"Национализм в мировой истории"
Одной из наиболее заметных книг выпущенных Институтом этнологии и антропологии РАН стала вышедшая под редакцией директора ИЭА РАН, академика В.А. Тишкова и главного научного сотрудника ИЭА РАН В.А. Шнирельмана коллективная монография "Национализм в мировой истории" -- едва ли не первое из вышедших на русском столь объемных и глубоких исследований национализмов.
В книге рассматриваются, как проблемы общей теории, так и проблемы связанные с отдельными национальными движениями. Для ознакомления с содержанием монографии мы размещаем фрагменты вводной статьи В.А. Тишкова и В.А. Шнирельмана.
Религия, спорт и национализм: апостол Андрей в форме игрока футбольного клуба "Манчестер Юнайтед"
Автор фото: М.А. Липкин
Авторы исходят из того, что изучение национализма остается важной научной задачей не потому, что до сих пор не выяснена до конца природа этого исторического феномена или он не проиллюстрирован на достаточном количестве стран и исторических сюжетов. А потому, что в мире уже на протяжении почти двух столетий существует националистический дискурс, порождающий националистические практики, крайне значимые для общественной жизни многих стран и регионов. Исходя из этого, национализм можно определить как идеологический концепт и основанную на нем политическую практику, которые исходят из того, что коллективные общности под названием нации являются естественной и легитимной основой организации государств, их хозяйственной, социальной и культурной жизни, и члены нации должны демонстрировать свою преданность, а государство и лидеры - ставить выше всего и отстаивать интересы нации.
Настоящая книга, разумеется, не ставит своей задачей ответить на все вопросы связанные с проблематикой национализмов. В ней делается особый акцент, во-первых, на некоторых важных теоретических подходах к проблеме национализма, во-вторых, рассматриваются различные как исторические, так и современные формы национализма, в-третьих, анализируется символический дискурс, рожденный национализмом.
В первой части представлены общие подходы и интерпретации национализма существующие в мировом гуманитарном знании
В последние десять-пятнадцать лет содержание понятия «империя» было переосмыслено, и политизированное его значение с негативным оттенком было отвергнуто в пользу более спокойного его понимания как многонационального государства. В центре внимания американского политолога Р. Г. Суни находится вопрос о том, почему империи не удается сконструировать «национальную идентичность». Автор проводит различие между территориально разорванной и территориально протяженной империями, но его интересует, прежде всего, вторая, - «составное государство, в котором метрополия господствует над периферией в ущерб интересам последней». Империя определяется политически - концентрацией власти в руках определенного класса или группы, моно- или полиэтничной, проводящих дифференцированную политику по отношению к регионам, не считаясь с мнением проживающего там населения. При этом Суни делает акцент не столько на содержании политики, сколько на массовом восприятии этой политики. Крушение империи он объясняет кризисом ее политической легитимности вследствие распространения современного образования, кладущего конец существованию «отсталой периферии». Кроме того, он придает большое значение восприятию различных политических сообществ современной международно-правовой системой и доказывает, что в этой системе, будучи признана уходящей натурой, империя не имела шансов для выживания. Вторую часть своей статьи Суни посвящает детальному анализу того, почему, успешно справившись со строительством государства, царская Россия потерпела наудачу в «нациестроительстве».
