Мифологемы литературоведения. Александр Грибоедов
Личность и судьба этого человека драматичны и парадоксальны. Парадоксальна и судьба его посмертной славы. В глазах многих поколений русских школьников он остается автором одной комедии, от которой без ума все классики литературы и ее преподаватели, а ученикам она кажется непонятной, неинтересной, ненужной. Сплошные НЕ. Может, чтобы повысить интерес к фигуре гениального (говорю это вполне серьезно) автора у его потомков, а может от лени, но биографию, которую сочинили ему господа литературоведы,сплошь фальшь и выдумка. Образ Александра Сергеевича едва не канонизирован, события его жизни подобраны с таким своеобразным вывертом, что впечатление скуки смертной и неестественности положений страдальца драматурга приводят к единственной мысли - не верю! А раз не верю, то и неинтересно. Выверт биографов заключался в подгонке фактов из жизни писателя к перипетиям его трагикомичной пьесы. И гонимым-то он был, как Чацкий. И женоненавистником, ибо окружен был исключительно Натальями Дмитриевнами да Хлестовыми. И по службе ему вечно выходила неудача, потому что ему было "прислуживаться тошно". И привлекался по делу 14 декабря недаром, ох, недаром, но царская охранка ничего доказать так и не сумела, потому что сжег все подозрительные письма наш писатель.И т.д. и т.п.
На днях прочла письма Грибоедова к друзьям, к начальству, к знакомым, к любимым, к жене. Прочла и ахнула - совсем другой человек. Да полно! Неужели этот он? Тот, который...
."Прощай, мой друг; побывай у матушки. Любовь во второй раз, вместо чужих краев, определила мне киснуть между своими финнами. В 15-м и 16-м году точно, то же было. Теперь я пропустил славный случай: Жоминьи хотел со мною путешествовать. Но в ожидании, пока он займется чемоданами, я занялся любовью, и он укатил один." - Из письма лучшему другу Степану Бегичеву. В 1825 году А.С.несколько месяцев провел в Петербурге, собрался было и в Европу съездить (Франция, Италия).Да влюбился в актрису. С ней и остался, пока не надо было возвращаться на службу - в Чечню, на Кавказ, в Персию.
Литературоведы же утверждают, что поездка в Европу не состоялась по служебным причинам.
"Приезжай, приезжай, приезжай скорее. В воскресенье я с Истоминой и с Шереметевым еду в Шустер-клуб; кабы ты был здесь, и ты бы с нами дурачился.-- Сколько здесь портеру, и как дешево! --
Прощай, мой друг, пиши, коли не так скоро будешь, что это за мерзость, ничего не знать друг об друге, это только позволительно двум дуракам, как мы с тобою." - опять из письма к Степану Бегичеву.
А.С.умел быть и вполне светским человеком, обходительным, в меру льстивым, в меру остроумным и часто расчетливым, в смысле не простачком. Вот несколько образцов его стиля
"Я сам слишком привязан к свободе, чтобы осмелиться стеснять ее в ком бы то ни было, почтеннейший князь. Располагайте собою на завтра, а в середу я у вас обедаю, и тогда условимся, когда привлечь вас ко мне, покудова Давыдов еще не уехал в деревню, а я в Петербург.
Ваш покорнейший
Грибоедов."
Это записка к П.Вяземскому, человеку своего круга.. Вполне светский слог, и светские же приемы обращения.
