Красные исповедники, или Умер, как жил и как учил умирать других... / К 115-летию / окончание
Начало
Аркадий Гайдар
Новые друзья щедро делились с ним рецептами, как преодолеть этот «зажим», мешающий безусловному дарованию Аркадия вырваться наружу. Николай Олейников, Шварц и Слонимский наперебой убеждали его и советовали отправиться куда-нибудь - ну хоть на Донбасс - пристроиться в какой-нибудь журнал и там, полностью сменив быт и окружение, узнать жизнь с другой стороны, пройти то, что Горький называл «мои университеты». Война кончилась - и пора учиться у рабочего - ковать, у крестьянина - слушать землю, а у винодела - превращать в вино виноградные грозди. Там, напитавшись реальной, непридуманной жизнью, и откроется внутренний колодец, из которого можно будет черпать силы. Рекомендательных писем, которые бы открыли любые двери, друзья обещали написать хоть мешок (тем более что литературный журнал «Забой» на Донбасской земле, не так давно основанный этой троицей, уже отлично помог «расписаться» Евгению Шварцу).
Голиков наконец-то согласился - и через некоторое время горько пожалел о своем решении. Ему отчаянно не хотелось покидать шумный дружеский круг, снова уезжать из мест, где было так хорошо. Надо сказать, что из затеянной авантюры не вышло ровным счетом ничего. Обострение опять настигло его - и он не мог написать практически ни строчки. Он даже не добрался до конечного пункта своего путешествия. Возвращаться к друзьям с незаконченной, брошеной на полдороги рукописью было стыдно. Возможно, преодолей он себя - и поддайся, вернись в Ленинград, в компанию молодых писателей, в эту радостную и шумную атмосферу постоянной литстудии, Голиков избежал бы стольких лет тяжелого и мучительного разочарования. Но вопрос - нашел бы он или нет ту особую, только ему присущую интонацию, тот особый гайдаровский язык, который составляет половину обаяния его книг? В дороге Голиков внезапно встретил старых друзей из своей арзамасской компании. Веселый Шура Плеско, одноклассник, оценив состояние Аркадия, решительно взял его с собой. Он работал в Перми, в редакции местной газеты «Звезда» - и Голиков охотно отправился с ним: Шуре Плеско не надо было ничего объяснять. Кроме того, в «Звезде» работал еще один их друг, Коля Кондратьев, арзамасец. В «Звезде» Голиков впервые познакомился с журналистской работой. В принципе, он последовал совету своих ленинградских друзей, но, как обычно, по-своему: не на юге, а в Перми. В Перми же он в первый раз подписался псевдонимом Гайдар. Почему так? Сам Гайдар на этот вопрос исчерпывающе так и не ответил, предоставив разбираться грядущим литературоведам. Красивая версия, что по-монгольски «гайдар» - это всадник, скачущий впереди, авангард-разведка, остается только красивой версией: в монгольском языке такого значения у слова нет. Зато в хакасском слово «хайдар» означает «куда?». Комбат Голиков, не владевший хакасским, чаще всего произносил именно это слово, выясняя, в каком направлении ушли соловьевцы. Местные его так и прозвали, не без иронии: «хайдар-Голик». Школьный товарищ Гайдара, А. М. Гольдин, расшифровал слово «гайдар» по-мушкетерски «Голиков АркадиЙ Д'АРзамас». В этом есть свой резон, поскольку к Дюма и его героям Гайдар всегда относился с горячей симпатией. И, наконец, украинская версия, тоже выглядящая вполне правдоподобно: «гайдар» - это чабан. В 1924 году, путешествуя по Харьковской губернии, где и был зафиксирован диалектизм, Голиков неоднократно встречался с гайдарами. В «Звезде» Аркадий Петрович довольно быстро нашел ту нишу, которая была словно бы создана для него. Он взял на себя фельетоны. Мгновенная и острая реакция на любую несправедливость, а порой и преступление, защита обиженного - это то, что всегда было близко Гайдару, что возвращало его в времена его боевой юности. Бухгалтер, уволенный за профнепригодность, после того как осмелился указать начальству на растрату; девочка-подросток, которую травили всем педагогическим коллективом как умалишенную истеричку - в отместку за активную гражданскую позицию ее матери; жертвы домашнего насилия и простой трудяга, над которым издевалась местная бюрократия, не позволяя заготовить дрова к зиме из-за потерянной квитанции, - все это были люди, на защиту которых выступил Гайдар. Постепенно он стал местной знаменитостью, его фельетонов ждали, он выдавал их исправно - практически в каждом выпуске «Звезды» был учтен «подвал», отведенный под сатирические заметки Гайдара. Оттачивался язык (сатира требует краткой и хлесткой фразы), наблюдательность, а для того чтобы фельетон попал точнехонько в цель, автору приходилось довольно быстро осваивать материал, разбираться в ситуации. Но кроме известности, народной поддержки и чувства собственной нужности, правильности выбранного направления, вскоре Гайдар больно почувствовал на себе и «издержки» своих успехов. Неоднократно в редакцию приходили со сканадалами «обиженные» мишени гайдаровской насмешки, доказывая, что они, может, и не во всем правы, но издеваться над государственным чиновником - значит ни во что не ставить авторитет гос. власти. Окончательно дела стали плохи, когда на Гайдара подал в суд судебный следователь Филатов, посчитавший, что в фельетоне «Шумит ночной Марсель» автор грубо передернул факты и оклеветал его. Суть фельетона была такова: следователь Филатов днем работает по своей основной специальности - ведет дела, допрашивает жуликов и призывает к ответу всякий криминальный элемент, а по вечерам ради заработка музицирует в ночном кабаке, развлекая тех, для кого утром был олицетворением советской юстиции.
«Эй, человек!.. Лети сюда моментальным образом. Почему музыка не играет?!»
- Сейчас… сию-с минуту… Не извольте… Музыкант - передыхает малость, только что три фокса подряд отжарил, окромя того, днем он судебным следователем состоять изволил, тов. Филатов, может, слыхали-с?
(Центральное эффектное место кинокартины, узнают друг друга.)
- Ах он с… с… да это никак тот самый, что из меня сегодня на допросе всю душу вымотал. Эй, ты, катай дальше, судейская твоя душа, изобрази-ка мне «Цыганочку»!.. Н-нет, постой, лучше… Филаша, выпьем… Пей, дурак, когда предлагают, и нечего кочевряжиться, раз музыкантом зачислился, умей публике потрафлять. Я на тебя, миляга, за утреннее не сержусь, сам понимаю - служба.
Будет завтра утром лицо Филатова строгое и спокойное. Сядет завтра утром он опять в кресле своего кабинета. Будет смотреть пытливым взглядом на допрашиваемого:
«Признаете ли вы себя виновным?»