Надгробие с кельтским крестом на Арлингтонском кладбище -- главном военном кладбище США
автор фото: В.А. Шнирельман
Одной из причин крушения царской, а затем и Советской империй послужил этнонационализм, потенции которого долгое время недооценивались. В США одним из первых, кто обратил внимание на огромное значение этнического фактора в современной политике, стал У. Коннор. Его доклад, прочитанный в 1970 г., сыграл большую роль в изменении взглядов американских политологов на этническую тематику. Коннор исходил из того, что подавляющее большинство современных государств являются полиэтничными, причем этнические границы подчас вовсе не совпадают с государственными. Он доказывал, что, вопреки распространенному мнению, модернизация не только не отодвигает этнический фактор на второй план, но, напротив, способствует его мобилизации. Причину этого он видел в растущем сопротивлении местного населения угрозе размывания самобытной культуры в условиях модернизации. Вслед за норвежским антропологом Ф. Бартом он доказывал, что рост интенсивности межэтнических контактов, в особенности, благодаря новым средствам коммуникации, ведет к росту этнического самосознания. Коннор стал одним из первых объяснявших учащение этнических конфликтов угрозой этнической идентичности. Другой причиной он называл широкое распространение и легитимизацию идеи самоопределения, что делало этнонационализм популярной идеей. Кроме того, стремясь к большей точности, Коннор определил «нацию» как «сознающую себя этническую группу», фактически солидаризируясь с рядом советских ученых, труды которых он много лет изучал. Он придавал первостепенное значение этническому самосознанию, сформулировав то, что десять лет спустя будет названо символической этничностью. Он был также одним из первых подвергнувших сомнению представление о том, что этническую напряженность можно погасить одним лишь улучшением жизненных условий. В своей статье он разрушает еще целый ряд стереотипов, которые до сих пор популярны, и этим его статья сохраняет интерес для современного читателя.
В центре анализа Л. Гринфелд также лежит самосознание, и в национализме она видит «символическое выражение современной реальности». При этом она рассматривает национализм как секулярное течение, выступившее под лозунгами народного суверенитета и равенства против прежнего социального порядка, основанного на иерархии и религии. Национализм создает «гражданское общество» и обусловливает массовую мобилизацию для достижения единой политической цели, в частности, путем революции. Поэтому современное демократическое государство, где властью наделяется не личность, а должность, представляется продуктом национализма. Национализм обеспечивает равенство всех перед законом и в то же время налагает на людей огромную ответственность, ибо отныне каждый сам отвечает за свой жизненный путь. Мало того, и культура, основанная на социально значимых символах, является теперь делом выбора. В то же время сама она оказывает огромное влияние на самосознание посредством запоминания и обучения, воли и воображения. Так возникает идентичность, в которой автор видит «символическую саморепрезентацию». Выбор идентичности также является делом самих индивидов, что создает им дополнительные сложности для интеграции в быстро меняющуюся социальную среду и культуру. Иными словами, Гринфелд описывает того «модульного человека», о котором когда-то писал Геллнер. При этом она пытается доказать, что у современного человека основы мировосприятия определяются национализмом.
Распад Советского Союза и дискредитация коммунистической идеи дали жизнь новым идеологиям и привели к оживленному поиску «национальной идеи», способной придать легитимность новым постсоветским государствам. В этом контексте в России произошла парадоксальная смычка научного поиска новой теоретической парадигмы и общественного дискурса, пытавшего преодолеть кризис идентичности. В. А. Шнирельман показывает, что плодом такого союза явилось представление об обособленных цивилизациях, будто бы тысячелетиями заполнявших социально-культурное пространство и ведущих напряженный диалог друг с другом. Идея «цивилизации» пришлась как нельзя кстати для тех, кто пытался наделить Россию новой «национальной идеей». Между тем, понятие «цивилизации» остается слабо разработанным и допускает весьма различные политизированные интерпретации. В статье показано, как «цивилизации» начинают заполнять то самое поле, где еще недавно господствовали «нации», присваивая себе их прежнюю функциональную нагрузку. Так, полностью сменяя риторику, националистический дискурс сохраняет прежнюю актуальность, находя себе новое «научное» обоснование.
