Философия отлична от науки, или О цвете мира и единой виртуальной религии /Памяти Владимира Миронова
Ещё философия и наука здесь, здесь и здесь, в т.ч. учёные здесь, здесь и здесь
Указал salatau«Язык помогает человеку оставаться внутренне свободным»
Владимир Миронов - об автономии философов, интроспекции и диалоге культур / октябрь, 2020
Декан философского факультета МГУ Владимир Миронов скончался 20 октября [2020 года], и это его последнее интервью. ©Ещё ушедшие известные здесь, здесь и здесь, в т.ч. ещё с В.Мироновым: О Ленине
Владимир Миронов
Интроспекция - наблюдение человека за собственными идеями и состояниями - на протяжении столетий была одним из важнейших методов в философии. Этим летом Московский центр исследования сознания при философском факультете МГУ провел летнюю онлайн-школу «Сознание и интроспекция» под руководством австралийского аналитического философа Дэниэла Столджара.
Корреспондентка «Ножа» встретилась в зуме с деканом философского факультета МГУ Владимиром Мироновым и обсудила с ним идеи интроспекции, диалога культур, а также актуальные проблемы академической политики.
Оглавление: - Философия во взаимодействии с обществом; - Можно ли сохранить автономию исследователя? - Как философы наблюдают за собой? - Возможна ли визуальная философия? - Философия и диалог культур.
Философия во взаимодействии с обществом
- Как вы смотрите на взаимосвязь между академией, философией и обществом? Философия - должна быть башней из слоновой кости или же должна быть социально включенной?
- Конечно, философия должна быть включенной в общество, так как она, по выражению К. Маркса «душа культуры» или «квинтэссенция своего времени». Что это значит? Философия не может замыкаться в самой себе, в узком профессиональном кругу, ибо она касается каждого (К. Ясперс). Легко найти общее внутри узкого профессионального сообщества, но ведь одна из задач философии - объяснить общество, если хотите, сделать его лучше. Представьте: мы с вами спорим об этических проблемах, и мы оба философы. Мы поймем друг друга, хотя, быть может, и не сможем найти общий язык; мы выделим этические идеи, которым человечество должно следовать, но сможем ли мы это довести до сознания любого человека?
Я на лекции привожу такой пример. Вы пошли покурить на лестничную площадку, выходит ваш сосед и говорит: «Вася, с завтрашнего дня ты должен жить так». И перечисляет 10 заповедей, напоминающих библейские. Понятно, что вы его пошлете куда-нибудь, в лучшем случае обратно в его квартиру. С какой стати я должен следовать? А вот когда вам скажут, что эти принципы изложены в виде заповедей в Библии, это приобретает иной смысл и ценность.
Когда Кант формулирует этические принципы, он ведь выступает не только и не столько от своего имени, а утверждает, что бытие так устроено: «если хочешь того-то - действуй так-то». Это означает, что даже очень сложные философские рефлексии мы должны уметь выносить на уровень обыденного сознания. Это большая сложность для философии, так как в отличие от науки, философия не может дистанцироваться от обыденного сознания, и, более того, обыденное сознание - один из источников философии.
Поэтому, если философ, например, рассуждает о принципах бытия, нравственности и пр., он должен это доводить до общественного сознания, а значит, выходить за рамки чисто кабинетной философии. Именно в такие моменты философия становится актуальной для общества, то есть «философией современного мира». Именно в этом качестве она затребована обществом, проникая «в салоны, в дом священника, в редакции газет, в королевские приемные, в сердца современников - в обуревающие их чувства любви и ненависти». Конечно, здесь возникает проблема некоторого упрощения философских идей. Но в этом заключается и талант философа. На самом деле очень просто говорить сложно, даже о простых вещах. И очень трудно говорить просто о вещах сложных. Для этого нужен особый талант, и это не каждый может, в том числе и из профессиональных философов. Кстати, К. Марксу, когда он это писал, было чуть более 20 лет, что разрушает еще один стереотип о том, что мудрость приходит с годами.
Как сохранить и не упростить философию и не превратить ее только в лекции в пивных, как сегодня модно (наши коллеги тоже читают лекции там) - это очень серьезная проблема.
Гегель говорил, что философия делает ясным то, что было смутным в мифе. Цель философии - разъяснять, а не запутывать. Сегодня доминирует некая мода, которую можно выразить следующим образом: если я истинный философ, то меня должно быть трудно понимать обычному человеку. Значит, чем меньшее количество людей меня понимает, тем в большей степени я философ. Правда, в этом случае идеальной является ситуация, когда такой философ и себя не понимает перед зеркалом, но это уже сфера скорее психиатрии.
Академия не как социальный институт, а как некое коммуникационное смысловое пространство академической науки - место для дискуссий. Это не место для упрощения мыслей, но в тоже время это подготовка почвы для их реализации в обществе. Это своеобразное экспертное сообщество. Но оно же работает не на себя, а для всего общества в целом. Соответственно, высказать результаты своей рефлексии надо, в том числе таким образом, чтобы это было доступно обществу, публике, если хотите. Экспертное мнение - это не просто совокупность различных точек зрения исследователей, но некий выверенный вывод, сопряженный с познанием истинного положения дел. Он не должен обязательно совпадать с господствующей властной позицией и может ей противоречить.
Кстати говоря, я могу привести пример реального варианта создания такого научно-исследовательского коммуникационного пространства. У нас на факультете функционирует «Центр исследования сознания». Он как раз вносит существенный вклад в исследование классических философских проблем, таких как сознание-тело, свобода воли, тождество личности. Им организуется активная дискуссия по этим вопросам на международном уровне, приглашаются ведущие иностранные специалисты и выпускается собственная серия книг. Только за последние годы у нас на факультете выступили крупнейшие философы и признанные эксперты в своей области, такие как Дэниел Деннет, Дэвид Чалмерс, Патриция Черчленд, Дерк Перебум, Джесси Принц, Николас Хамфри, Джон Фишер, Джон Сёрл, Тимоти Уильямсон, Дэниел Столяр. Оригинально организовано даже руководство этого центра, в котором три содиректора. Это зав. кафедрой истории зарубежной философии, д.ф.н., проф. Вадим Валерьевич Васильев, который сам по себе занимает синтетическую позицию в понимании философии и широко популяризирующий ее. Это д.ф.н., проф. Дмитрий Борисович Волков. Очень интересный ученый, но главное - чрезвычайно активный человек, который организует те самые лекции и встречи с западными философами. И, наконец, наш американский коллега, безмерно любящий Россию проф. Роберт Хауэлл, который также обеспечивают данную коммуникацию. Это очень демократическая по организации структура, в работу которой втянуто много наших молодых и талантливых ученых. Они имеют свой подкаст, свой ютуб-канал, постоянно организуют летние школы с участием представителей других стран. Например, этим летом была проведена научная школа для молодых ученых «Сознание и интроспекция», в которой приняли участие представители Австралии, России, США и Швеции.