Суд оправдал Гайдара по одной статье: Филатов действительно, занимая такой ответственный пост, совмещал его с подработкой музыкантом в резвлекательном учреждении, тут никакой клеветы не было. Но по второму обвинению - в оскорблении гражданина Филатова, фельетониста осудили. Филатов доказывал, что он не пьет и не курит, а в фельетоне он был назван «Филашей» и «дураком». За это суд 13 ноября 1926 года приговорил Гайдара к лишению свободы… сроком на одну неделю, но потом заменил заключение «общественным порицанием» на собрании работников «Звезды». Коллеги Гайдара были возмущены тем, что фельетониста приговорили к «публичной порке» за стилистику, хотя основные положения в фельетоне полностью подтвердились. Но совершенно невыносимым для Гайдара оказалось то, что редактор «Звезды», М. Иванов, категорически отказался брать фельетониста под свою защиту: Иванов страшно устал от постоянных скандалов, тем более, что Гайдар ни в какую не желал «оставить в покое» людей, которых было бы безопаснее не трогать, - и речь шла не столько о следователя Филатове, сколько о настоящих «партийных». Следующие несколько фельетонов Гайдара Иванов «завернул» - как плохо написанные. Возможно, Иванов просто хотел вразумить, одернуть своего строптивого сотрудника, и сам заявлял, что «поголодав недельку, Гайдар принужден будет написать хороший фельетон», но Гайдар в результате просто ушел из «Звезды». Его «плохо написанные» фельетоны моментально приняли в Свердловске, и опальный фельетонист покинул Пермь. Кстати, через год, когда скандал с фельетоном дошел до центральной прессы, в результате общественного давления судья Лифанов, вынесший приговор Гайдару, был уволен. Следователь Филатов, хотя и играл не в кабаке «Восторг», а в оркестре при кинотеатре «Триумф», и не от хорошей жизни, - но за «странное совмещение», на которое обратил внимание фельетонист, лишился своей должности еще раньше.
Аркадий Гайдар (внизу) с пермскими коллегами-журналистами
В Перми Гайдар обрел не только профессию журналиста, когда нет времени на «страх белого листа», когда «построить» заметку надо практически молниеносно, и подобрать самые острые слова так, чтобы проняло каждого, кому попадется на глаза номер. В Перми Гайдар встретил свою любовь, Ралю, Рахиль Лазаревну Соломянскую, 17-летнюю вожатую, вечно окруженную своими пионерами, что-то организовывающую, рассказывающую, куда-то бегущую. Позже Раля предпочитала, чтоб ее звали Лией, так, Лией Соломянской, она и войдет в историю литературы. С Ралей они сошлись как-то очень быстро и легко - и вскоре, как само собой разумеющееся, поженились. Когда в жизни Гайдара началась очередная мрачная полоса, связанная с судом и увольнением из «Звезды», он предпочел отправить Ралю к родным, в Архангельск. Она в это время ждала ребенка. 8 декабря 1926 года появился на свет мальчик, которого мать отчего-то захотела назвать редким именем Темир. Гайдар откликнулся огромной радостной телеграммой, только просил чуть поправить имя - не Темир, а Тимур. Сына и жену он увидел лишь через два года. Долгое время скитался - то по Уралу, то опять в Москву, а потом поработал и в Архангельске - на радио, вместе с Лией, или в местной «Волне». Деньги беречь не умел - что зарабатывал, то и тратил, как будто они ему жгли карман. Отправлялся порою в самые авантюрные командировки: так, чтобы написать репортаж о жизни на лесозаготовках и вникнуть до тонкостей в клубок махинаций и бестолковых административных решений, закрутившийся вокруг этого столь важного для страны промысла, по совету редактора, Гайдар инкогнито нанялся на дальний лесосплав. Рослый, сильный как медведь, выносливый и крепкий, в такие моменты он чувствовал радость приключений. Писал рассказы, работал над историческими повестями о ранних предреволюционных мятежах на Урале. В Москве его тоже не забывали, его детская приключенческая повесть «На графских развалинах» - с перестрелкой, кладом, бандитами и малолетним героическим беспризорником Дергачом вышла отдельным изданием, переиздали «РВС».
Но контузия и нервное расстройство не оставляли его. Журналистская поденщина уже надоела, хотелось чего-то большего. И наконец он окончательно перебрался в Москву. Его там уже знали и, в сущности, считали хорошим, перспективным автором. Одно плохо - очень уж недисциплинированным. Он мог получить аванс, предоставить несколько отличных глав - и пропасть с концами. Ничего не поделаешь: дикие головные боли, невротические припадки и прочие последствия контузии не желали его отпускать. Он перепробовал все средства - от медицинских, до попыток утопить беду в алкоголе. Не помогало ничего. Как последний шанс на исправление, на то, чтобы не подводить редакцию, уже ощутимо нервничающую, Гайдару предложили полностью сменить обстановку и дописать наконец давно обещанные «Дальние страны», про жизнь ребятишек в глухой деревне, затерянной в лесах. Ребята мечтают увидеть дальние страны, учатся, играют, ссорятся, обычные мальчишеские дела, а меж тем вокруг разворачиваются невиданные события: организуется колхоз, появляются откуда ни возьмись геологи, собираются строить завод по добыче алюминия, кулаки убивают дядьку Егора, председателя колхоза, а всем говорят, будто тот бежал с общественными деньгами… Повесть, широко задуманная, застопорилась намертво. Гайдару предложили отправиться в знаменитый лагерь Артек. Малыша Тимура тоже разрешили взять с собой - и это решило дело. Тимура приняли в отряд, он был там самым младшим - и быстро оказался всеобщим любимцем. Расчет оказался верным: рядом с сыном, купаясь в море, вволю гуляя по горам и сбросив свою жуткую усталость от Москвы, Гайдар смог наконец дописать «Дальние страны», а близко познакомившись с артековской детворой, влюбившейся в него сразу и накрепко, загадал себе однажды написать книгу об Артеке. И постепенно сложилось убеждение, что не так уж и плохо - быть детским писателем. Может быть, помогать этим девочкам и мальчикам выбрать правильные приоритеты, научить их выживать в этом сложном мире, крепко держаться самого главного - важнее, чем многое другое. В Артеке Гайдары - большой и маленький - оставались до начала осени, а вернувшись, выяснили, что дом их рассыпался. Лия Соломянская за это время создала новую семью с приличным, обеспеченным человеком, зам. редактора толстого журнала, который гораздо больше подходил ей, чем вечный бродяга Гайдар. Тимура она, конечно же, забрала с собой.
Аркадий Гайдар с женой Лией и сыном Тимуром
В жизни Гайдара опять началась полоса изматывающих мигреней, бесцельного бегства, тяжелейших приступов отчаяния, работы - и невозможности выжать из себя хоть строчку. Но он уже хорошо знал своего внутреннего врага - и примерно представлял, что делать в таких случаях. 20 января 1932 года он отправился на Дальний Восток, там, в Хабаровске, в «Тихоокеанской звезде» собрались его старинные приятели и коллеги, туда, в Хабаровск, они звали и его. Опять все пошло, как было: журналистские будни, поездки, чтобы выяснить подробности - и грянуть фельетоном по «советским бюрократам». Разговоры и споры с друзьями полночь-заполночь. Увы, срывы сроков, когда надо бы сдавать очерк. И… очередной припадок, в ходе которого Гайдар оказался в Хабаровской психлечебнице. Но там он, на больничной койке, был совершенно одержим будущей книгой. В ней перемешались события годичной давности - и глубочайшие, спрятанные в сердце воспоминания: малыш Тимур на горных тропках Аю-Дага, печальная Марица-Маруся, сказка о Мальчише-Кибальчише, ребята, притихшие возле вечернего костра под южным небом. Он писал и писал, не обращая внимания ни на отсутствие вестей из Москвы, ни на все более сгущающиеся тучи над Дальним Востоком - наоборот, ощущение близкой опасности, войны, тревоги и гибели органично входило в эту книгу, которую он назвал в результате «Военная тайна». Он писал ее два года, а в 1935 году она вышла в Детиздате. Гайдар вернулся в Москву, ничей, ни к кому особенно - жил у друзей, уезжал и приезжал, договаривался с редакторами - срывал договоренности (и даже не всегда был в том виноват). Для «Пионера» начал повесть «Синие звезды» - она печаталась по главам в номерах журнала.
