БОТВИНЬЯ
Приезжает отец - что-то сегодня рано,- кричит весело на дворе:
"Горкин-старина!"
Горкин бежит проворно, и они долго прохаживаются по двору. Отец веселый, похлопывает Горкина по спине, свистит и щелкает. Что-нибудь радостное случилось? И Горкин повеселел, что-то все головой мотает, трясет бородкой, и лицо ясное, довольное. Отец кричит со двора на кухню:
- Все к ботвинье, да поживей! Там у меня в кулечке, разберите!..
И обед сегодня особенный. Только сели, отец закричал в окошко:
- Горка-старина, иди с нами ботвинью есть! Ну-ну, мало что ты обедал, а ботвинья с белорыбицей не каждый день... не церемонься!
Да, обед сегодня особенный: сидит и Горкин, пиджачок надел свежий и голову намаслил. И для него удивительно, почему это его позвали: так бывает только в большие праздники. Он спрашивает отца, конфузливо потягивая бородку:
- Это на знак чего же... парад-то мне?
- А вот понравился ты мне! - весело говорит отец.
Я уж давно пондравился...- смеется Горкин,- а хозяин велит - отказываться грех.
- Ну, вот и ешь белорыбицу.
Отец необыкновенно весел. Может быть, потому, что сегодня, впервые за столько лет, распустился белый, душистый такой, цветочек на апельсинном деревце, его любимом?
Я так обрадовался, когда перед обедом отец кликнул меня из залы, схватил под мышки, поднес к цветочку и говорит: "Ну нюхай, ню-ня!"
И стол веселый. Отец сам всегда делает ботвинью. Вокруг фаянсовой, белой, с голубыми закраинками, миски стоят тарелочки, и на них все веселое: зеленая горка мелко нарезанного луку, темно-зеленая горка душистого укропу, золотенькая горка толченой апельсинной цедры, белая горка струганого хрена, буро-зеленая - с ботвиньей, стопочка тоненьких кружочков, с зернышками,- свежие огурцы, мисочка льду хрустального, глыба белуги, в крупках, выпирающая горбом в разводах, лоскуты нежной белорыбицы, сочной и розовато-бледной, пленочки золотистого балычка с краснинкой. Все это пахнет по-своему, вязко, свежо и остро, наполняет всю комнату и сливается в то чудесное, которое именуется - ботвинья. Отец, засучив крепкие манжеты в крупных золотых запонках, весело все размешивает в миске, бухает из графина квас, шипит пузырьками пена. Жара: ботвинья теперь - как раз.
Все едят весело, похрустывают огурчиками, хрящами - хру-хру.
Обсасывая с усов ботвинью, отец все чего-то улыбается... чему-то улыбается?
- Так... к Преподобному думаешь? - спрашивает он Горкина.
- Желается потрудиться... давно сбираюсь...- смиренно-ласково отвечает Горкин,- как скажете... ежели дела дозволят.
- Да, как это ты давеча?..- посмеивается отец,- "делов-то пуды, а она - туды"?! Это ты правильно, мудрователь. Ешь, брат, ботвинью, ешь - не тужи, крепки еще гужи! Так когда же думаешь к Троице, в четверг, что ли, а? В четверг выйдешь - в субботу ко всенощной поспеешь.
- Надо бы поспеть. С Москвой считать, семь десятков верст. К вечерням можно поспеть и не торопиться...- говорит Горкин, будто уже они решили.
У меня расплывается в глазах: ширится графин с квасом, ширятся-растекаются тарелки, и прозрачные, водянистые узоры текут на меня волнами. Отец подымает мне подбородок пальцем и говорит:
- Чего это ты нюнишь? С хрену, что ль? Корочку понюхай.
Мне делается еще больней. Чего они надо мной смеются! Горкин - и тот смеется. Гляжу на него сквозь слезы, а он подмаргивает, слышу - толкает меня в ногу.
- Может, и мы подъедем...- говорит отец,- давно я не был у Троицы.
- Вот, хорошее дело, помолитесь...- говорит Горкин радостно.
- Мы-то по машине, а его уж...- глядит на меня отец, прищурясь.- Бог с ним, бери с собой... пускай потрудится. С тобой отпустить можно.
Верить - не верить?..
- Уж будьте покойны, со мной не пропадет... радость-то ему какая! - радостно отвечает Горкин, и опять растекается у меня в глазах. Но это уже другие слезы.