- Закрытость языка может быть определенной формой самозащиты, например, многие пытались в советское время сделать свой язык герметичным, чтобы избежать идеологической цензуры. Она может происходить и от недопонимания себя, и от страха перед рискованными, на взгляд автора, интерпретациями его идей. В последний год возобновилась дискуссия о разделении академии и общественной жизни - например, в связи с публичными скандалами в ВШЭ, в которых одна сторона отстаивает позиции политизированности, а другая полного нейтралитета. Что вы думаете об этом?
- Мы сейчас с супругой работаем над статьей, которая называется приблизительно «язык власти или власть языка». Там речь как раз пойдет о том, что та или иная система власти формирует или деформирует язык, вводя необходимую систему понятий, причем в данном случае как раз на самом широком уровне. Эту проблему, например, затрагивал Виктор Клемперер, анализируя изменения языка в нацистской Германии. Язык не просто форма самозащиты, но средство определения границ того самого смыслового пространства, в котором потом существует человек. Это пространство неоднородно и зависит в том числе от социокультурных обстоятельств. Одновременно, как вы правильно отметили в своем вопросе, язык может выступать и формой самозащиты, опять же создавая локальное смысловое пространство для входящих в него. При этом можно было использовать те же самые слова, но они приобретали иное значение.
Именно язык часто помогал оставаться человеку внутренне свободным внутри самого жесткого тоталитарного режима.
Что не противоречит и обратному, когда индивид остается абсолютно несвободным внутри самой оголтелой демократии, например, в условиях нынешней борьбы за политкорректность и выстраивания системы, когда политкорректность становится орудием давления на личность, что, по сути, и есть выражение тоталитаризма.
О проблеме соотношения академической (научной) и общественной жизни. Вы знаете, я сейчас скажу непривычную вещь. Я как преподаватель, который начал работать в университете в конце 70-х годов уже прошлого века в условиях вроде бы жесткого идеологического режима и эпохи застоя, в определенном смысле чувствую себя сегодня менее свободным в изъявлении своей позиции. В ушедший период у меня была большая степень внутренней свободы, которую я мог проявить, общаясь со студентами на семинарах и лекциях за счет создания доверительной атмосферы, между нами. Понятно, что были некоторые внешние ограничения, но никто особо не вмешивался в содержание твоих занятий. Со стороны студентов бывали, конечно, исключения, когда информация о семинаре в виде «идеологической жалобы» доходила до парткома, но в целом со студентами выстраивалось своеобразное интимное пространство. Ты говорил с ними откровенно о том, что думаешь, в том числе и оценивая жизнь страны, раскрывался перед ними, а они также отвечали доверием и принятием этих «правил игры». Часто на семинарах я мог высказывать мысли, которые не мог более сказать никому, не ожидая от студентов подвоха и провокаций.
А вот сегодня мы оказались в удивительной ситуации, когда благодаря развитию медийных средств (смартфонов и пр.), любое твое высказывание может быть зафиксировано и непредсказуемо выставлено для более общего обозрения, например в социальных сетях. Более того, этим начинают манипулировать, вырывая фрагменты твоих высказываний из общего контекста, иногда ради безобидной шутки, как, например, сборник цитат из лекций во «ВКонтакте», до серьезных провокаций. Причем никто из студентов не спрашивает у преподавателя, а согласен ли он на такую демонстрацию. В результате я вынужден отказываться от той самой интимности, ибо это может быть использовано против меня. И это не отдельный случай, он характерен не только для нашей страны, когда осуществляется буквально «травля» преподавателей под тем или иным предлогом, в том числе и по соображениям ложно трактуемой политкорректности.
Я, кстати говоря, вообще против излишнего распространения трансляционных средств, например, при той же защите диссертаций. Это моя позиция. Ибо понятно, что человек знающий, что его транслируют, всегда будет несколько корректировать свои мысли, особенно если речь идет о защите по общественным и прежде всего политическим наукам. Если исследователь защищает диссертацию по политологии, которая связана, например, с критикой власти, а он живет в этом обществе - понятно, что он очень серьезно будет корректировать свои тезисы, зная, что его записывают и транслируют, более того, возникает проблема давления. Откуда пошла такая тяга, тоже понятна. От низкого качества некоторых диссертаций. Но нельзя из-за этих случаев не доверять всему научному сообществу.
Задолго до распространения движения Black Lives Matter в университетах начались кампании обвинения преподавателей, например, за то, что, читая историю философию, они игнорируют женщин или не упоминают темнокожих философов. Причем часто инициаторами таких компаний вступают именно студенты. В Германии были случаи, когда преподавателя фактически снимали с лекций за то, что он рассказывал о философе, для которого были характерны излишне правые взгляды, и лектора стали обвинять в фашизме. Сейчас дошло до обвинений, например, Д. Юма и И. Канта в расистских взглядах. Я даже иронично сказал своему заведующему кафедрой истории философии В. В. Васильеву, который как раз очень любит философию Д. Юма и является автором огромной монографии о нем, что пора уже защищать философа. Кстати, они вроде организовывают круглый стол по данной проблеме в Институте философии.
У нас этот процесс также происходит. И что любопытно, опять же через язык, когда начинают внедряться понятия типа «авторка» вместо автор, «докторка» вместо доктор уже по гендерным соображениям. Ректор (правильнее теперь сказать ректорша) университета в Дрездене видит в этом процессе вообще главную задачу университета. У нас это тоже набирает обороты. Я участвовал в дискуссии, когда один из ее инициаторов утверждал, что студенты должны определять, кто им читает лекции. То есть во главу угла ставится не знание или профессионализм, а, скажем так, оценка, в том числе и политических взглядов преподавателей. Более того, он доходил до того, что в университетах должны быть созданы некие небольшие организации или комиссии, которые определяют возможность привлечения или отстранения преподавателей. Я ему тогда сказал, а не напоминает ли это вам некие современные «парткомы». Например, он считал, что в нашем университете не имеет права читать лекции преподаватель N, поскольку у него слишком правые взгляды. Я ему тогда на это ответил, что, получается, если бы к нам пришел Хайдеггер, мы тоже должны были бы ему запретить читатель лекции по известным соображениям. Но ведь если преподаватель излагает материал, например, по истории философии и является специалистом в этой сфере, причем здесь его политические взгляды.
Читать могут все компетентные люди. Иное дело, что должно быть сформировано и свободное пространство обсуждения тех или иных научных взглядов.
Это проблема внутренней университетской свободы, а как раз политике не место в аудитории как для студентов, так и для преподавателей, как говорил М. Вебер. Поэтому политические взгляды и идеологические предпочтения не могут навязываться аудитории. Это не значит, что политика не может исследоваться, да еще на гуманитарных факультетах, но она исследуется теоретически как особого типа деятельность, а университет не должен политизироваться.
- При этом политические темы могут быть неразрывно связаны с философскими проблемами и во многих случаях политизация неизбежна. Многие западные университеты оказывается центром в том числе и политической дискуссии.
- Дискуссии о политической деятельности, анализ последней вовсе не является политизацией. Политизация - это привнесение тех или иных политических интересов в образование и науку, что может быть реализовано в предписаниях, о ком преподаватель может говорить в аудитории, а о ком нет по политическим соображениям. В этом случае, например, Ф. Ницше также можно обвинить в фашистских взглядах, и это делалось с целью обвинить и запретить его упоминание в курсе истории философии. Политическая дискуссия как выражение разных позиций может иметь место в университете, и это нормально, но это не должно переходить в политическую деятельность. Для реализации своих политических амбиций есть другие места. Но здесь еще специфическая проблема характерная для нашей страны.