Повесть не была дописана и, соответственно, допечатана: вместо ожидавшегося финала читатели, с некоторым огорчением, увидели такое объявление от редакции: «Арк. Гайдар занят сейчас переделкой третьей и последней части, поэтому она будет напечатана позже.
Ребята, писатель ждет ваших пожеланий и советов. Как должна закончиться повесть? Что будет с Фигураном? Кто открыл дверь в церкви? Что за незнакомец повстречался с Сулиным? Арк. Гайдар и редакция ждут ваших писем».
Аркадий Гайдар
Характер его оставался тем же - мушкетерским, мальчишеским, невыносимым. Однажды в Москве Гайдар, гуляя, как обычно - пальто нараспашку, руки в карманы, - остановился перед каким-то посольством. Щит с гербом сильно заиндевел, и распознать, какая это страна, не было никакой возможности. К подозрительному гражданину, стоящему на морозе в распахнутом пальто, подошел некто и потребовал, чтобы тот объяснил, чего ему надо у ворот посольства. Интересуетесь? А чем конкретно интересуетесь? И тут Гайдар, желая, видимо, посмотреть, что получится, заговорщицким шепотом объяснил, что очень ему интересно, то ли это самое посольство, в которое он должен бросить бомбу. Разумеется, через несколько секунд его скрутили и довольно быстро доставили по необходимому адресу. Вспоминая рассказ Гайдара, писатель Р. Ю. Бершадский пишет:
«Конвоир вывел Аркадия в коридор и пропустил его вперед. Шли бесконечно долго, и лифтом подымались, и по лестницам шагали (и вверх и вниз), и опять коридором шли… В конце концов Аркадий перестал строить догадки, на каком они этаже и далеко от камеры, из которой его вывели, или, наоборот, рядом с нею.
Перед тем как впускать Аркадия в некоторые коридоры, конвоир глухо стукал ключами о пряжку своего ремня: видимо, чтобы если навстречу шел конвоир с другим заключенным, то чтобы их подопечные не встретились бы и не увидали друг друга в лицо. Если же такой стук раздавался им навстречу, то конвоир немедленно открывал дверцу внутреннего шкафа, которых в коридоре было без числа (Аркадий теперь понял, зачем они!), и командовал: «Входи! Быстро! Мордой к стене!», и Аркадий пережидал за дверцей шкафа, когда умолкнут шаги прошедшего конвоира и другого заключенного. Зато проходящие сотрудники учреждения, в котором находился Гайдар, не обращали на него ни малейшего внимания: дело обычное. Они шли, женщины на высоких каблуках, с папками в руках, - наверно, машинистки или стенографистки, мужчины, подтянутые, сухопарые, в на редкость аккуратных, но каких-то совершенно безликих штатских костюмах. Гайдар рассказывал мне, что подумал: а вот определи по облику их профессию, - ни за что! Единственно, чем были приметны их глаза - тем, что в них не было никакого выражения.
Наконец конвоир почтительно, хотя и не стучась, открыл дверь одного кабинета и пропустил вперед Аркадия.
Кабинет был громадный, какого-то, определенно крупного, начальника. Начальник сидел в глубине зала за большим совершенно пустым письменным столом, если только не считать сложенных на нем горкой ремня Гайдара, его подтяжек - он узнал их еще с порога, - ручных часов и прочих вещей, изъятых при обыске.
Когда Аркадия ввели, хозяин кабинета поднялся со своего места и сказал:
- Входите! Входите, товарищ Гайдар!
И:
- Ты не можешь себе представить, что я пережил, когда снова услышал это обращение: «товарищ»! - рассказывал мне Гайдар. - Ты не можешь себе этого представить, раз ты там не бывал! Конечно, я все понимал: и то, что шутка, которую я выкинул, как бы она ни была плоска, не может быть никем воспринята всерьез; и то, что этот фарс не мог длиться долго. Но все-таки меня сунули - как собаку! - в ящик; и конвоир стучал ключами о пряжку при входе в коридор; и я пережидал кого-то в шкафах… А тут снова: «товарищ»!.. Ты способен это понять?!
Когда Аркадий на сразу ставших ватными ногах дошел до стола хозяина кабинета, тот придвинул к нему его вещи и жестом пригласил сесть. Лишь после этого сел сам. Но тут же сказал:
- Что ж это вы, товарищ Гайдар, заставляете нас отрываться от серьезных дел и заниматься вашими - право, совершенно неуместными! - розыгрышами. Взрослый человек, более или менее известный писатель - и вдруг… Вот вам ваши вещи и документы и давайте договоримся: подобная ерунда имела с вами место последний раз. Ясно? Потому что иначе… - Он выдержал паузу. - Ну, все! Можете идти.
…- Но черт его знает, что со мной случилось, - продолжал свой рассказ Аркадий. - То ли меня взбесил его покровительственный тон, то ли вообще прорвалось все волнение и унижения, пережитые за проведенные в камере часы, - только я поднялся и говорю:
- Нет, простите, я так просто не уйду! Выполните-ка сперва два моих условия, только после этого я уйду отсюда!
Начальник засмеялся. Сказал, что в этом кабинете он сам привык ставить условия, а к тому, чтобы ему их ставили, не привык. Но, впрочем, ладно: пусть уж Гайдар выкладывает, что у него.
И Аркадий сказал:
- Во-первых, увольте ко всем чертям этого оболтуса, что задержал меня! Неужели, будь я диверсантом, я бы так ему и выболтал все, что собирался делать?!
- Понятно, - засвидетельствовал начальник, хотя и без улыбки. - Ну, а второе у вас что?
- А второе - вот что: скажите мне в конце концов, чье это проклятое посольство, - я же так и не разобрал ничего на щите».