Иван Шмелев. БОГОМОЛЬЕ
"Горкин-старина!"
Горкин бежит проворно, и они долго прохаживаются по двору. Отец веселый, похлопывает Горкина по спине, свистит и щелкает. Что-нибудь радостное случилось? И Горкин повеселел, что-то все головой мотает, трясет бородкой, и лицо ясное, довольное. Отец кричит со двора на кухню:
- Все к ботвинье, да поживей! Там у меня в кулечке, разберите!..
И обед сегодня особенный. Только сели, отец закричал в окошко:
- Горка-старина, иди с нами ботвинью есть! Ну-ну, мало что ты обедал, а ботвинья с белорыбицей не каждый день... не церемонься!
Да, обед сегодня особенный: сидит и Горкин, пиджачок надел свежий и голову намаслил. И для него удивительно, почему это его позвали: так бывает только в большие праздники. Он спрашивает отца, конфузливо потягивая бородку:
- Это на знак чего же... парад-то мне?
- А вот понравился ты мне! - весело говорит отец.
Я уж давно пондравился...- смеется Горкин,- а хозяин велит - отказываться грех.
- Ну, вот и ешь белорыбицу.
Отец необыкновенно весел. Может быть, потому, что сегодня, впервые за столько лет, распустился белый, душистый такой, цветочек на апельсинном деревце, его любимом?
Я так обрадовался, когда перед обедом отец кликнул меня из залы, схватил под мышки, поднес к цветочку и говорит: "Ну нюхай, ню-ня!"
И стол веселый. Отец сам всегда делает ботвинью. Вокруг фаянсовой, белой, с голубыми закраинками, миски стоят тарелочки, и на них все веселое: зеленая горка мелко нарезанного луку, темно-зеленая горка душистого укропу, золотенькая горка толченой апельсинной цедры, белая горка струганого хрена, буро-зеленая - с ботвиньей, стопочка тоненьких кружочков, с зернышками,- свежие огурцы, мисочка льду хрустального, глыба белуги, в крупках, выпирающая горбом в разводах, лоскуты нежной белорыбицы, сочной и розовато-бледной, пленочки золотистого балычка с краснинкой. Все это пахнет по-своему, вязко, свежо и остро, наполняет всю комнату и сливается в то чудесное, которое именуется - ботвинья. Отец, засучив крепкие манжеты в крупных золотых запонках, весело все размешивает в миске, бухает из графина квас, шипит пузырьками пена. Жара: ботвинья теперь - как раз.
Все едят весело, похрустывают огурчиками, хрящами - хру-хру.
Обсасывая с усов ботвинью, отец все чего-то улыбается... чему-то улыбается?
- Так... к Преподобному думаешь? - спрашивает он Горкина.
- Желается потрудиться... давно сбираюсь...- смиренно-ласково отвечает Горкин,- как скажете... ежели дела дозволят.
- Да, как это ты давеча?..- посмеивается отец,- "делов-то пуды, а она - туды"?! Это ты правильно, мудрователь. Ешь, брат, ботвинью, ешь - не тужи, крепки еще гужи! Так когда же думаешь к Троице, в четверг, что ли, а? В четверг выйдешь - в субботу ко всенощной поспеешь.
- Надо бы поспеть. С Москвой считать, семь десятков верст. К вечерням можно поспеть и не торопиться...- говорит Горкин, будто уже они решили.
У меня расплывается в глазах: ширится графин с квасом, ширятся-растекаются тарелки, и прозрачные, водянистые узоры текут на меня волнами. Отец подымает мне подбородок пальцем и говорит:
- Чего это ты нюнишь? С хрену, что ль? Корочку понюхай.
Мне делается еще больней. Чего они надо мной смеются! Горкин - и тот смеется. Гляжу на него сквозь слезы, а он подмаргивает, слышу - толкает меня в ногу.
- Может, и мы подъедем...- говорит отец,- давно я не был у Троицы.
- Вот, хорошее дело, помолитесь...- говорит Горкин радостно.
- Мы-то по машине, а его уж...- глядит на меня отец, прищурясь.- Бог с ним, бери с собой... пускай потрудится. С тобой отпустить можно.
Верить - не верить?..
- Уж будьте покойны, со мной не пропадет... радость-то ему какая! - радостно отвечает Горкин, и опять растекается у меня в глазах. Но это уже другие слезы.
Иван Шмелев. БОГОМОЛЬЕ