У нас иногда гипертрофированно смещена ответственность университета за своего студента. Например, в Германии если вы вышли из университета - университет за вас никакой ответственности не несет.
Если вы курите наркотики, то попадаете под законы, связанные с этим, если вы нарушаете какие-то правила поведения, вы тоже отвечаете по закону, и это не связано с вашей принадлежностью к университету. У нас, к сожалению, хотя это никоим образом не регламентировано, университет фактически несет ответственность за поведение студента вне своих стен. А учитывая жесткую иерархическую структуру наших университетов, конечным ответственным за всё является ректор, а на факультете декан, которые за некоторые проступки своих студентов могут иметь кучу неприятностей. Это я уж неоднократно испытал на себе как декан философского факультета.
Можно ли сохранить автономию исследователя?
- Cейчас философов пытаются заставить работать в логике эффективности. Насколько для вас имеет смысл говорить об эффективности и производительности философии, о количестве публикаций? Мы знаем, что многие из философов, которые важны для русскоязычной культуры, почти не писали, а предпочитали разговаривать.
- Всё, что происходит с наукометрией, - маразм, безумие и глупость по самым разным компонентам. Начиная с традиционных примеров: у Витгенштейна была всего одна работа, а у Эйнштейна в свое время всего одна публикация - он работником патентного бюро был.
Ясно, что эффективность даже естественных наук не измеряется цитированием и тем более количеством публикаций. Переход на эти наукометрические критерии в качестве эффективности модифицирует научный труд: то есть люди просто научаются отвечать наукометрическим критериям, я уже не говорю о фирмах, где надо платить деньги, которые обещают вам обеспечить высокое цитирование.
У меня, кстати, с наукометрическими показателями всё нормально, поэтому я имею право об этом говорить. Кроме того, это становится и формой политической регуляции. Например, политолога, который сегодня будет критиковать Россию и российское государство, будут публиковать в западных журналах гораздо охотнее. В то же время, если вы занимаетесь как филолог исследованием какого-то редкого наречия в России, где гарантия, что это будет интересно западным ученым?
И, наконец, наносится удар по собственным традициям. У нас всегда высоко оценивались кроме монографий еще и некоторые ежегодники, которые могли издаваться всего несколько раз в год. Сегодня многие из них оказываются вне списка литературы, который принесет вам публикационные баллы. Например, Институт философии РАН издает историко-философский ежегодник, который очень котируется среди философов. Но я помню, каких трудов стоило в свое время включить его в список ВАК (а я почти десять лет был председателем экспертной комиссии по философии, социологии и культурологии) из-за формальных критериев. Хотя для любого философа публикация в этом ежегоднике считалась высшей степенью его профессиональной оценки.
Наш факультет тоже много лет выпускает такие ежегодники, которые для нас очень важны. Но мы, чтобы поднимать культуру наших публикаций, ориентируемся на наукометрические требования, которые чаще всего сводятся к количеству. В одной из своих статей я обозначил этот процесс как «наукометрическое безумие». Наш ректор В. А. Садовничий когда-то правильно сказал, что вместо того, чтобы вкладывать деньги в поднятие наукометрических показателей, лучше было бы потратить их на поддержку наших собственных журналов, в том числе и на их профессиональный перевод и распространение.
Так же, кстати говоря, абсурдна и система рейтингов. В Германии, например, в свое время Гамбургский университет просто отказался в них участвовать. Доходит до смешного и даже грустного. Ив Жэнгра описывает ситуацию, когда до сих пор два немецких университета борются за то, что А. Эйнштейн принадлежит данному университету. Дело в том, что он получил Нобелевскую премию в 1922 году. А лауреат Нобелевской премии приносит баллы в определении рейтинга университета. Однако до войны это был один Берлинский университет. После войны в связи с разделением Германии на две страны образовались два университета. Гумбольдтовский в Восточной части Берлина и Свободный университет в Западной. После объединения Германии они существуют как два отдельных университета. И вот сегодня в связи с рейтингом университеты спорят между собой, хотя к качеству университетского образования данных структур А. Эйнштейн не имеет никакого отношения. Моя позиция, что рейтинг университетов в целом просто невозможен, ибо каждый из них принадлежит своей собственной стране и зависит от культуры данной страны, а значит, и различным образом структурируется. В лучшем случае такие рейтинги объективны лишь для одной конкретной страны. В рейтинги можно играть, конечно, но достаточно на них взглянуть, чтобы понять, кто и по каким соображениям в нем доминирует.
Иначе говоря, цитирование и количество публикаций - это следствие качества научной работы, но не ее прямая цель. Но как это часто происходит на уровне управленческих решений, удобно свести сложные задачи к простым, в частности оценивать работу ученого или преподавателя суммой индикаторов, предписанных к исполнению. Такая упрощенная оценка может адекватно отражать функционирование простой и однородной системы, но наука и образование представляют собой весьма сложные и разнообразные системы. В результате наукометрические показатели начинают рассматриваться как цель сама по себе. Мы как дети радуемся наконец-то увеличивающемуся валу публикаций как удою молока, даже не отдавая отчета, что это не является прямым отражением успехов науки или качества преподавания. Соответственно, количество не может быть главным показателем эффективности научной деятельности. Научное открытие может быть отражено и в одной работе. Во многом, то же самое относится и к показателям цитируемости. Высокие показатели цитирования не всегда являются показателями качества, скорее как раз чаще цитируют более общепринятые научным сообществом результаты, а не идеи, например, какого-нибудь работника патентного бюро, типа А. Эйнштейна.
В истории полно примеров, когда наиболее важные результаты получаются изначально малоизвестными учеными, а в показателях наукометрических могут лидировать весьма посредственные.
Кроме того, сам принцип цитирования у гуманитариев и естественников несколько отличается. В естественных науках статья - это некий итог проведенного научного исследования обобщающего характера или фиксирующего новые результаты. За этим очень часто стоит целый коллектив ученых. В гуманитарных науках несколько иная ситуация. Научная статья по философии, филологии или истории - это не обязательно изложение новых результатов. В гуманитарном знании текст выступает еще и как как личностная оценка, в которой важное место занимают, например, эмоции. Кроме того, в центре гуманитарных наук всегда стоит человек, будь то его история или настоящее, будь то индивид или общество. А человек - всегда есть представитель собственной культуры, системообразующим фактором которой выступает живой язык. Гуманитарная наука привязана к языку, ибо анализирует в том числе особенности его функционирования. Есть простое решение поднять цитируемость. Отказаться от использования русского языка. Через десяток лет, поверьте, общая цитируемость повысится, но, к сожалению, вряд ли будет комфортно читать Пушкина в переводе на английский.