Арзамас. Дом-музей Аркадия Гайдара / Фото: Алексей Белобородов
Гайдар дописывал «Военную тайну», тосковал по сыну, а еще у него внезапно появились друзья - такие, как сто лет назад, в Ленинграде. Он сошелся с неразлучными товарищами - Константином Паустовским и Рувимом Фраерманом. Эта дружба оставалась с Гайдаром до смерти. В гостеприимном доме Фраерманов каждую неделю собирался небольшой избранный круг друзей-писателей - говорили, читали новое, обсуждали, спорили. Раз в месяц двери открывались «большому кругу». Если в Москве оказывался историк Е. Тарле, он непременно приходил на эти вечера, для него заранее готовили «академическое» кресло. Бог весть почему эти собрания прозвались «Конотоп». Александр Роскин, музыкант, биолог и литератор, не снисходил до объяснений (ну, а почему «Арзамас» в начале XIX века - был «Арзамасом»?). И только Гайдар с его лукавством (лукавство и проницательность Гайдара Паустовский в своих воспоминаниях подчеркивал неоднократно) понял: к чаю у Фраерманов подавались особые блинчатые пирожки - как раз такие, какими славился городок Конотоп. Что угодно могут говорить про Гайдара те, кто ненавидит его и считает убийцей и сумасшедшим палачом. Все обвинения против него отметает тот факт, что Фраерманы и Паустовский столько лет любили его, гордились его дружбой и готовы были прощать ему даже несносное поведение в потайном раю Константина Георгиевича Паустовского - в Солотче, куда раз за разом на лето приезжал к ним шальной, непредсказуемый, часто буйный Аркадий Гайдар.
Впереди были «Чук и Гек» и чудесная «Голубая чашка», которую так жестоко встретили педагоги-методисты, и так любовно - дети. Рыжая толстенькая Светланка, героиня рассказа, - не оммаж дочке Сталина, как стараются это представить. Имя и вправду было не самое распространенное. Но Светланой звали одну из дочек писательницы Анны Трофимовой, которая приютила Гайдара в Москве, ничего от него не желая, просто по щедрости душевной. Светланке и Эре, двум барышням Трофимовым, Гайдар слал веселые письма с картинками из своих путешествий. Он вообще дружил с детьми своих друзей.
Друзья / Кадр из к/ф «Тимур и его команда». Реж. Александр Разумный. 1940. СССР
Впереди была повесть «Тимур и его команда», которая чуть не оказалась под запретом, поскольку Гайдара обвиняли в том, что он «вознамерился создать подпольную детскую организацию, противопоставив ее пионерской». Доносы на Гайдара поступали регулярно - и судьба не только «Тимура», но и автора его висела на волоске. Спасло лишь то, что книжка понравилась Сталину - и тот не нашел в ней ничего вредного.
Лишь огромными усилиями редакторов удалось заставить Гайдара смириться с тем, что отец Сергея, героя «Судьбы барабанщика», не был оклеветан ложным доносом, как предполагалось изначально. Отца мальчишки сделали растратчиком, жуликом… Но в первоначальном замысле Гайдара было совершенно ясно показано: отец Сергея сидит ни за что. Дети становятся беспризорниками, дичают и гибнут - потому что их родителей сажают из-за чьего-то доноса, ни за что, по клевете. Об этом нельзя было говорить - и об этом нельзя было молчать.
Гайдар не мог ни на секунду поверить в виновность своей бывшей жены, да, наверное, и в шпионство ее супруга, расстрелянного на Бутовском полигоне. Равно как никогда не мог поверить в то, что его военачальник Тухачевский мог бы хоть на миг изменить Родине. Гайдар не был ни слепцом, ни подлецом. Как он уцелел во время Большого террора? Совершенно непонятно - оба раза вмешивалась судьба: то внезапно пожалованный ему орден «Знак почета», как по взмаху волшебной палочки восстановивший рассыпанный было набор и изъятые из библиотек издания, то благосклонный кивок Сталина, одобрившего «Тимура». Биограф Гайдара Б. Камов собрал достаточно свидетельств того, что беда над Гайдаром уже нависла - органы не любили тех, кто, словно бы, издеваясь над ними, уходил из их рук раз за разом.
Когда его бывшую супругу Лию арестовали как жену врага народа и шпионку, Гайдар, случайно узнавший внутренний номер всесильного и страшного Ежова, осмелился лично позвонить ему с просьбой во всем разобраться. Ежов, против ожидаемого, не бросил трубку, узнал Гайдара - его, Ежова, дочке понравилась «Синяя чашка». Гайдар не стал поправлять накома. Ежов велел писателю ждать звонка - потому что «мы разберемся». На следующий день в дом, где жил Гайдар (в конечном счете ему выдали жилплощадь от Союза писателей), вошел телефонист в хромовых сапогах и, буркнув «неуплочено», срезал и унес телефон. Ответ был - яснее ясного. Но ночью (Ежов работал по ночам, это знали все) Гайдар опять позвонил ему - на сей раз с уличного аппарата. Объяснил ситуацию с телефоном, что иначе, мол, не может дождаться обещанного звонка, и еще раз твердо рубанул, что жена его, Лия Лазаревна, может, и <…>, но не вредитель и не шпион. Ежов попросил писателя больше ему не звонить.
Аркадий Гайдар. «Голубая чашка». Тульское книжное издательство. 1955
Соломянскую выпустили из АЛЖИРа (Акмолинского лагеря жен изменников родины) всего через два года. Возможно, именно отчаянная выходка ее бывшего мужа спасла ей жизнь. У самого Гайдара к тому времени была новая семья - и наконец-то он встретил женщину, которая не стала бы от него уходить. От Доры Матвеевны Чернышёвой и своей падчерицы Жени Гайдар ушел сам. На войну. Прощаясь с женой, знал, что больше, скорее всего, не увидятся.
В 1941-м году 37-летний Гайдар не смог пойти на фронт. Нервное расстройство, несмотря на все его богатырское здоровье, навеки заградило ему дорогу в окопы. Он всеми правдами и неправдами выправил себе бумажку военкора - и отправился вместе с бригадой коллег в Киев, чтобы слать новости с самого жаркого края, фактически с передовой. Когда же пришел приказ срочно возвращаться в Москву на последнем самолете, Гайдар остался вместе с покинутой в котле армией и ушел в партизаны. Пробивался через окружение, стараясь спасти свой отряд, - командир и комиссар отряда не были военными и не были героями. Их руководство привело бы к ликвидации отряда, как и случилось после смерти Гайдара. Умер он в 37 лет - возраст, роковой для русских литераторов. Маленькая группа партизан, отправившихся за провиантом перед тем, как двинуться в сторону Брянщины, переходя железнодорожную насыпь, нарвалась на засаду. У Гайдара был выбор: спрыгнуть с насыпи и уходить в лес - или предупредить остальных. Он громко, что было сил крикнул: «Ребята, немцы!» - и был прошит выстрелами из винтовки. Те, кого он спас, тогда - совсем молодые лейтенанты, его преданные поклонники и читатели, - остались живы и сделали все, от них зависящее, чтобы передать известие о последних часах Гайдара на Большую землю. Гайдар оставался Гайдаром - и умер, как жил и как учил умирать других. При всей трудности и тяжести своего бытия, при всех ударах, которые ему готовила судьба, при всей мучительности и разладе, он, как ни странно, остается одним из самых светлых и чистых голосов не только в детской - но и вообще в русской литературе. И это не казеный, парадный оптимизм, от которого становится жутко. Это самая что ни на есть чистая радость, исповедание человека, который всей душой выбирает свет, поскольку слишком хорошо знает, что такое тьма.
Золотая луна сияла над нашим садом.
Прогремел на север далёкий поезд.
Прогудел и скрылся в тучах полуночный лётчик.
- А жизнь, товарищи… была совсем хорошая!