Во второй части книги рассматриваются конкретные формы национализма, причем акцент делается на различные понимания идентичности, встречающиеся в разных социально-политических контекстах. М. А. Липкин анализирует проблему новой британской идентичности, с которой сегодня связываются надежды на интеграцию нации в противовес сепаратистским тенденциям. Он показывает, что выработка новой идентичности требует включения в дискурс интеллектуальной мысли Шотландии, Ирландии и Уэльса, подрывающей прежний англоцентристский подход. В работе демонстрируются смены смыслов, расширение или сужение содержания таких понятий как «британскость» или «английскость» вследствие социально-политических изменений как на Британских островах, так и в целом в мире. Ставится вопрос о связи идентичности с художественной литературой, бизнесом, политической идеологией. Рассматриваются различия в понимании «британскости» консерваторами и левыми. Важно, что этот новый дискурс отчасти инициировали «новые правые» с их болезненным интересом к «культуре». Но особое влияние на изменения в общественном самосознании оказала иммиграция. В этой связи понятие «культура» оказалось весьма двусмысленным, сделавшись важнейшей идиомой риторики «нового расизма». Поэтому в последние десять-пятнадцать лет в стране предпринимаются немалые усилия для преодоления такого «культуроцентризма».
Если Англию заботит проблема интеграции, то в Ирландии уже давно господствует эксклюзивный национализм. Рассматривая формирование ирландской нации и ирландского национализма, Е. Ю. Полякова показывает, что в Ирландии политическая дифференциация шла не по этническому, а по религиозному признаку. У истоков ирландского национализма стояли протестанты, возглавившие движение за автономию. Но после заключения англо-ирландской унии 1800 г., когда католики в отличие от протестантов не получили ожидаемых политических прав, ирландское национальное движение строило образ ирландской нации на основе католицизма. Автор прослеживает развитие ирландского национального движения, принимавшего то политический, то культурный облик. Она показывает упорную борьбу ирландцев за преподавание своих гэльского языка и ирландской истории, за популяризацию образа своей самобытной культуры и спорта. Между тем, к началу XX в. ирландский национализм окончательно принял эксклюзивную форму и отверг протестантов, признававших за Ирландией только региональную, но никак не национальную идентичность. Так и возникла идея двух наций, имевшая далеко идущие последствия. В это время окончательно сложился ирландский национальный миф, эффективно популяризировавшийся местными националистами. Первая мировая война радикализировала ирландское общество, и к ее окончанию оно уже выступало за полную независимость страны. Короткая англо-ирландская война закончилась разделом Ирландии, и в декабре 1921 г., наряду с «Ирландским свободным государством», на карте появилась автономная провинция Северная Ирландия в составе Объединенного Королевства. После этого агрессивность ирландского национализма быстро пошла на убыль, и многие его лидеры предпочли решать вопросы с Объединенным Королевством политическим путем. Между тем, вопрос об Ольстере остался тяжелым наследием былых идеологических и политических баталий.
Председатель Регионального Совета по рыболовству Бретани Андре Ле Берр демонстрирует флаг Страны Бигуден,
одной из исторических земель Бретани, который он поднимает на своей яхте перед выходом в море.
Локтуди, департамент Финистер. Бретань. Апрель 2005 г.
Автор фото: Е.И.Филиппова
Страной классического национализма считается Франция. Между тем, как показывает Е. И. Филиппова, такие фундаментальные понятия как «нация», «национализм», «этнос», «раса» вовсе не обладают каким-либо универсальным смыслом. Нашему читателю будет интересно узнать, что французская традиция трактует их иначе, чем отечественная. Здесь, вслед за автором, правомерно говорить о «трудностях перевода», которые остаются порой незамеченными даже нашими специалистами, не говоря о журналистах и широкой общественности. Если французский мейнстрим отвергает термин «этнос» как содержащий расовые коннотации, то местные националисты (регионалисты) широко используют его для оправдания своих притязаний и политических акций. В то же время, понимание «французской принадлежности» в разные исторические периоды не было единообразным: иногда законодательство подчеркивало гражданство, но иной раз склонно было апеллировать к единству крови и культуры. Впрочем, даже когда культурное начало не акцентируется в официальных документах, оно негласно присутствует в самосознании большинства французов, предлагая им особое место в мире и помогая обнаруживать друзей и врагов.