Это становится очень удобно для управленческого менеджмента. Простые критерии оценки упрощают принятие решений, в том числе о вкладе ученого или преподавателя в работу и жестких кадровых решений. Например, талантливый преподаватель, который мало пишет научных работ (и это вовсе не нужно для реализации его преподавательского статуса), может не пройти конкурс и быть уволенным. Схожим образом, начинают ранжировать научные и учебные учреждения. За наукометрической модой стоят более глубинные процессы трансформации современной культуры и таких ее составляющих, как наука и образование. Именно, в связи с этим появляются трактовки медицины или образования как сферы услуг. Наука также начинает трактоваться не как сфера фундаментального исследования, а как некая отрасль технологических приложений. И всё это рассматривается как источник прибыли.
А если это так, то возникает необходимость ранжирования этих источников для того, чтобы дифференцировать выделяемые государственные или частные средства. И здесь удобнее всего применять именно количественные показатели. В результате умственный труд, который всегда обозначался как наиболее свободный, также начинает подчиняться академическому капиталу. Соответственно, это требует вертикального жесткого управления, а для этого проще всего использовать упрощенные показатели, результаты, индикаторы и пр. Ученые и преподаватели превращаются в наемных рабочих, которым можно установить любые параметры для трудовой деятельности, заставив их трудиться более интенсивно, что было предсказано еще К. Марксом.
- Видите ли вы эффективные механизмы противодействия такой псевдорыночной логике, когда пытаются управлять университетом точно так же, как если бы это был завод?
- У меня скорее пессимистический настрой: в стране отсутствует реальное экспертное сообщество. Эксперты у нас назначаются, реформу образования проводили 20 лет назад те же люди, которые сегодня требуют денег на новую реформу образования. Реформа, которая длится более 20 лет, скорее уже контрреформа.
Нужно дать реальную автономию университетам: должны быть ведущие университеты - МГУ, ВШЭ, СпБГУ, - которым нужно разрешить принимать абитуриентов так, как они считают нужным, без всякого ЕГЭ.
Потому что где-то достаточно ЕГЭ, а в бывшие техникумы вообще можно принимать по росту и полу. А где-то человек должен понимать, что, придя в МГУ, ВШЭ, СпБГУ, он должен дополнительно знать что-то еще - это нормально! Это никакая не элитарность, это просто уровень университета.
Пока у нас не будет собственных автономных экспертных университетских сообществ, к слову которых будут прислушиваться госструктуры, - ничего не будет.
- Помимо автономии университета есть еще автономия преподавателя и есть экономические способы управления ей. Повсеместны краткосрочные контракты, институт постоянного контракта почти отсутствует; допустимы ситуации, когда ведущим исследователям, как в ВШЭ, посреди июля вручают постановление о слиянии и сокращении, много таких историй было и в РГГУ, да и не только там. Кроме того, механизмы оплаты труда совершенно непрозрачны, и руководство может манипулировать множеством надбавок. Что вы думаете о распространении такой системы контроля внутри университетской системы России?
- Я не сторонник этой системы, потому что она вытекает из того, что мы обсуждали выше. Если мы с вами наемные работники как преподаватели, то в качестве основного судьи выступает работодатель. Работодатель установит вам критерий в виде нагрузки. Сегодня существует только одно ограничение, что нагрузка преподавателя не должна быть выше 900 часов, а сейчас ее часто трактуют как минимальную.
Необходима автономия университетов и факультетов - за ними должно быть последнее слово. Московский университет часто обвиняют в консерватизме, но у нас автономии осталось гораздо больше, чем во многих университетах. Возникает проблема - а как же должна система работать, а система должна работать через конкурсы. Но мы должны понимать, что конкурсы должны носить реальный характер, мы же понимаем, что ученый совет, который проводит конкурс, это совокупность тех же преподавателей в основном приличного возраста, поскольку они заведуют кафедрами. Нет гарантии, что они эффективно оценят работника, который не очень хорошо работает. Я думаю, что и здесь экспертное мнение гораздо важнее, чем те или иные показатели. Поверьте, внутри факультета мы прекрасно знаем, кто действительно работает, а кто имитирует деятельность.
Поэтому я сторонник того, чтобы выборы были на всех уровнях университета. Я уже декан, стыдно сказать, как долго, - с 1998 года, но у меня всё время были выборы. Конечно, выборы 1998 года и нынешние несколько отличаются. Кстати, и в 1998-м, и через 5 лет, в 2003-м, в выборах участвовал весь коллектив философского факультета, и я этого не боялся. Более того, некоторые мои коллеги из ученого совета говорили - пусть выборы будут только в ученом совете, я говорю - нет, потому что как только выборы ограничиваются ученым советом, есть опасность, что на декана будет оказываться давление со стороны совета при решении тех или иных проблем.
Я за широкий выбор, но демократия должна кончаться там, где кончились выборы. Выбрали человека деканом, ректором, и у него должна присутствовать власть и механизмы ее реализации. Не нравится кому-то, ждите следующих выборов, если это, конечно, не какие-то серьезные нарушения. Руководитель не должен быть заложником демократических процедур, что вот, мы тебя выбрали, давай нам делай - такое тоже бывало. Нужно совместить выборность руководителя и серьезные полномочия для решения задач.
Что касается контрактов - всё, что происходило в ВШЭ, - происходит по всей стране; эти механизмы поменяли не университеты, вопрос к тем, кто принял эти условия. Можно ли этим механизмам противиться, я не знаю, но в нашем университете до сих пор декан избирается на 5 лет, утверждается ректором, так же как и заведующие кафедр. С преподавателями же можно заключить контракт на меньшие сроки в зависимости от того, какие критерии принимаются. Виктор Антонович занимает такую позицию: критерии эффективности, связанные с наукометрией, имеют право на существование, но последнее слово принадлежит экспертному сообществу, в качестве которого выступает ученый совет факультета и ученый совет университета. У нас есть случаи, когда у человека есть провалы на том или ином наукометрическом критерии, но при этом он блестящий преподаватель, и мы голосуем за него и заключаем с ним контракт.
- Вы говорите о таком демократическом централизме и достаточно широких полномочиях избранной главы, но мы знаем, что в развитых демократических сообществах политическое присутствует не только на этапе собственно выборов, но и во всем функционировании сообщества. Это отличает демократические общества от обществ, которые пытаются имитировать демократию или воспроизводить власть лидера. Что вы об этом думаете в отношении собственно научного администрирования академического?
- Я в двоякой ситуации, я декан уже 22 года. Круто достаточно, причем всё время избирался. Я сторонник того, чтобы были ограничения по срокам, но при одном условии: это должно соблюдаться для всех, потому что обычно в нашей стране есть правила сменяемости, но кто-то вдруг оказывается не сменяемым - это первое.
Второе - я сторонник даже ограничений возрастных для преподавателей. Я встречался с Гадамером в 1998 году, которому было тогда 98 лет. Он в 65 ушел на пенсию: если у него отнять подростковый возраст, то это еще целая жизнь. Это не значит, что он ушел из университета: он не имел права занимать должностей, но университет его взял, и он работал. Должны быть формы работы с людьми, которые ушли по возрасту. Но это системная и государственная проблема, так как она упирается в размер пенсии, которая, конечно, в нашей стране является достаточно невысокой.
Разумные ограничения должны существовать, а уж насколько они должны различаться по отношению к разным руководителям - лидер кафедры, факультета, университета, страны, - это другой вопрос, но они должны существовать. Мы должны понимать, что мы не сможем работать в этой должности вечно.