Мария Богданова
ИА «Regnum», 22 января 2019
Аркадий Гайдар
Новые друзья щедро делились с ним рецептами, как преодолеть этот «зажим», мешающий безусловному дарованию Аркадия вырваться наружу. Николай Олейников, Шварц и Слонимский наперебой убеждали его и советовали отправиться куда-нибудь - ну хоть на Донбасс - пристроиться в какой-нибудь журнал и там, полностью сменив быт и окружение, узнать жизнь с другой стороны, пройти то, что Горький называл «мои университеты». Война кончилась - и пора учиться у рабочего - ковать, у крестьянина - слушать землю, а у винодела - превращать в вино виноградные грозди. Там, напитавшись реальной, непридуманной жизнью, и откроется внутренний колодец, из которого можно будет черпать силы. Рекомендательных писем, которые бы открыли любые двери, друзья обещали написать хоть мешок (тем более что литературный журнал «Забой» на Донбасской земле, не так давно основанный этой троицей, уже отлично помог «расписаться» Евгению Шварцу).
Голиков наконец-то согласился - и через некоторое время горько пожалел о своем решении. Ему отчаянно не хотелось покидать шумный дружеский круг, снова уезжать из мест, где было так хорошо. Надо сказать, что из затеянной авантюры не вышло ровным счетом ничего. Обострение опять настигло его - и он не мог написать практически ни строчки. Он даже не добрался до конечного пункта своего путешествия. Возвращаться к друзьям с незаконченной, брошеной на полдороги рукописью было стыдно. Возможно, преодолей он себя - и поддайся, вернись в Ленинград, в компанию молодых писателей, в эту радостную и шумную атмосферу постоянной литстудии, Голиков избежал бы стольких лет тяжелого и мучительного разочарования. Но вопрос - нашел бы он или нет ту особую, только ему присущую интонацию, тот особый гайдаровский язык, который составляет половину обаяния его книг? В дороге Голиков внезапно встретил старых друзей из своей арзамасской компании. Веселый Шура Плеско, одноклассник, оценив состояние Аркадия, решительно взял его с собой. Он работал в Перми, в редакции местной газеты «Звезда» - и Голиков охотно отправился с ним: Шуре Плеско не надо было ничего объяснять. Кроме того, в «Звезде» работал еще один их друг, Коля Кондратьев, арзамасец. В «Звезде» Голиков впервые познакомился с журналистской работой. В принципе, он последовал совету своих ленинградских друзей, но, как обычно, по-своему: не на юге, а в Перми. В Перми же он в первый раз подписался псевдонимом Гайдар. Почему так? Сам Гайдар на этот вопрос исчерпывающе так и не ответил, предоставив разбираться грядущим литературоведам. Красивая версия, что по-монгольски «гайдар» - это всадник, скачущий впереди, авангард-разведка, остается только красивой версией: в монгольском языке такого значения у слова нет. Зато в хакасском слово «хайдар» означает «куда?». Комбат Голиков, не владевший хакасским, чаще всего произносил именно это слово, выясняя, в каком направлении ушли соловьевцы. Местные его так и прозвали, не без иронии: «хайдар-Голик». Школьный товарищ Гайдара, А. М. Гольдин, расшифровал слово «гайдар» по-мушкетерски «Голиков АркадиЙ Д'АРзамас». В этом есть свой резон, поскольку к Дюма и его героям Гайдар всегда относился с горячей симпатией. И, наконец, украинская версия, тоже выглядящая вполне правдоподобно: «гайдар» - это чабан. В 1924 году, путешествуя по Харьковской губернии, где и был зафиксирован диалектизм, Голиков неоднократно встречался с гайдарами. В «Звезде» Аркадий Петрович довольно быстро нашел ту нишу, которая была словно бы создана для него. Он взял на себя фельетоны. Мгновенная и острая реакция на любую несправедливость, а порой и преступление, защита обиженного - это то, что всегда было близко Гайдару, что возвращало его в времена его боевой юности. Бухгалтер, уволенный за профнепригодность, после того как осмелился указать начальству на растрату; девочка-подросток, которую травили всем педагогическим коллективом как умалишенную истеричку - в отместку за активную гражданскую позицию ее матери; жертвы домашнего насилия и простой трудяга, над которым издевалась местная бюрократия, не позволяя заготовить дрова к зиме из-за потерянной квитанции, - все это были люди, на защиту которых выступил Гайдар. Постепенно он стал местной знаменитостью, его фельетонов ждали, он выдавал их исправно - практически в каждом выпуске «Звезды» был учтен «подвал», отведенный под сатирические заметки Гайдара. Оттачивался язык (сатира требует краткой и хлесткой фразы), наблюдательность, а для того чтобы фельетон попал точнехонько в цель, автору приходилось довольно быстро осваивать материал, разбираться в ситуации. Но кроме известности, народной поддержки и чувства собственной нужности, правильности выбранного направления, вскоре Гайдар больно почувствовал на себе и «издержки» своих успехов. Неоднократно в редакцию приходили со сканадалами «обиженные» мишени гайдаровской насмешки, доказывая, что они, может, и не во всем правы, но издеваться над государственным чиновником - значит ни во что не ставить авторитет гос. власти. Окончательно дела стали плохи, когда на Гайдара подал в суд судебный следователь Филатов, посчитавший, что в фельетоне «Шумит ночной Марсель» автор грубо передернул факты и оклеветал его. Суть фельетона была такова: следователь Филатов днем работает по своей основной специальности - ведет дела, допрашивает жуликов и призывает к ответу всякий криминальный элемент, а по вечерам ради заработка музицирует в ночном кабаке, развлекая тех, для кого утром был олицетворением советской юстиции.
«Эй, человек!.. Лети сюда моментальным образом. Почему музыка не играет?!»
- Сейчас… сию-с минуту… Не извольте… Музыкант - передыхает малость, только что три фокса подряд отжарил, окромя того, днем он судебным следователем состоять изволил, тов. Филатов, может, слыхали-с?
(Центральное эффектное место кинокартины, узнают друг друга.)
- Ах он с… с… да это никак тот самый, что из меня сегодня на допросе всю душу вымотал. Эй, ты, катай дальше, судейская твоя душа, изобрази-ка мне «Цыганочку»!.. Н-нет, постой, лучше… Филаша, выпьем… Пей, дурак, когда предлагают, и нечего кочевряжиться, раз музыкантом зачислился, умей публике потрафлять. Я на тебя, миляга, за утреннее не сержусь, сам понимаю - служба.
Будет завтра утром лицо Филатова строгое и спокойное. Сядет завтра утром он опять в кресле своего кабинета. Будет смотреть пытливым взглядом на допрашиваемого:
«Признаете ли вы себя виновным?»
