружил только общественный туалет. Так что все это было изгажено. Конечно, никаких могил уже не осталось.
Я очень благодарен своей маме, она была, конечно, человеком религиозным, но никогда свою религиозность не показывала. Иногда втихаря, как говорят, крестилась так, но чтоб никто не видел. Никакого бития о мраморный пол у меня не было совершенно. Отношения с Богом, видимо, были довольно тесные. Мы жили вот в Хотькове. Там неподалеку Троице-Сергеевская лавра. Мы туда часто ездили. Однажды она меня повезла на Сергиев день. Я никогда не забуду того праздничного чувства, которое у меня возникло, когда я там был в этот день. Я увидел лица этих монахов, священников, людей, калек перехожих Руси, которой вообще не видно, она где-то на дне находится. Какие-то калеки перехожие, в веригах какие-то люди. Откуда они взялись? Так их незаметно. Вот вся эта Русь там сосредоточилась. Я никогда этого не забуду благодаря маме, когда ударили колокола, и с колокольни полетели тысячи голубей. Замечательно. И один раз вот здесь в Петропавловском переулке есть церковь Петра и Павла. Там тоже наши родственники. По-моему, то ли старостой церкви кто-то был из них. Его папа называл за его оригинальные усы… У него были такие усы. Он его называл «как дунул». Вот такие прозвища у нас были в семье, знаете, «как дунул». Да? Такие усы у него залихватские. Вот мы к ним пошли на пасху. Это тоже было где-то 51-й, 49-й, 50-й год. Шли мы, значит, по Бульварному кольцу, по Покровскому бульвару, потом вниз там, значит, по Яузскому бульвару, постепенно все больше и больше шло людей в белых платочках.
М. ПЕШКОВА: Преподаватель современного русского языка в Институте повышения квалификации работников печати рассказал нам однажды об игравших в футбол мальчишках, один из которых, высокий, заметил: «Вон идет Ушаков». Кто помоложе, ответил: «Ушаков идти не может. Ушаков - это словарь». Мальчонка, узнавший одного из составителей и редакторов толкового словаря русского языка, был будущим народным артистом страны Олегом Басилашвили.
Предыдущая запись беседы с Олегом Валериановичем Басилашвили здесь:
http://evakroterion.livejournal.com/383871.html