Окончание
Указал salatau«Язык помогает человеку оставаться внутренне свободным»
Владимир Миронов - об автономии философов, интроспекции и диалоге культур / октябрь, 2020
Декан философского факультета МГУ Владимир Миронов скончался 20 октября [2020 года], и это его последнее интервью. ©Ещё ушедшие известные здесь, здесь и здесь, в т.ч. ещё с В.Мироновым: О Ленине
Владимир Миронов
Интроспекция - наблюдение человека за собственными идеями и состояниями - на протяжении столетий была одним из важнейших методов в философии. Этим летом Московский центр исследования сознания при философском факультете МГУ провел летнюю онлайн-школу «Сознание и интроспекция» под руководством австралийского аналитического философа Дэниэла Столджара.
Корреспондентка «Ножа» встретилась в зуме с деканом философского факультета МГУ Владимиром Мироновым и обсудила с ним идеи интроспекции, диалога культур, а также актуальные проблемы академической политики.
Оглавление: - Философия во взаимодействии с обществом; - Можно ли сохранить автономию исследователя? - Как философы наблюдают за собой? - Возможна ли визуальная философия? - Философия и диалог культур.
Философия во взаимодействии с обществом
- Как вы смотрите на взаимосвязь между академией, философией и обществом? Философия - должна быть башней из слоновой кости или же должна быть социально включенной?
- Конечно, философия должна быть включенной в общество, так как она, по выражению К. Маркса «душа культуры» или «квинтэссенция своего времени». Что это значит? Философия не может замыкаться в самой себе, в узком профессиональном кругу, ибо она касается каждого (К. Ясперс). Легко найти общее внутри узкого профессионального сообщества, но ведь одна из задач философии - объяснить общество, если хотите, сделать его лучше. Представьте: мы с вами спорим об этических проблемах, и мы оба философы. Мы поймем друг друга, хотя, быть может, и не сможем найти общий язык; мы выделим этические идеи, которым человечество должно следовать, но сможем ли мы это довести до сознания любого человека?
Я на лекции привожу такой пример. Вы пошли покурить на лестничную площадку, выходит ваш сосед и говорит: «Вася, с завтрашнего дня ты должен жить так». И перечисляет 10 заповедей, напоминающих библейские. Понятно, что вы его пошлете куда-нибудь, в лучшем случае обратно в его квартиру. С какой стати я должен следовать? А вот когда вам скажут, что эти принципы изложены в виде заповедей в Библии, это приобретает иной смысл и ценность.
Когда Кант формулирует этические принципы, он ведь выступает не только и не столько от своего имени, а утверждает, что бытие так устроено: «если хочешь того-то - действуй так-то». Это означает, что даже очень сложные философские рефлексии мы должны уметь выносить на уровень обыденного сознания. Это большая сложность для философии, так как в отличие от науки, философия не может дистанцироваться от обыденного сознания, и, более того, обыденное сознание - один из источников философии.
Поэтому, если философ, например, рассуждает о принципах бытия, нравственности и пр., он должен это доводить до общественного сознания, а значит, выходить за рамки чисто кабинетной философии. Именно в такие моменты философия становится актуальной для общества, то есть «философией современного мира». Именно в этом качестве она затребована обществом, проникая «в салоны, в дом священника, в редакции газет, в королевские приемные, в сердца современников - в обуревающие их чувства любви и ненависти». Конечно, здесь возникает проблема некоторого упрощения философских идей. Но в этом заключается и талант философа. На самом деле очень просто говорить сложно, даже о простых вещах. И очень трудно говорить просто о вещах сложных. Для этого нужен особый талант, и это не каждый может, в том числе и из профессиональных философов. Кстати, К. Марксу, когда он это писал, было чуть более 20 лет, что разрушает еще один стереотип о том, что мудрость приходит с годами.
Как сохранить и не упростить философию и не превратить ее только в лекции в пивных, как сегодня модно (наши коллеги тоже читают лекции там) - это очень серьезная проблема.
Гегель говорил, что философия делает ясным то, что было смутным в мифе. Цель философии - разъяснять, а не запутывать. Сегодня доминирует некая мода, которую можно выразить следующим образом: если я истинный философ, то меня должно быть трудно понимать обычному человеку. Значит, чем меньшее количество людей меня понимает, тем в большей степени я философ. Правда, в этом случае идеальной является ситуация, когда такой философ и себя не понимает перед зеркалом, но это уже сфера скорее психиатрии.
Академия не как социальный институт, а как некое коммуникационное смысловое пространство академической науки - место для дискуссий. Это не место для упрощения мыслей, но в тоже время это подготовка почвы для их реализации в обществе. Это своеобразное экспертное сообщество. Но оно же работает не на себя, а для всего общества в целом. Соответственно, высказать результаты своей рефлексии надо, в том числе таким образом, чтобы это было доступно обществу, публике, если хотите. Экспертное мнение - это не просто совокупность различных точек зрения исследователей, но некий выверенный вывод, сопряженный с познанием истинного положения дел. Он не должен обязательно совпадать с господствующей властной позицией и может ей противоречить.
Кстати говоря, я могу привести пример реального варианта создания такого научно-исследовательского коммуникационного пространства. У нас на факультете функционирует «Центр исследования сознания». Он как раз вносит существенный вклад в исследование классических философских проблем, таких как сознание-тело, свобода воли, тождество личности. Им организуется активная дискуссия по этим вопросам на международном уровне, приглашаются ведущие иностранные специалисты и выпускается собственная серия книг. Только за последние годы у нас на факультете выступили крупнейшие философы и признанные эксперты в своей области, такие как Дэниел Деннет, Дэвид Чалмерс, Патриция Черчленд, Дерк Перебум, Джесси Принц, Николас Хамфри, Джон Фишер, Джон Сёрл, Тимоти Уильямсон, Дэниел Столяр. Оригинально организовано даже руководство этого центра, в котором три содиректора. Это зав. кафедрой истории зарубежной философии, д.ф.н., проф. Вадим Валерьевич Васильев, который сам по себе занимает синтетическую позицию в понимании философии и широко популяризирующий ее. Это д.ф.н., проф. Дмитрий Борисович Волков. Очень интересный ученый, но главное - чрезвычайно активный человек, который организует те самые лекции и встречи с западными философами. И, наконец, наш американский коллега, безмерно любящий Россию проф. Роберт Хауэлл, который также обеспечивают данную коммуникацию. Это очень демократическая по организации структура, в работу которой втянуто много наших молодых и талантливых ученых. Они имеют свой подкаст, свой ютуб-канал, постоянно организуют летние школы с участием представителей других стран. Например, этим летом была проведена научная школа для молодых ученых «Сознание и интроспекция», в которой приняли участие представители Австралии, России, США и Швеции.
- Закрытость языка может быть определенной формой самозащиты, например, многие пытались в советское время сделать свой язык герметичным, чтобы избежать идеологической цензуры. Она может происходить и от недопонимания себя, и от страха перед рискованными, на взгляд автора, интерпретациями его идей. В последний год возобновилась дискуссия о разделении академии и общественной жизни - например, в связи с публичными скандалами в ВШЭ, в которых одна сторона отстаивает позиции политизированности, а другая полного нейтралитета. Что вы думаете об этом?