Суд оправдал Гайдара по одной статье: Филатов действительно, занимая такой ответственный пост, совмещал его с подработкой музыкантом в резвлекательном учреждении, тут никакой клеветы не было. Но по второму обвинению - в оскорблении гражданина Филатова, фельетониста осудили. Филатов доказывал, что он не пьет и не курит, а в фельетоне он был назван «Филашей» и «дураком». За это суд 13 ноября 1926 года приговорил Гайдара к лишению свободы… сроком на одну неделю, но потом заменил заключение «общественным порицанием» на собрании работников «Звезды». Коллеги Гайдара были возмущены тем, что фельетониста приговорили к «публичной порке» за стилистику, хотя основные положения в фельетоне полностью подтвердились. Но совершенно невыносимым для Гайдара оказалось то, что редактор «Звезды», М. Иванов, категорически отказался брать фельетониста под свою защиту: Иванов страшно устал от постоянных скандалов, тем более, что Гайдар ни в какую не желал «оставить в покое» людей, которых было бы безопаснее не трогать, - и речь шла не столько о следователя Филатове, сколько о настоящих «партийных». Следующие несколько фельетонов Гайдара Иванов «завернул» - как плохо написанные. Возможно, Иванов просто хотел вразумить, одернуть своего строптивого сотрудника, и сам заявлял, что «поголодав недельку, Гайдар принужден будет написать хороший фельетон», но Гайдар в результате просто ушел из «Звезды». Его «плохо написанные» фельетоны моментально приняли в Свердловске, и опальный фельетонист покинул Пермь. Кстати, через год, когда скандал с фельетоном дошел до центральной прессы, в результате общественного давления судья Лифанов, вынесший приговор Гайдару, был уволен. Следователь Филатов, хотя и играл не в кабаке «Восторг», а в оркестре при кинотеатре «Триумф», и не от хорошей жизни, - но за «странное совмещение», на которое обратил внимание фельетонист, лишился своей должности еще раньше.
Аркадий Гайдар (внизу) с пермскими коллегами-журналистами
В Перми Гайдар обрел не только профессию журналиста, когда нет времени на «страх белого листа», когда «построить» заметку надо практически молниеносно, и подобрать самые острые слова так, чтобы проняло каждого, кому попадется на глаза номер. В Перми Гайдар встретил свою любовь, Ралю, Рахиль Лазаревну Соломянскую, 17-летнюю вожатую, вечно окруженную своими пионерами, что-то организовывающую, рассказывающую, куда-то бегущую. Позже Раля предпочитала, чтоб ее звали Лией, так, Лией Соломянской, она и войдет в историю литературы. С Ралей они сошлись как-то очень быстро и легко - и вскоре, как само собой разумеющееся, поженились. Когда в жизни Гайдара началась очередная мрачная полоса, связанная с судом и увольнением из «Звезды», он предпочел отправить Ралю к родным, в Архангельск. Она в это время ждала ребенка. 8 декабря 1926 года появился на свет мальчик, которого мать отчего-то захотела назвать редким именем Темир. Гайдар откликнулся огромной радостной телеграммой, только просил чуть поправить имя - не Темир, а Тимур. Сына и жену он увидел лишь через два года. Долгое время скитался - то по Уралу, то опять в Москву, а потом поработал и в Архангельске - на радио, вместе с Лией, или в местной «Волне». Деньги беречь не умел - что зарабатывал, то и тратил, как будто они ему жгли карман. Отправлялся порою в самые авантюрные командировки: так, чтобы написать репортаж о жизни на лесозаготовках и вникнуть до тонкостей в клубок махинаций и бестолковых административных решений, закрутившийся вокруг этого столь важного для страны промысла, по совету редактора, Гайдар инкогнито нанялся на дальний лесосплав. Рослый, сильный как медведь, выносливый и крепкий, в такие моменты он чувствовал радость приключений. Писал рассказы, работал над историческими повестями о ранних предреволюционных мятежах на Урале. В Москве его тоже не забывали, его детская приключенческая повесть «На графских развалинах» - с перестрелкой, кладом, бандитами и малолетним героическим беспризорником Дергачом вышла отдельным изданием, переиздали «РВС».
Но контузия и нервное расстройство не оставляли его. Журналистская поденщина уже надоела, хотелось чего-то большего. И наконец он окончательно перебрался в Москву. Его там уже знали и, в сущности, считали хорошим, перспективным автором. Одно плохо - очень уж недисциплинированным. Он мог получить аванс, предоставить несколько отличных глав - и пропасть с концами. Ничего не поделаешь: дикие головные боли, невротические припадки и прочие последствия контузии не желали его отпускать. Он перепробовал все средства - от медицинских, до попыток утопить беду в алкоголе. Не помогало ничего. Как последний шанс на исправление, на то, чтобы не подводить редакцию, уже ощутимо нервничающую, Гайдару предложили полностью сменить обстановку и дописать наконец давно обещанные «Дальние страны», про жизнь ребятишек в глухой деревне, затерянной в лесах. Ребята мечтают увидеть дальние страны, учатся, играют, ссорятся, обычные мальчишеские дела, а меж тем вокруг разворачиваются невиданные события: организуется колхоз, появляются откуда ни возьмись геологи, собираются строить завод по добыче алюминия, кулаки убивают дядьку Егора, председателя колхоза, а всем говорят, будто тот бежал с общественными деньгами… Повесть, широко задуманная, застопорилась намертво. Гайдару предложили отправиться в знаменитый лагерь Артек. Малыша Тимура тоже разрешили взять с собой - и это решило дело. Тимура приняли в отряд, он был там самым младшим - и быстро оказался всеобщим любимцем. Расчет оказался верным: рядом с сыном, купаясь в море, вволю гуляя по горам и сбросив свою жуткую усталость от Москвы, Гайдар смог наконец дописать «Дальние страны», а близко познакомившись с артековской детворой, влюбившейся в него сразу и накрепко, загадал себе однажды написать книгу об Артеке. И постепенно сложилось убеждение, что не так уж и плохо - быть детским писателем. Может быть, помогать этим девочкам и мальчикам выбрать правильные приоритеты, научить их выживать в этом сложном мире, крепко держаться самого главного - важнее, чем многое другое. В Артеке Гайдары - большой и маленький - оставались до начала осени, а вернувшись, выяснили, что дом их рассыпался. Лия Соломянская за это время создала новую семью с приличным, обеспеченным человеком, зам. редактора толстого журнала, который гораздо больше подходил ей, чем вечный бродяга Гайдар. Тимура она, конечно же, забрала с собой.
Аркадий Гайдар с женой Лией и сыном Тимуром
В жизни Гайдара опять началась полоса изматывающих мигреней, бесцельного бегства, тяжелейших приступов отчаяния, работы - и невозможности выжать из себя хоть строчку. Но он уже хорошо знал своего внутреннего врага - и примерно представлял, что делать в таких случаях. 20 января 1932 года он отправился на Дальний Восток, там, в Хабаровске, в «Тихоокеанской звезде» собрались его старинные приятели и коллеги, туда, в Хабаровск, они звали и его. Опять все пошло, как было: журналистские будни, поездки, чтобы выяснить подробности - и грянуть фельетоном по «советским бюрократам». Разговоры и споры с друзьями полночь-заполночь. Увы, срывы сроков, когда надо бы сдавать очерк. И… очередной припадок, в ходе которого Гайдар оказался в Хабаровской психлечебнице. Но там он, на больничной койке, был совершенно одержим будущей книгой. В ней перемешались события годичной давности - и глубочайшие, спрятанные в сердце воспоминания: малыш Тимур на горных тропках Аю-Дага, печальная Марица-Маруся, сказка о Мальчише-Кибальчише, ребята, притихшие возле вечернего костра под южным небом. Он писал и писал, не обращая внимания ни на отсутствие вестей из Москвы, ни на все более сгущающиеся тучи над Дальним Востоком - наоборот, ощущение близкой опасности, войны, тревоги и гибели органично входило в эту книгу, которую он назвал в результате «Военная тайна». Он писал ее два года, а в 1935 году она вышла в Детиздате. Гайдар вернулся в Москву, ничей, ни к кому особенно - жил у друзей, уезжал и приезжал, договаривался с редакторами - срывал договоренности (и даже не всегда был в том виноват). Для «Пионера» начал повесть «Синие звезды» - она печаталась по главам в номерах журнала.