А вот письмо к начальнику:
"Любезный и достойный Семен Иванович,
вот мы и у подножья Кавказа, в сквернейшей дыре, где только и видишь, что грязь да туман, в которых сидим по уши. Было б отчего с ума сойти, если бы приветливость главнокомандующего полностью нас не вознаграждала за все напасти моздокские. Здешний, комендант передал нам Ваше письмо, полное любезной заботливости о тех, кого Вам угодно называть Вашими товарищами, и кто по существу лишь подчиненные Ваши. Правда, что с тех пор как я состою при Вас в качестве секретаря, я не нахожу уже, чтобы зависимость бедного канцелярского чиновника так была тяжела, как прежде был в том уверен. Вздор истинный, в чем я еще более убедился в тот день, когда представлялся его высокопревосходительству господину проконсулу Иберии: невозможно быть более обаятельным. Было бы, конечно, безрассудством с моей стороны, если бы за два раза, что я его видел, я вздумал бы выносить оценку его достоинствам; но есть такие качества, которые в человеке необыкновенном видны сразу же, при чем в вещах на вид наименее значительных, например, своя манера особенная смотреть, и судить обо всем, с остроумием и изяществом, не поверхностно, но всегда становясь выше предмета, о коем идет речь; нужно признать также, что говорит он чудесно, так что я часто в беседе с ним не нахожу что сказать, несмотря на уверенность, внушаемую мне самолюбием.
Что до Вас, любезнейшей мой начальник, очень бы хотелось мне пространнее и подробнее изложить здесь все, что я о Вас думаю, но лучше об этом промолчать, чтобы не заслужить упрека в пошлости; не принято восхищаться людьми в письмах, к ним обращенных. Я Вам скажу только, что мне не терпится поскорее сердечно Вас обнять; зачем же Вы, дипломат, проводите на лагерных бивуаках дни свои, которые должны были бы быть посвящены одному поддержанию мира? Как только будем вместе, расскажу Вам пространно о всех дорожных наших бедствиях: об экипажах, сто раз ломавшихся, сто раз починяемых, о долгих стоянках, всем этим вынужденных, и об огромных расходах, которые довели нас до крайности."
Тут и лесть, и дипломатичность, и светскость, но сквозь эту муть условных приличий слышится живой голос неопытного чиновника, впервые попавшего в переделку.
Грибоедов служил в Иностранной коллегии (по-современному МИД), и назначения на службу были заграничными. Ему предложили сперва США, а когда он отказался, - Персию.
"Представь себе, - пишет Грибоедов С.Бегичеву, - что меня непременно хотят послать, куда бы ты думал? -- В Персию, и чтоб жил там. Как я ни отнекиваюсь, ничто не помогает; однако я третьего дня, по приглашению нашего министра, был у него и объявил, что не решусь иначе (и то не наверно), как если мне дадут два чина, тотчас при назначении меня в Тейеран. Он поморщился, а я представлял ему со всевозможным французским красноречием, что жестоко бы было мне цветущие лета свои провести между дико-образными азиятцами, в добровольной ссылке, на долгое время отлучиться от друзей, от родных, отказаться от литературных успехов, которых я здесь вправе ожидать, от всякого общения с просвещенными людьми, с приятными женщинами, которым я сам могу быть приятен. {Не смейся: я молод, музыкант, влюбчив и охотно говорю вздор, чего же им еще надобно?} Словом, невозможно мне собою пожертвовать без хотя несколько соразмерного возмездия.
-- Вы в уединении усовершенствуете ваши дарования.
-- Нисколько, в[аше] с[иятельство]. Музыканту и поэту нужны слушатели, читатели; их нет в Персии...
Мы еще с ним кое о чем поговорили; всего забавнее, что я ему твердил о том, как сроду не имел ни малейших видов честолюбия, а между тем за два чина предлагал себя в полное его распоряжение".
Мы видим, что молодой дворянин вовсе не жаждет послужить Отечеству бескорыстно. Да и вообще молодой Грибоедов не производит впечатления строгого умника со знанием шести иностранных языков и тремя университетскими факультетами, как это подчеркивают все биографы, будто знание языков и учеба в университете явный признак исключительности, безупречности!