Не меньше сюрпризов несет и испанская традиция, детально проанализированная А.Н. Кожановским, показывающим, что свойственный отечественной науке подход, опирающийся на «теорию этноса», не работает в Испании. Проявляя здоровый скепсис в отношении этного подхода и опираясь на эмный, он демонстрирует существенные различия в описании и оценке «этнической ситуации» в Испании между отечественными и испанскими специалистами. Ведь даже оперируя одними и теми же понятиями и терминами, эти школы вкладывают в них разный смысл. Поэтому, подобно предыдущей работе Филипповой, данная статья имеет огромное методологическое значение, призывая нас уделять большое внимание анализу местного видения ситуации, в особенности, если речь идет о животрепещущих политических проблемах и их оценке. Автор показывает, что в Испании каталонская идентичность является исключительно региональной и ее ареал много уже, чем ареал каталанского языка. Поэтому жители Арагона, Валенсии или Балеарских о-вов, говорящие на этом языке, вовсе не склонны считать себя каталонцами. Здесь невольно напрашивается аналогия с татарами, ибо аналогичным образом сибирские татары вовсе не склонны отождествлять себя с казанскими. Тем самым, испанский пример имеет для нас не только теоретическое, но и большое практическое значение. Иными словами, даже на территории России испанский региональный подход оказывается иной раз более действенным, чем советская теория этноса.
Между тем, испанский пример интересен и тем, что там регионализм не мешает возникновению этнонационализма, делая картину еще более сложной. Баскское движение, отвергающее региональный принцип, показывает, что регионализм не является жесткой панацеей против этнонационализма. Ситуацию следует рассматривать в динамике, и, если этнический принцип в данный момент не обнаруживается, это не означает, что он не возникнет завтра. Мало того, баскский пример показывает, как по-разному в разные периоды конструировалась «баскская нация»: если вначале акцент делался на «чистоте крови», то позднее он был перенесен на язык, культуру и даже на совместное проживание, т. е. произошла, по крайней мере, частичная реабилитация регионального принципа.
Иной подход на примере Италии демонстрирует З. П. Яхимович, анализирующая сложности продвижения национальной идеи в массы. Она показывает, что там формирование национального единства тормозилось наследием феодальной раздробленности и необычайно высокой ролью католической церкви, а также установлением реакционной Венской системы. В то же время большое влияние на идеологию национализма оказали гуманистические идеи эпохи Возрождения и Французской революции. Особое внимание Яхимович уделяет националистическим проектам итальянских мыслителей (Беккариа, Верри, Куоко, Мадзини, Джоберти и др.). В то же время она показывает существенный зазор между романтическими мечтами идеологов и практическим воплощением националистических идей. Последнее попало в руки умеренных деятелей, отдавших власть в объединенной Италии в руки Савойской династии, что, по мнению Яхимович, и обусловило многие пороки нового государства. Кроме того, большие сложности создавал затянувшийся конфликт светского государства с папством. В итоге либеральный национализм итальянских гуманистов переродился в начале XX в. в экспансионистский национализм, подготовивший почву для итальянского фашизма. Итальянский фашизм был весьма эклектической доктриной, умело использовавшей идеи предшественников для реализации своих сугубо прагматических задач. В частности, Яхимович показывает, как фашизм использовал этнологические и культурологические построения для формирования расистской доктрины. Между тем, развиваемый Муссолини миф о Великой Италии не помог модернизации Юга, и социальные проблемы там в эпоху фашизма только обострились. Пример Италии показывает, как поэтапное ущемление демократических свобод ведет к установлению фашистского режима.
Огромное разнообразие внутри, казалось бы, единой традиции демонстрирует арабский национализм. Г. Г. Косач показывает, с одной стороны, идеологическую силу мифа об «арабской нации», а с другой, невозможность его политической реализации в силу аморфности ее границ. Тем не менее, значимым символом мифа служит местоположение «арабского отечества» в сердцевине мира (хартленд). В то же время идея общеарабского единства находится в постоянном соперничестве с отдельными государственными идентичностями, которые ищут в глубинах истории свою доисламскую древность (отсюда повышенный интерес к археологии и историческим древностям, изображения которых даже фигурируют на местных денежных знаках). Помимо этих «двух уровней арабского национализма» имеются отдельные религиозные (сунниты, шииты, христиане, марониты и пр.) и локальные (племенные, общинные) идентичности. Поэтому остается вопрос о том, что может в арабском мире означать «этническая мобилизация», как ее следует понимать. Автор детально рассматривает проекты «сирийского отечества», «египетского отечества», «аравийского арабизма», «магрибинских наций», образ врага (Израиль и Запад в целом) как консолидирующий фактор, а также «национальные доктрины» и их реализацию во второй половине XX в. в Египте, Ираке и Сирии, в странах Магриба и Саудовской Аравии.