Повесть не была дописана и, соответственно, допечатана: вместо ожидавшегося финала читатели, с некоторым огорчением, увидели такое объявление от редакции: «Арк. Гайдар занят сейчас переделкой третьей и последней части, поэтому она будет напечатана позже.
Ребята, писатель ждет ваших пожеланий и советов. Как должна закончиться повесть? Что будет с Фигураном? Кто открыл дверь в церкви? Что за незнакомец повстречался с Сулиным? Арк. Гайдар и редакция ждут ваших писем».
Аркадий Гайдар
Характер его оставался тем же - мушкетерским, мальчишеским, невыносимым. Однажды в Москве Гайдар, гуляя, как обычно - пальто нараспашку, руки в карманы, - остановился перед каким-то посольством. Щит с гербом сильно заиндевел, и распознать, какая это страна, не было никакой возможности. К подозрительному гражданину, стоящему на морозе в распахнутом пальто, подошел некто и потребовал, чтобы тот объяснил, чего ему надо у ворот посольства. Интересуетесь? А чем конкретно интересуетесь? И тут Гайдар, желая, видимо, посмотреть, что получится, заговорщицким шепотом объяснил, что очень ему интересно, то ли это самое посольство, в которое он должен бросить бомбу. Разумеется, через несколько секунд его скрутили и довольно быстро доставили по необходимому адресу. Вспоминая рассказ Гайдара, писатель Р. Ю. Бершадский пишет:
«Конвоир вывел Аркадия в коридор и пропустил его вперед. Шли бесконечно долго, и лифтом подымались, и по лестницам шагали (и вверх и вниз), и опять коридором шли… В конце концов Аркадий перестал строить догадки, на каком они этаже и далеко от камеры, из которой его вывели, или, наоборот, рядом с нею.
Перед тем как впускать Аркадия в некоторые коридоры, конвоир глухо стукал ключами о пряжку своего ремня: видимо, чтобы если навстречу шел конвоир с другим заключенным, то чтобы их подопечные не встретились бы и не увидали друг друга в лицо. Если же такой стук раздавался им навстречу, то конвоир немедленно открывал дверцу внутреннего шкафа, которых в коридоре было без числа (Аркадий теперь понял, зачем они!), и командовал: «Входи! Быстро! Мордой к стене!», и Аркадий пережидал за дверцей шкафа, когда умолкнут шаги прошедшего конвоира и другого заключенного. Зато проходящие сотрудники учреждения, в котором находился Гайдар, не обращали на него ни малейшего внимания: дело обычное. Они шли, женщины на высоких каблуках, с папками в руках, - наверно, машинистки или стенографистки, мужчины, подтянутые, сухопарые, в на редкость аккуратных, но каких-то совершенно безликих штатских костюмах. Гайдар рассказывал мне, что подумал: а вот определи по облику их профессию, - ни за что! Единственно, чем были приметны их глаза - тем, что в них не было никакого выражения.
Наконец конвоир почтительно, хотя и не стучась, открыл дверь одного кабинета и пропустил вперед Аркадия.
Кабинет был громадный, какого-то, определенно крупного, начальника. Начальник сидел в глубине зала за большим совершенно пустым письменным столом, если только не считать сложенных на нем горкой ремня Гайдара, его подтяжек - он узнал их еще с порога, - ручных часов и прочих вещей, изъятых при обыске.
Когда Аркадия ввели, хозяин кабинета поднялся со своего места и сказал:
- Входите! Входите, товарищ Гайдар!
И:
- Ты не можешь себе представить, что я пережил, когда снова услышал это обращение: «товарищ»! - рассказывал мне Гайдар. - Ты не можешь себе этого представить, раз ты там не бывал! Конечно, я все понимал: и то, что шутка, которую я выкинул, как бы она ни была плоска, не может быть никем воспринята всерьез; и то, что этот фарс не мог длиться долго. Но все-таки меня сунули - как собаку! - в ящик; и конвоир стучал ключами о пряжку при входе в коридор; и я пережидал кого-то в шкафах… А тут снова: «товарищ»!.. Ты способен это понять?!
Когда Аркадий на сразу ставших ватными ногах дошел до стола хозяина кабинета, тот придвинул к нему его вещи и жестом пригласил сесть. Лишь после этого сел сам. Но тут же сказал:
- Что ж это вы, товарищ Гайдар, заставляете нас отрываться от серьезных дел и заниматься вашими - право, совершенно неуместными! - розыгрышами. Взрослый человек, более или менее известный писатель - и вдруг… Вот вам ваши вещи и документы и давайте договоримся: подобная ерунда имела с вами место последний раз. Ясно? Потому что иначе… - Он выдержал паузу. - Ну, все! Можете идти.
…- Но черт его знает, что со мной случилось, - продолжал свой рассказ Аркадий. - То ли меня взбесил его покровительственный тон, то ли вообще прорвалось все волнение и унижения, пережитые за проведенные в камере часы, - только я поднялся и говорю:
- Нет, простите, я так просто не уйду! Выполните-ка сперва два моих условия, только после этого я уйду отсюда!
Начальник засмеялся. Сказал, что в этом кабинете он сам привык ставить условия, а к тому, чтобы ему их ставили, не привык. Но, впрочем, ладно: пусть уж Гайдар выкладывает, что у него.
И Аркадий сказал:
- Во-первых, увольте ко всем чертям этого оболтуса, что задержал меня! Неужели, будь я диверсантом, я бы так ему и выболтал все, что собирался делать?!
- Понятно, - засвидетельствовал начальник, хотя и без улыбки. - Ну, а второе у вас что?
- А второе - вот что: скажите мне в конце концов, чье это проклятое посольство, - я же так и не разобрал ничего на щите».