- Мы сейчас с супругой работаем над статьей, которая называется приблизительно «язык власти или власть языка». Там речь как раз пойдет о том, что та или иная система власти формирует или деформирует язык, вводя необходимую систему понятий, причем в данном случае как раз на самом широком уровне. Эту проблему, например, затрагивал Виктор Клемперер, анализируя изменения языка в нацистской Германии. Язык не просто форма самозащиты, но средство определения границ того самого смыслового пространства, в котором потом существует человек. Это пространство неоднородно и зависит в том числе от социокультурных обстоятельств. Одновременно, как вы правильно отметили в своем вопросе, язык может выступать и формой самозащиты, опять же создавая локальное смысловое пространство для входящих в него. При этом можно было использовать те же самые слова, но они приобретали иное значение.
Именно язык часто помогал оставаться человеку внутренне свободным внутри самого жесткого тоталитарного режима.
Что не противоречит и обратному, когда индивид остается абсолютно несвободным внутри самой оголтелой демократии, например, в условиях нынешней борьбы за политкорректность и выстраивания системы, когда политкорректность становится орудием давления на личность, что, по сути, и есть выражение тоталитаризма.
О проблеме соотношения академической (научной) и общественной жизни. Вы знаете, я сейчас скажу непривычную вещь. Я как преподаватель, который начал работать в университете в конце 70-х годов уже прошлого века в условиях вроде бы жесткого идеологического режима и эпохи застоя, в определенном смысле чувствую себя сегодня менее свободным в изъявлении своей позиции. В ушедший период у меня была большая степень внутренней свободы, которую я мог проявить, общаясь со студентами на семинарах и лекциях за счет создания доверительной атмосферы, между нами. Понятно, что были некоторые внешние ограничения, но никто особо не вмешивался в содержание твоих занятий. Со стороны студентов бывали, конечно, исключения, когда информация о семинаре в виде «идеологической жалобы» доходила до парткома, но в целом со студентами выстраивалось своеобразное интимное пространство. Ты говорил с ними откровенно о том, что думаешь, в том числе и оценивая жизнь страны, раскрывался перед ними, а они также отвечали доверием и принятием этих «правил игры». Часто на семинарах я мог высказывать мысли, которые не мог более сказать никому, не ожидая от студентов подвоха и провокаций.
А вот сегодня мы оказались в удивительной ситуации, когда благодаря развитию медийных средств (смартфонов и пр.), любое твое высказывание может быть зафиксировано и непредсказуемо выставлено для более общего обозрения, например в социальных сетях. Более того, этим начинают манипулировать, вырывая фрагменты твоих высказываний из общего контекста, иногда ради безобидной шутки, как, например, сборник цитат из лекций во «ВКонтакте», до серьезных провокаций. Причем никто из студентов не спрашивает у преподавателя, а согласен ли он на такую демонстрацию. В результате я вынужден отказываться от той самой интимности, ибо это может быть использовано против меня. И это не отдельный случай, он характерен не только для нашей страны, когда осуществляется буквально «травля» преподавателей под тем или иным предлогом, в том числе и по соображениям ложно трактуемой политкорректности.
Я, кстати говоря, вообще против излишнего распространения трансляционных средств, например, при той же защите диссертаций. Это моя позиция. Ибо понятно, что человек знающий, что его транслируют, всегда будет несколько корректировать свои мысли, особенно если речь идет о защите по общественным и прежде всего политическим наукам. Если исследователь защищает диссертацию по политологии, которая связана, например, с критикой власти, а он живет в этом обществе - понятно, что он очень серьезно будет корректировать свои тезисы, зная, что его записывают и транслируют, более того, возникает проблема давления. Откуда пошла такая тяга, тоже понятна. От низкого качества некоторых диссертаций. Но нельзя из-за этих случаев не доверять всему научному сообществу.
Задолго до распространения движения Black Lives Matter в университетах начались кампании обвинения преподавателей, например, за то, что, читая историю философию, они игнорируют женщин или не упоминают темнокожих философов. Причем часто инициаторами таких компаний вступают именно студенты. В Германии были случаи, когда преподавателя фактически снимали с лекций за то, что он рассказывал о философе, для которого были характерны излишне правые взгляды, и лектора стали обвинять в фашизме. Сейчас дошло до обвинений, например, Д. Юма и И. Канта в расистских взглядах. Я даже иронично сказал своему заведующему кафедрой истории философии В. В. Васильеву, который как раз очень любит философию Д. Юма и является автором огромной монографии о нем, что пора уже защищать философа. Кстати, они вроде организовывают круглый стол по данной проблеме в Институте философии.
У нас этот процесс также происходит. И что любопытно, опять же через язык, когда начинают внедряться понятия типа «авторка» вместо автор, «докторка» вместо доктор уже по гендерным соображениям. Ректор (правильнее теперь сказать ректорша) университета в Дрездене видит в этом процессе вообще главную задачу университета. У нас это тоже набирает обороты. Я участвовал в дискуссии, когда один из ее инициаторов утверждал, что студенты должны определять, кто им читает лекции. То есть во главу угла ставится не знание или профессионализм, а, скажем так, оценка, в том числе и политических взглядов преподавателей. Более того, он доходил до того, что в университетах должны быть созданы некие небольшие организации или комиссии, которые определяют возможность привлечения или отстранения преподавателей. Я ему тогда сказал, а не напоминает ли это вам некие современные «парткомы». Например, он считал, что в нашем университете не имеет права читать лекции преподаватель N, поскольку у него слишком правые взгляды. Я ему тогда на это ответил, что, получается, если бы к нам пришел Хайдеггер, мы тоже должны были бы ему запретить читатель лекции по известным соображениям. Но ведь если преподаватель излагает материал, например, по истории философии и является специалистом в этой сфере, причем здесь его политические взгляды.
Читать могут все компетентные люди. Иное дело, что должно быть сформировано и свободное пространство обсуждения тех или иных научных взглядов.
Это проблема внутренней университетской свободы, а как раз политике не место в аудитории как для студентов, так и для преподавателей, как говорил М. Вебер. Поэтому политические взгляды и идеологические предпочтения не могут навязываться аудитории. Это не значит, что политика не может исследоваться, да еще на гуманитарных факультетах, но она исследуется теоретически как особого типа деятельность, а университет не должен политизироваться.
- При этом политические темы могут быть неразрывно связаны с философскими проблемами и во многих случаях политизация неизбежна. Многие западные университеты оказывается центром в том числе и политической дискуссии.
- Дискуссии о политической деятельности, анализ последней вовсе не является политизацией. Политизация - это привнесение тех или иных политических интересов в образование и науку, что может быть реализовано в предписаниях, о ком преподаватель может говорить в аудитории, а о ком нет по политическим соображениям. В этом случае, например, Ф. Ницше также можно обвинить в фашистских взглядах, и это делалось с целью обвинить и запретить его упоминание в курсе истории философии. Политическая дискуссия как выражение разных позиций может иметь место в университете, и это нормально, но это не должно переходить в политическую деятельность. Для реализации своих политических амбиций есть другие места. Но здесь еще специфическая проблема характерная для нашей страны.