А вот как А.С. собирался в путь: "...на другой день по приезде сюда(в Москву) отправился заказывать себе всё нужное для Персии. Эти благие намерения однако не исполнились: я заехал к приятелю, оттуда в ресторацию, плотно поел, выпил бутылку шампанского и после театра слег в постель с чрезвычайною, головною болью. Матушка мне приложила какую-то патку с одеколонью, которой мне весь лоб сожгло; нынче я однако свежее, и что встал, пошел поглазеть на молоденькую старую знакомку, которая против нас живет, и уже успел с нею опять сдружиться и, побеседовавши с тобой, к ней отправлюсь. Ах, Персия! дурацкая земля! Гейер приехал с Кавказу, говорит, что проезду нет: недавно еще на какой-то транспорт напало 5000 черкесов; с меня и одного довольно будет, приятное путешествие" (из письма С.Бегичеву)
И начало службы действительно было трудным, опасным, изматывающим.
Выписка из рапорта:
Милостивый государь, честь имею удостоверить Вас, начальника моего, что мой мехмендар Махмед-Бек выполнял должность свою, при мне как мошенник самый отъявленный, с каким я когда-либо имел дело, бесчестный человек в самом обширном значении слова, и тавризское правительство, если оно захочет в некотором роде оправдаться в том,, что ко мне его приставило, должно по меньшей мере задать ему палками по пяткам, что в этой стране столь щедро раздается и столь привычно принимается. Да, я вполне серьезно должен жаловаться на него, как и на нескольких других персидских офицеров, начиная от Тавриза. Но ни единая живая душа здесь не сможет предъявить какую-либо жалобу на меня, если только не прибегнет к выдумкам. Если я и ответил с едкостью на глупости, которые мне велел передать Кельбель-Хан в Нахичевани, то это еще было весьма деликатно по сравнению с его грубостями, если я несколько раз и обругал мехмендара, не бил же я его палкой, хотя он сотню раз заслуживал, чтобы его поколотить. В нас бросали камнями, и я с сознательным молчанием скрывал перед моими собственными людьми ярость, меня душившую, и они вели себя спокойно. Мы проходили средь белого дня мимо огромных бахчей, которые постоянно подвергаются ограблению со стороны солдатни государя, именем которого здесь совершаются вымогательства и поборы всякого рода, но никто из моих людей не смел сорвать ни одной дыни, не заплатив, или я платил за них, что я охотно делал и почасту, так как отказать усталому пешеходу в плоде, утоляющем жажду, в нынешнее время года было бы низменной скаредностью, мало способствующей тому, чтобы ободрить людей за мной следовать".
Часто встречаются в письмах А.С. просьбы за других. Он просит об устройстве на службу опального А.Одоевского, за В.Кюхельбекера, за не очень ему знакомых людей. Приобретя с годами влияние (он закончил свою карьеру в чине статского советника - минИстерская должность! Штатский генерал), Грибоедов не утратил доброты, ибо просил он за людей вовсе для него не полезных, а даже и опасных, как в случае с осужденным заговорщиком Одоевским. Обращаясь в декакбре 1828 года, буквально за месяц с небольшим до резни в Тегеране, к последнему своему начальнику - И.Паскевичу, Грибоедов пишет:
"Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги, и если бы с вами был вместе, сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами. Вспомните о ночи в Тюркменчае перед моим отъездом. Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас господь бог. Конечно вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги. Дочь ваша едва вышла из колыбели, уже государь почтил ее самым внимательным отличием, Федю тоже того гляди сделают камер-юнкером. Может ли вам государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, когда двадцатилетний преступник уже довольно понес страданий за свою вину, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора царя и отечества. Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видал, как вы усердно богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца".