Арзамас. Дом-музей Аркадия Гайдара / Фото: Алексей Белобородов
Гайдар дописывал «Военную тайну», тосковал по сыну, а еще у него внезапно появились друзья - такие, как сто лет назад, в Ленинграде. Он сошелся с неразлучными товарищами - Константином Паустовским и Рувимом Фраерманом. Эта дружба оставалась с Гайдаром до смерти. В гостеприимном доме Фраерманов каждую неделю собирался небольшой избранный круг друзей-писателей - говорили, читали новое, обсуждали, спорили. Раз в месяц двери открывались «большому кругу». Если в Москве оказывался историк Е. Тарле, он непременно приходил на эти вечера, для него заранее готовили «академическое» кресло. Бог весть почему эти собрания прозвались «Конотоп». Александр Роскин, музыкант, биолог и литератор, не снисходил до объяснений (ну, а почему «Арзамас» в начале XIX века - был «Арзамасом»?). И только Гайдар с его лукавством (лукавство и проницательность Гайдара Паустовский в своих воспоминаниях подчеркивал неоднократно) понял: к чаю у Фраерманов подавались особые блинчатые пирожки - как раз такие, какими славился городок Конотоп. Что угодно могут говорить про Гайдара те, кто ненавидит его и считает убийцей и сумасшедшим палачом. Все обвинения против него отметает тот факт, что Фраерманы и Паустовский столько лет любили его, гордились его дружбой и готовы были прощать ему даже несносное поведение в потайном раю Константина Георгиевича Паустовского - в Солотче, куда раз за разом на лето приезжал к ним шальной, непредсказуемый, часто буйный Аркадий Гайдар.
Впереди были «Чук и Гек» и чудесная «Голубая чашка», которую так жестоко встретили педагоги-методисты, и так любовно - дети. Рыжая толстенькая Светланка, героиня рассказа, - не оммаж дочке Сталина, как стараются это представить. Имя и вправду было не самое распространенное. Но Светланой звали одну из дочек писательницы Анны Трофимовой, которая приютила Гайдара в Москве, ничего от него не желая, просто по щедрости душевной. Светланке и Эре, двум барышням Трофимовым, Гайдар слал веселые письма с картинками из своих путешествий. Он вообще дружил с детьми своих друзей.
Друзья / Кадр из к/ф «Тимур и его команда». Реж. Александр Разумный. 1940. СССР
Впереди была повесть «Тимур и его команда», которая чуть не оказалась под запретом, поскольку Гайдара обвиняли в том, что он «вознамерился создать подпольную детскую организацию, противопоставив ее пионерской». Доносы на Гайдара поступали регулярно - и судьба не только «Тимура», но и автора его висела на волоске. Спасло лишь то, что книжка понравилась Сталину - и тот не нашел в ней ничего вредного.
Лишь огромными усилиями редакторов удалось заставить Гайдара смириться с тем, что отец Сергея, героя «Судьбы барабанщика», не был оклеветан ложным доносом, как предполагалось изначально. Отца мальчишки сделали растратчиком, жуликом… Но в первоначальном замысле Гайдара было совершенно ясно показано: отец Сергея сидит ни за что. Дети становятся беспризорниками, дичают и гибнут - потому что их родителей сажают из-за чьего-то доноса, ни за что, по клевете. Об этом нельзя было говорить - и об этом нельзя было молчать.
Гайдар не мог ни на секунду поверить в виновность своей бывшей жены, да, наверное, и в шпионство ее супруга, расстрелянного на Бутовском полигоне. Равно как никогда не мог поверить в то, что его военачальник Тухачевский мог бы хоть на миг изменить Родине. Гайдар не был ни слепцом, ни подлецом. Как он уцелел во время Большого террора? Совершенно непонятно - оба раза вмешивалась судьба: то внезапно пожалованный ему орден «Знак почета», как по взмаху волшебной палочки восстановивший рассыпанный было набор и изъятые из библиотек издания, то благосклонный кивок Сталина, одобрившего «Тимура». Биограф Гайдара Б. Камов собрал достаточно свидетельств того, что беда над Гайдаром уже нависла - органы не любили тех, кто, словно бы, издеваясь над ними, уходил из их рук раз за разом.
Когда его бывшую супругу Лию арестовали как жену врага народа и шпионку, Гайдар, случайно узнавший внутренний номер всесильного и страшного Ежова, осмелился лично позвонить ему с просьбой во всем разобраться. Ежов, против ожидаемого, не бросил трубку, узнал Гайдара - его, Ежова, дочке понравилась «Синяя чашка». Гайдар не стал поправлять накома. Ежов велел писателю ждать звонка - потому что «мы разберемся». На следующий день в дом, где жил Гайдар (в конечном счете ему выдали жилплощадь от Союза писателей), вошел телефонист в хромовых сапогах и, буркнув «неуплочено», срезал и унес телефон. Ответ был - яснее ясного. Но ночью (Ежов работал по ночам, это знали все) Гайдар опять позвонил ему - на сей раз с уличного аппарата. Объяснил ситуацию с телефоном, что иначе, мол, не может дождаться обещанного звонка, и еще раз твердо рубанул, что жена его, Лия Лазаревна, может, и <…>, но не вредитель и не шпион. Ежов попросил писателя больше ему не звонить.
Аркадий Гайдар. «Голубая чашка». Тульское книжное издательство. 1955
Соломянскую выпустили из АЛЖИРа (Акмолинского лагеря жен изменников родины) всего через два года. Возможно, именно отчаянная выходка ее бывшего мужа спасла ей жизнь. У самого Гайдара к тому времени была новая семья - и наконец-то он встретил женщину, которая не стала бы от него уходить. От Доры Матвеевны Чернышёвой и своей падчерицы Жени Гайдар ушел сам. На войну. Прощаясь с женой, знал, что больше, скорее всего, не увидятся.
В 1941-м году 37-летний Гайдар не смог пойти на фронт. Нервное расстройство, несмотря на все его богатырское здоровье, навеки заградило ему дорогу в окопы. Он всеми правдами и неправдами выправил себе бумажку военкора - и отправился вместе с бригадой коллег в Киев, чтобы слать новости с самого жаркого края, фактически с передовой. Когда же пришел приказ срочно возвращаться в Москву на последнем самолете, Гайдар остался вместе с покинутой в котле армией и ушел в партизаны. Пробивался через окружение, стараясь спасти свой отряд, - командир и комиссар отряда не были военными и не были героями. Их руководство привело бы к ликвидации отряда, как и случилось после смерти Гайдара. Умер он в 37 лет - возраст, роковой для русских литераторов. Маленькая группа партизан, отправившихся за провиантом перед тем, как двинуться в сторону Брянщины, переходя железнодорожную насыпь, нарвалась на засаду. У Гайдара был выбор: спрыгнуть с насыпи и уходить в лес - или предупредить остальных. Он громко, что было сил крикнул: «Ребята, немцы!» - и был прошит выстрелами из винтовки. Те, кого он спас, тогда - совсем молодые лейтенанты, его преданные поклонники и читатели, - остались живы и сделали все, от них зависящее, чтобы передать известие о последних часах Гайдара на Большую землю. Гайдар оставался Гайдаром - и умер, как жил и как учил умирать других. При всей трудности и тяжести своего бытия, при всех ударах, которые ему готовила судьба, при всей мучительности и разладе, он, как ни странно, остается одним из самых светлых и чистых голосов не только в детской - но и вообще в русской литературе. И это не казеный, парадный оптимизм, от которого становится жутко. Это самая что ни на есть чистая радость, исповедание человека, который всей душой выбирает свет, поскольку слишком хорошо знает, что такое тьма.
Золотая луна сияла над нашим садом.
Прогремел на север далёкий поезд.
Прогудел и скрылся в тучах полуночный лётчик.
- А жизнь, товарищи… была совсем хорошая!
Мария Богданова
ИА «Regnum», 22 января 2019