У нас иногда гипертрофированно смещена ответственность университета за своего студента. Например, в Германии если вы вышли из университета - университет за вас никакой ответственности не несет.
Если вы курите наркотики, то попадаете под законы, связанные с этим, если вы нарушаете какие-то правила поведения, вы тоже отвечаете по закону, и это не связано с вашей принадлежностью к университету. У нас, к сожалению, хотя это никоим образом не регламентировано, университет фактически несет ответственность за поведение студента вне своих стен. А учитывая жесткую иерархическую структуру наших университетов, конечным ответственным за всё является ректор, а на факультете декан, которые за некоторые проступки своих студентов могут иметь кучу неприятностей. Это я уж неоднократно испытал на себе как декан философского факультета.
Можно ли сохранить автономию исследователя?
- Cейчас философов пытаются заставить работать в логике эффективности. Насколько для вас имеет смысл говорить об эффективности и производительности философии, о количестве публикаций? Мы знаем, что многие из философов, которые важны для русскоязычной культуры, почти не писали, а предпочитали разговаривать.
- Всё, что происходит с наукометрией, - маразм, безумие и глупость по самым разным компонентам. Начиная с традиционных примеров: у Витгенштейна была всего одна работа, а у Эйнштейна в свое время всего одна публикация - он работником патентного бюро был.
Ясно, что эффективность даже естественных наук не измеряется цитированием и тем более количеством публикаций. Переход на эти наукометрические критерии в качестве эффективности модифицирует научный труд: то есть люди просто научаются отвечать наукометрическим критериям, я уже не говорю о фирмах, где надо платить деньги, которые обещают вам обеспечить высокое цитирование.
У меня, кстати, с наукометрическими показателями всё нормально, поэтому я имею право об этом говорить. Кроме того, это становится и формой политической регуляции. Например, политолога, который сегодня будет критиковать Россию и российское государство, будут публиковать в западных журналах гораздо охотнее. В то же время, если вы занимаетесь как филолог исследованием какого-то редкого наречия в России, где гарантия, что это будет интересно западным ученым?
И, наконец, наносится удар по собственным традициям. У нас всегда высоко оценивались кроме монографий еще и некоторые ежегодники, которые могли издаваться всего несколько раз в год. Сегодня многие из них оказываются вне списка литературы, который принесет вам публикационные баллы. Например, Институт философии РАН издает историко-философский ежегодник, который очень котируется среди философов. Но я помню, каких трудов стоило в свое время включить его в список ВАК (а я почти десять лет был председателем экспертной комиссии по философии, социологии и культурологии) из-за формальных критериев. Хотя для любого философа публикация в этом ежегоднике считалась высшей степенью его профессиональной оценки.
Наш факультет тоже много лет выпускает такие ежегодники, которые для нас очень важны. Но мы, чтобы поднимать культуру наших публикаций, ориентируемся на наукометрические требования, которые чаще всего сводятся к количеству. В одной из своих статей я обозначил этот процесс как «наукометрическое безумие». Наш ректор В. А. Садовничий когда-то правильно сказал, что вместо того, чтобы вкладывать деньги в поднятие наукометрических показателей, лучше было бы потратить их на поддержку наших собственных журналов, в том числе и на их профессиональный перевод и распространение.
Так же, кстати говоря, абсурдна и система рейтингов. В Германии, например, в свое время Гамбургский университет просто отказался в них участвовать. Доходит до смешного и даже грустного. Ив Жэнгра описывает ситуацию, когда до сих пор два немецких университета борются за то, что А. Эйнштейн принадлежит данному университету. Дело в том, что он получил Нобелевскую премию в 1922 году. А лауреат Нобелевской премии приносит баллы в определении рейтинга университета. Однако до войны это был один Берлинский университет. После войны в связи с разделением Германии на две страны образовались два университета. Гумбольдтовский в Восточной части Берлина и Свободный университет в Западной. После объединения Германии они существуют как два отдельных университета. И вот сегодня в связи с рейтингом университеты спорят между собой, хотя к качеству университетского образования данных структур А. Эйнштейн не имеет никакого отношения. Моя позиция, что рейтинг университетов в целом просто невозможен, ибо каждый из них принадлежит своей собственной стране и зависит от культуры данной страны, а значит, и различным образом структурируется. В лучшем случае такие рейтинги объективны лишь для одной конкретной страны. В рейтинги можно играть, конечно, но достаточно на них взглянуть, чтобы понять, кто и по каким соображениям в нем доминирует.
Иначе говоря, цитирование и количество публикаций - это следствие качества научной работы, но не ее прямая цель. Но как это часто происходит на уровне управленческих решений, удобно свести сложные задачи к простым, в частности оценивать работу ученого или преподавателя суммой индикаторов, предписанных к исполнению. Такая упрощенная оценка может адекватно отражать функционирование простой и однородной системы, но наука и образование представляют собой весьма сложные и разнообразные системы. В результате наукометрические показатели начинают рассматриваться как цель сама по себе. Мы как дети радуемся наконец-то увеличивающемуся валу публикаций как удою молока, даже не отдавая отчета, что это не является прямым отражением успехов науки или качества преподавания. Соответственно, количество не может быть главным показателем эффективности научной деятельности. Научное открытие может быть отражено и в одной работе. Во многом, то же самое относится и к показателям цитируемости. Высокие показатели цитирования не всегда являются показателями качества, скорее как раз чаще цитируют более общепринятые научным сообществом результаты, а не идеи, например, какого-нибудь работника патентного бюро, типа А. Эйнштейна.
В истории полно примеров, когда наиболее важные результаты получаются изначально малоизвестными учеными, а в показателях наукометрических могут лидировать весьма посредственные.
Кроме того, сам принцип цитирования у гуманитариев и естественников несколько отличается. В естественных науках статья - это некий итог проведенного научного исследования обобщающего характера или фиксирующего новые результаты. За этим очень часто стоит целый коллектив ученых. В гуманитарных науках несколько иная ситуация. Научная статья по философии, филологии или истории - это не обязательно изложение новых результатов. В гуманитарном знании текст выступает еще и как как личностная оценка, в которой важное место занимают, например, эмоции. Кроме того, в центре гуманитарных наук всегда стоит человек, будь то его история или настоящее, будь то индивид или общество. А человек - всегда есть представитель собственной культуры, системообразующим фактором которой выступает живой язык. Гуманитарная наука привязана к языку, ибо анализирует в том числе особенности его функционирования. Есть простое решение поднять цитируемость. Отказаться от использования русского языка. Через десяток лет, поверьте, общая цитируемость повысится, но, к сожалению, вряд ли будет комфортно читать Пушкина в переводе на английский.
Это становится очень удобно для управленческого менеджмента. Простые критерии оценки упрощают принятие решений, в том числе о вкладе ученого или преподавателя в работу и жестких кадровых решений. Например, талантливый преподаватель, который мало пишет научных работ (и это вовсе не нужно для реализации его преподавательского статуса), может не пройти конкурс и быть уволенным. Схожим образом, начинают ранжировать научные и учебные учреждения. За наукометрической модой стоят более глубинные процессы трансформации современной культуры и таких ее составляющих, как наука и образование. Именно, в связи с этим появляются трактовки медицины или образования как сферы услуг. Наука также начинает трактоваться не как сфера фундаментального исследования, а как некая отрасль технологических приложений. И всё это рассматривается как источник прибыли.