Есть письма об истории женитьбы Грибоедова на Нине Чавчевадзе, о его размышлениях о смысле бытия, о своей судьбе, о литературных интересах, о друзьях и недругах. В них мы видим человека, а не героя какого-то, который вечно совершает лишь понятные и красивые поступки. Он резок и непоследователен, легкомыслен и глубок, беден и богат, труслив и бесстрашен, растерян и собран, равнодушен и внимателен, зол и добр, мягок и жесток. В следующем блоге приведу еще кое-какие отрывки из его писем, чтобы стало очевидно - великий человек велик не безупречностью всех своих проявлений. Есть одно, что резко отличает его от окружающих, ставит его на недосягаемую высоту. Чтобы обнаружить это ОДНО, нужно быть свободным от каких-либо идей и тенденций. А вот без этого как раз наша критика не могла обойтись. Все ей призраки являлись - то коммунизма, то просветительства, то прогресса демократической мысли. А я убеждена, что для составления биографии кого бы то ни было требуется объективность, непредвзятость взгляда на личность. Ее жизнь нужно описывать "как есть", а не как дОлжно.
Продолжение следует.
На днях прочла письма Грибоедова к друзьям, к начальству, к знакомым, к любимым, к жене. Прочла и ахнула - совсем другой человек. Да полно! Неужели этот он? Тот, который...
."Прощай, мой друг; побывай у матушки. Любовь во второй раз, вместо чужих краев, определила мне киснуть между своими финнами. В 15-м и 16-м году точно, то же было. Теперь я пропустил славный случай: Жоминьи хотел со мною путешествовать. Но в ожидании, пока он займется чемоданами, я занялся любовью, и он укатил один." - Из письма лучшему другу Степану Бегичеву. В 1825 году А.С.несколько месяцев провел в Петербурге, собрался было и в Европу съездить (Франция, Италия).Да влюбился в актрису. С ней и остался, пока не надо было возвращаться на службу - в Чечню, на Кавказ, в Персию.
Литературоведы же утверждают, что поездка в Европу не состоялась по служебным причинам.
"Приезжай, приезжай, приезжай скорее. В воскресенье я с Истоминой и с Шереметевым еду в Шустер-клуб; кабы ты был здесь, и ты бы с нами дурачился.-- Сколько здесь портеру, и как дешево! --
Прощай, мой друг, пиши, коли не так скоро будешь, что это за мерзость, ничего не знать друг об друге, это только позволительно двум дуракам, как мы с тобою." - опять из письма к Степану Бегичеву.
А.С.умел быть и вполне светским человеком, обходительным, в меру льстивым, в меру остроумным и часто расчетливым, в смысле не простачком. Вот несколько образцов его стиля
"Я сам слишком привязан к свободе, чтобы осмелиться стеснять ее в ком бы то ни было, почтеннейший князь. Располагайте собою на завтра, а в середу я у вас обедаю, и тогда условимся, когда привлечь вас ко мне, покудова Давыдов еще не уехал в деревню, а я в Петербург.
Ваш покорнейший
Грибоедов."
Это записка к П.Вяземскому, человеку своего круга.. Вполне светский слог, и светские же приемы обращения.
А вот письмо к начальнику:
"Любезный и достойный Семен Иванович,
вот мы и у подножья Кавказа, в сквернейшей дыре, где только и видишь, что грязь да туман, в которых сидим по уши. Было б отчего с ума сойти, если бы приветливость главнокомандующего полностью нас не вознаграждала за все напасти моздокские. Здешний, комендант передал нам Ваше письмо, полное любезной заботливости о тех, кого Вам угодно называть Вашими товарищами, и кто по существу лишь подчиненные Ваши. Правда, что с тех пор как я состою при Вас в качестве секретаря, я не нахожу уже, чтобы зависимость бедного канцелярского чиновника так была тяжела, как прежде был в том уверен. Вздор истинный, в чем я еще более убедился в тот день, когда представлялся его высокопревосходительству господину проконсулу Иберии: невозможно быть более обаятельным. Было бы, конечно, безрассудством с моей стороны, если бы за два раза, что я его видел, я вздумал бы выносить оценку его достоинствам; но есть такие качества, которые в человеке необыкновенном видны сразу же, при чем в вещах на вид наименее значительных, например, своя манера особенная смотреть, и судить обо всем, с остроумием и изяществом, не поверхностно, но всегда становясь выше предмета, о коем идет речь; нужно признать также, что говорит он чудесно, так что я часто в беседе с ним не нахожу что сказать, несмотря на уверенность, внушаемую мне самолюбием.
