Концепт.
Немного ночной сентиментальщины.
Камыш, обрамлявший мглистое скандинавское побережье, тонул в туманной дымке. В ритмичный шум волн врывались сварливые крики чаек. Садилось солнце, и над океаном постепенно загорался космос, неся обезоруживающее, опустошающее, такое желанное ощущение собственной малости.
Мартин сидел на песке. Между его грязных серых кедов стояла лампа со свечой. Этот детский ритуал напоминал о важной правде: он был только маленьким огоньком в таинственной, шелестящей, безбрежной темноте мира. Одним из многих.
Никого кроме Мартина не было на маленьком диком пляже, спрятанном за песчаной насыпью, на которой угрюмо качался под порывами ветра сухостой. За бесконечный красный тур Мартин настолько отвык от одиночества, что теперь оно почти шокировало. С тем же успехом он мог бы сказать, что совершенно отвык дышать.
Полноводный покой проходил сквозь его тело, не встречая преграды.
Достичь его оказалось просто - нужно было только перестать цепляться за ускользающее, отпустить механизм, когда-то им же запущенный, позволить произойти тому, что должно было произойти неизбежно, пусть даже этим чем-то был конец.
Не в силах человека не дать звезде погаснуть.
Мартин взглянул на свои руки: бледные пальцы, нелепо торчащие из черных перчаток, казались какими-то особенно слабыми и безвольными. Он поднес их к лампе.
Физической силой он никогда не обладал, но на время самовлюбленно поверил, что крепок духовно. С детства его преследовало своего рода проклятие: хотеть намного больше, чем можешь выдержать. Обычно в таких случаях люди прозорливо и скромно предпочитают молча хотеть. Мартин же предпочел молча выдерживать. Терпеть, снова и снова протягивая руки, вот эти самые, холеные, нежные и не знающие физического труда, к тому, что было намного громче, мощнее и масштабнее его, как бы оно ни обжигало.
Этим чем-то, в общем и целом, была сама жизнь. Мэтт когда-то наблюдательно окрестил его Духом, прозрев его сумеречную, потаенную сущность, напрочь лишенную витальности. Ему стоило бы жить в каком-нибудь подвале, греметь цепями и собирать из льдинок слово вечность. Или - намного более вероятный вариант - работать редактором-фрилансером и страдать агорафобией. Вместо этого он проник в самое жерло жизни, нелепое совмещение Снегурочки и Икара.
Поразительная наглость, и ожидаемо наказуемая.
Мартин вдыхал уединенность сумеречного пляжа и выдыхал углерод.
Смирившись, он спокойно, без сожалений смотрел в лицо финалу. Каким он будет? Что сказал бы об этом Мэтт? Мартин уже не мог отделить настоящего себя от концепта, выдуманного ими в нищей комнатке в далеком, но неугасимом, как Альфа Центавра, Париже. Судя по всему, он действительно стал им со временем, плавно, незаметно перевоплотился. Забавно было ощущать себя собственным изобретением. Так или иначе, тот Мартин, которым он был когда-то, скрылся за седой громадиной времени, а то, что сидело сейчас на песке и стремительно замерзало, было его выдумкой, духом. И по законам жанра духу стоило исчезнуть.
Камыш, обрамлявший мглистое скандинавское побережье, тонул в туманной дымке. В ритмичный шум волн врывались сварливые крики чаек. Садилось солнце, и над океаном постепенно загорался космос, неся обезоруживающее, опустошающее, такое желанное ощущение собственной малости.
Мартин сидел на песке. Между его грязных серых кедов стояла лампа со свечой. Этот детский ритуал напоминал о важной правде: он был только маленьким огоньком в таинственной, шелестящей, безбрежной темноте мира. Одним из многих.
Никого кроме Мартина не было на маленьком диком пляже, спрятанном за песчаной насыпью, на которой угрюмо качался под порывами ветра сухостой. За бесконечный красный тур Мартин настолько отвык от одиночества, что теперь оно почти шокировало. С тем же успехом он мог бы сказать, что совершенно отвык дышать.
Полноводный покой проходил сквозь его тело, не встречая преграды.
Достичь его оказалось просто - нужно было только перестать цепляться за ускользающее, отпустить механизм, когда-то им же запущенный, позволить произойти тому, что должно было произойти неизбежно, пусть даже этим чем-то был конец.
Не в силах человека не дать звезде погаснуть.
Мартин взглянул на свои руки: бледные пальцы, нелепо торчащие из черных перчаток, казались какими-то особенно слабыми и безвольными. Он поднес их к лампе.
Физической силой он никогда не обладал, но на время самовлюбленно поверил, что крепок духовно. С детства его преследовало своего рода проклятие: хотеть намного больше, чем можешь выдержать. Обычно в таких случаях люди прозорливо и скромно предпочитают молча хотеть. Мартин же предпочел молча выдерживать. Терпеть, снова и снова протягивая руки, вот эти самые, холеные, нежные и не знающие физического труда, к тому, что было намного громче, мощнее и масштабнее его, как бы оно ни обжигало.
Этим чем-то, в общем и целом, была сама жизнь. Мэтт когда-то наблюдательно окрестил его Духом, прозрев его сумеречную, потаенную сущность, напрочь лишенную витальности. Ему стоило бы жить в каком-нибудь подвале, греметь цепями и собирать из льдинок слово вечность. Или - намного более вероятный вариант - работать редактором-фрилансером и страдать агорафобией. Вместо этого он проник в самое жерло жизни, нелепое совмещение Снегурочки и Икара.
Поразительная наглость, и ожидаемо наказуемая.
Мартин вдыхал уединенность сумеречного пляжа и выдыхал углерод.
Смирившись, он спокойно, без сожалений смотрел в лицо финалу. Каким он будет? Что сказал бы об этом Мэтт? Мартин уже не мог отделить настоящего себя от концепта, выдуманного ими в нищей комнатке в далеком, но неугасимом, как Альфа Центавра, Париже. Судя по всему, он действительно стал им со временем, плавно, незаметно перевоплотился. Забавно было ощущать себя собственным изобретением. Так или иначе, тот Мартин, которым он был когда-то, скрылся за седой громадиной времени, а то, что сидело сейчас на песке и стремительно замерзало, было его выдумкой, духом. И по законам жанра духу стоило исчезнуть.