А если это так, то возникает необходимость ранжирования этих источников для того, чтобы дифференцировать выделяемые государственные или частные средства. И здесь удобнее всего применять именно количественные показатели. В результате умственный труд, который всегда обозначался как наиболее свободный, также начинает подчиняться академическому капиталу. Соответственно, это требует вертикального жесткого управления, а для этого проще всего использовать упрощенные показатели, результаты, индикаторы и пр. Ученые и преподаватели превращаются в наемных рабочих, которым можно установить любые параметры для трудовой деятельности, заставив их трудиться более интенсивно, что было предсказано еще К. Марксом.
- Видите ли вы эффективные механизмы противодействия такой псевдорыночной логике, когда пытаются управлять университетом точно так же, как если бы это был завод?
- У меня скорее пессимистический настрой: в стране отсутствует реальное экспертное сообщество. Эксперты у нас назначаются, реформу образования проводили 20 лет назад те же люди, которые сегодня требуют денег на новую реформу образования. Реформа, которая длится более 20 лет, скорее уже контрреформа.
Нужно дать реальную автономию университетам: должны быть ведущие университеты - МГУ, ВШЭ, СпБГУ, - которым нужно разрешить принимать абитуриентов так, как они считают нужным, без всякого ЕГЭ.
Потому что где-то достаточно ЕГЭ, а в бывшие техникумы вообще можно принимать по росту и полу. А где-то человек должен понимать, что, придя в МГУ, ВШЭ, СпБГУ, он должен дополнительно знать что-то еще - это нормально! Это никакая не элитарность, это просто уровень университета.
Пока у нас не будет собственных автономных экспертных университетских сообществ, к слову которых будут прислушиваться госструктуры, - ничего не будет.
- Помимо автономии университета есть еще автономия преподавателя и есть экономические способы управления ей. Повсеместны краткосрочные контракты, институт постоянного контракта почти отсутствует; допустимы ситуации, когда ведущим исследователям, как в ВШЭ, посреди июля вручают постановление о слиянии и сокращении, много таких историй было и в РГГУ, да и не только там. Кроме того, механизмы оплаты труда совершенно непрозрачны, и руководство может манипулировать множеством надбавок. Что вы думаете о распространении такой системы контроля внутри университетской системы России?
- Я не сторонник этой системы, потому что она вытекает из того, что мы обсуждали выше. Если мы с вами наемные работники как преподаватели, то в качестве основного судьи выступает работодатель. Работодатель установит вам критерий в виде нагрузки. Сегодня существует только одно ограничение, что нагрузка преподавателя не должна быть выше 900 часов, а сейчас ее часто трактуют как минимальную.
Необходима автономия университетов и факультетов - за ними должно быть последнее слово. Московский университет часто обвиняют в консерватизме, но у нас автономии осталось гораздо больше, чем во многих университетах. Возникает проблема - а как же должна система работать, а система должна работать через конкурсы. Но мы должны понимать, что конкурсы должны носить реальный характер, мы же понимаем, что ученый совет, который проводит конкурс, это совокупность тех же преподавателей в основном приличного возраста, поскольку они заведуют кафедрами. Нет гарантии, что они эффективно оценят работника, который не очень хорошо работает. Я думаю, что и здесь экспертное мнение гораздо важнее, чем те или иные показатели. Поверьте, внутри факультета мы прекрасно знаем, кто действительно работает, а кто имитирует деятельность.
Поэтому я сторонник того, чтобы выборы были на всех уровнях университета. Я уже декан, стыдно сказать, как долго, - с 1998 года, но у меня всё время были выборы. Конечно, выборы 1998 года и нынешние несколько отличаются. Кстати, и в 1998-м, и через 5 лет, в 2003-м, в выборах участвовал весь коллектив философского факультета, и я этого не боялся. Более того, некоторые мои коллеги из ученого совета говорили - пусть выборы будут только в ученом совете, я говорю - нет, потому что как только выборы ограничиваются ученым советом, есть опасность, что на декана будет оказываться давление со стороны совета при решении тех или иных проблем.
Я за широкий выбор, но демократия должна кончаться там, где кончились выборы. Выбрали человека деканом, ректором, и у него должна присутствовать власть и механизмы ее реализации. Не нравится кому-то, ждите следующих выборов, если это, конечно, не какие-то серьезные нарушения. Руководитель не должен быть заложником демократических процедур, что вот, мы тебя выбрали, давай нам делай - такое тоже бывало. Нужно совместить выборность руководителя и серьезные полномочия для решения задач.
Что касается контрактов - всё, что происходило в ВШЭ, - происходит по всей стране; эти механизмы поменяли не университеты, вопрос к тем, кто принял эти условия. Можно ли этим механизмам противиться, я не знаю, но в нашем университете до сих пор декан избирается на 5 лет, утверждается ректором, так же как и заведующие кафедр. С преподавателями же можно заключить контракт на меньшие сроки в зависимости от того, какие критерии принимаются. Виктор Антонович занимает такую позицию: критерии эффективности, связанные с наукометрией, имеют право на существование, но последнее слово принадлежит экспертному сообществу, в качестве которого выступает ученый совет факультета и ученый совет университета. У нас есть случаи, когда у человека есть провалы на том или ином наукометрическом критерии, но при этом он блестящий преподаватель, и мы голосуем за него и заключаем с ним контракт.
- Вы говорите о таком демократическом централизме и достаточно широких полномочиях избранной главы, но мы знаем, что в развитых демократических сообществах политическое присутствует не только на этапе собственно выборов, но и во всем функционировании сообщества. Это отличает демократические общества от обществ, которые пытаются имитировать демократию или воспроизводить власть лидера. Что вы об этом думаете в отношении собственно научного администрирования академического?
- Я в двоякой ситуации, я декан уже 22 года. Круто достаточно, причем всё время избирался. Я сторонник того, чтобы были ограничения по срокам, но при одном условии: это должно соблюдаться для всех, потому что обычно в нашей стране есть правила сменяемости, но кто-то вдруг оказывается не сменяемым - это первое.
Второе - я сторонник даже ограничений возрастных для преподавателей. Я встречался с Гадамером в 1998 году, которому было тогда 98 лет. Он в 65 ушел на пенсию: если у него отнять подростковый возраст, то это еще целая жизнь. Это не значит, что он ушел из университета: он не имел права занимать должностей, но университет его взял, и он работал. Должны быть формы работы с людьми, которые ушли по возрасту. Но это системная и государственная проблема, так как она упирается в размер пенсии, которая, конечно, в нашей стране является достаточно невысокой.
Разумные ограничения должны существовать, а уж насколько они должны различаться по отношению к разным руководителям - лидер кафедры, факультета, университета, страны, - это другой вопрос, но они должны существовать. Мы должны понимать, что мы не сможем работать в этой должности вечно.
Окончание