Что до Вас, любезнейшей мой начальник, очень бы хотелось мне пространнее и подробнее изложить здесь все, что я о Вас думаю, но лучше об этом промолчать, чтобы не заслужить упрека в пошлости; не принято восхищаться людьми в письмах, к ним обращенных. Я Вам скажу только, что мне не терпится поскорее сердечно Вас обнять; зачем же Вы, дипломат, проводите на лагерных бивуаках дни свои, которые должны были бы быть посвящены одному поддержанию мира? Как только будем вместе, расскажу Вам пространно о всех дорожных наших бедствиях: об экипажах, сто раз ломавшихся, сто раз починяемых, о долгих стоянках, всем этим вынужденных, и об огромных расходах, которые довели нас до крайности."
Тут и лесть, и дипломатичность, и светскость, но сквозь эту муть условных приличий слышится живой голос неопытного чиновника, впервые попавшего в переделку.
Грибоедов служил в Иностранной коллегии (по-современному МИД), и назначения на службу были заграничными. Ему предложили сперва США, а когда он отказался, - Персию.
"Представь себе, - пишет Грибоедов С.Бегичеву, - что меня непременно хотят послать, куда бы ты думал? -- В Персию, и чтоб жил там. Как я ни отнекиваюсь, ничто не помогает; однако я третьего дня, по приглашению нашего министра, был у него и объявил, что не решусь иначе (и то не наверно), как если мне дадут два чина, тотчас при назначении меня в Тейеран. Он поморщился, а я представлял ему со всевозможным французским красноречием, что жестоко бы было мне цветущие лета свои провести между дико-образными азиятцами, в добровольной ссылке, на долгое время отлучиться от друзей, от родных, отказаться от литературных успехов, которых я здесь вправе ожидать, от всякого общения с просвещенными людьми, с приятными женщинами, которым я сам могу быть приятен. {Не смейся: я молод, музыкант, влюбчив и охотно говорю вздор, чего же им еще надобно?} Словом, невозможно мне собою пожертвовать без хотя несколько соразмерного возмездия.
-- Вы в уединении усовершенствуете ваши дарования.
-- Нисколько, в[аше] с[иятельство]. Музыканту и поэту нужны слушатели, читатели; их нет в Персии...
Мы еще с ним кое о чем поговорили; всего забавнее, что я ему твердил о том, как сроду не имел ни малейших видов честолюбия, а между тем за два чина предлагал себя в полное его распоряжение".
Мы видим, что молодой дворянин вовсе не жаждет послужить Отечеству бескорыстно. Да и вообще молодой Грибоедов не производит впечатления строгого умника со знанием шести иностранных языков и тремя университетскими факультетами, как это подчеркивают все биографы, будто знание языков и учеба в университете явный признак исключительности, безупречности!
А вот как А.С. собирался в путь: "...на другой день по приезде сюда(в Москву) отправился заказывать себе всё нужное для Персии. Эти благие намерения однако не исполнились: я заехал к приятелю, оттуда в ресторацию, плотно поел, выпил бутылку шампанского и после театра слег в постель с чрезвычайною, головною болью. Матушка мне приложила какую-то патку с одеколонью, которой мне весь лоб сожгло; нынче я однако свежее, и что встал, пошел поглазеть на молоденькую старую знакомку, которая против нас живет, и уже успел с нею опять сдружиться и, побеседовавши с тобой, к ней отправлюсь. Ах, Персия! дурацкая земля! Гейер приехал с Кавказу, говорит, что проезду нет: недавно еще на какой-то транспорт напало 5000 черкесов; с меня и одного довольно будет, приятное путешествие" (из письма С.Бегичеву)
И начало службы действительно было трудным, опасным, изматывающим.
Выписка из рапорта:
Милостивый государь, честь имею удостоверить Вас, начальника моего, что мой мехмендар Махмед-Бек выполнял должность свою, при мне как мошенник самый отъявленный, с каким я когда-либо имел дело, бесчестный человек в самом обширном значении слова, и тавризское правительство, если оно захочет в некотором роде оправдаться в том,, что ко мне его приставило, должно по меньшей мере задать ему палками по пяткам, что в этой стране столь щедро раздается и столь привычно принимается. Да, я вполне серьезно должен жаловаться на него, как и на нескольких других персидских офицеров, начиная от Тавриза. Но ни единая живая душа здесь не сможет предъявить какую-либо жалобу на меня, если только не прибегнет к выдумкам. Если я и ответил с едкостью на глупости, которые мне велел передать Кельбель-Хан в Нахичевани, то это еще было весьма деликатно по сравнению с его грубостями, если я несколько раз и обругал мехмендара, не бил же я его палкой, хотя он сотню раз заслуживал, чтобы его поколотить. В нас бросали камнями, и я с сознательным молчанием скрывал перед моими собственными людьми ярость, меня душившую, и они вели себя спокойно. Мы проходили средь белого дня мимо огромных бахчей, которые постоянно подвергаются ограблению со стороны солдатни государя, именем которого здесь совершаются вымогательства и поборы всякого рода, но никто из моих людей не смел сорвать ни одной дыни, не заплатив, или я платил за них, что я охотно делал и почасту, так как отказать усталому пешеходу в плоде, утоляющем жажду, в нынешнее время года было бы низменной скаредностью, мало способствующей тому, чтобы ободрить людей за мной следовать".
Часто встречаются в письмах А.С. просьбы за других. Он просит об устройстве на службу опального А.Одоевского, за В.Кюхельбекера, за не очень ему знакомых людей. Приобретя с годами влияние (он закончил свою карьеру в чине статского советника - минИстерская должность! Штатский генерал), Грибоедов не утратил доброты, ибо просил он за людей вовсе для него не полезных, а даже и опасных, как в случае с осужденным заговорщиком Одоевским. Обращаясь в декакбре 1828 года, буквально за месяц с небольшим до резни в Тегеране, к последнему своему начальнику - И.Паскевичу, Грибоедов пишет:
"Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги, и если бы с вами был вместе, сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами. Вспомните о ночи в Тюркменчае перед моим отъездом. Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас господь бог. Конечно вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги. Дочь ваша едва вышла из колыбели, уже государь почтил ее самым внимательным отличием, Федю тоже того гляди сделают камер-юнкером. Может ли вам государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, когда двадцатилетний преступник уже довольно понес страданий за свою вину, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора царя и отечества. Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видал, как вы усердно богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца".
Есть письма об истории женитьбы Грибоедова на Нине Чавчевадзе, о его размышлениях о смысле бытия, о своей судьбе, о литературных интересах, о друзьях и недругах. В них мы видим человека, а не героя какого-то, который вечно совершает лишь понятные и красивые поступки. Он резок и непоследователен, легкомыслен и глубок, беден и богат, труслив и бесстрашен, растерян и собран, равнодушен и внимателен, зол и добр, мягок и жесток. В следующем блоге приведу еще кое-какие отрывки из его писем, чтобы стало очевидно - великий человек велик не безупречностью всех своих проявлений. Есть одно, что резко отличает его от окружающих, ставит его на недосягаемую высоту. Чтобы обнаружить это ОДНО, нужно быть свободным от каких-либо идей и тенденций. А вот без этого как раз наша критика не могла обойтись. Все ей призраки являлись - то коммунизма, то просветительства, то прогресса демократической мысли. А я убеждена, что для составления биографии кого бы то ни было требуется объективность, непредвзятость взгляда на личность. Ее жизнь нужно описывать "как есть", а не как дОлжно.
Продолжение следует.