Этнографическая карта Азиатской России.
Из атласа Азиатской России изданного в 1914г. под ред. Г.В. Глинки
В России/СССР анализ проблем национализма до недавнего времени страдал излишней политизацией, и лишь в последние годы отечественные ученые начинают расставаться с этой традицией. В центре внимания А. И. Миллера находится ранний этап развития русского национализма. Полемизируя с рядом западных специалистов, автор задается вопросом о том, что собой представляет русский национализм. Он исходит из представления о русских как имперской нации, для которой «национальная территория» и пространство политического контроля не совпадают. В этом и заключается загадка русского национализма, ставящая в тупик многих исследователей. Поэтому проект «нации-государства» оказывается для России несостоятельным. В русле отечественной научной традиции автор подчеркивает постоянное континентальное расширение Российской империи, не позволявшее говорить о сколько-нибудь строгих границах русской «национальной территории». Поэтому символическое «присвоение» территории русскими националистами было процессом, равно как и понимание «русской нации», менявшееся на протяжении XIX в.
Миллер отмечает, что дискурс рубежа XIX - XX вв. делал различия между «благополучными» русскими землями, «больными» (их следовало срочно спасать) и теми, что можно было безболезненно отторгнуть. Он показывает, что русский националистический проект прибегал на западных и восточных окраинах к разной риторике и разным методам интеграции местного населения. При этом автор предлагает дифференцированно подходить к понятию «русификации», различая в ней имперский и националистический аспекты. Неопределенность националистического дискурса была его внутренней сутью, открывавшей широкое поле для маневров и реинтерпретаций. Поэтому, например, и оказывалось возможным, как это отмечает автор, давать староверам или казакам диаметрально противоположные трактовки. Эволюционировало и понятие «инородцы», а вместе с этим ужесточались границы между ними и «русскими». Нет сомнений, что определенную роль в этом сыграло проникновение в Россию расовой теории.
Памятник национальному герою Узбекистана --Амиру Тимуру(Тамерлану)
Он изображен на банкноте в 1000 сум, в Ташкенте существует посвященный ему музей.
Автор фото:С.Н. Абашин
Долгое время проект создания советских наций в Средней Азии был в СССР табуированной темой и предметом многолетних споров между советскими и западными авторами. Если последним было ясно, что узбекская нация была сконструирована в 1920-х гг. национальной политикой большевиков, то местные ученые, испытывавшие прямое или косвенное давление своей политической элиты, стремились продемонстрировать наличие у узбекской нации древних корней. Это, разумеется, вело к бесконечным покушениям на иранское историческое наследие и непрекращающимся жарким спорам с таджиками о принадлежности средневековых исторических деятелей и культурных реалий. На самом деле, как убедительно показывает С. Н. Абашин, к началу 1920-х гг. определенной популярностью в Средней Азии пользовались исламский и тюркский проекты, а государственность виделась местному населению в виде Туркестанской республики. Ее руководители отождествляли ее с «тюркской республикой», и лишь в 1924 г. было принято решение о национальном размежевании, положившем начало формированию отдельных «наций».
Автор выдвигает предположение, что при этом большевики воспользовались «западной моделью» и не учли малую популярность идей этнонационализма на Востоке. В то же время он отмечает, что для джадидов «узбекский проект» был эвфемизмом «тюркского проекта». В результате переписью 1926 г. в «узбеки» были зачислены «сарты», наряду с другими более мелкими группами. Целью этого было привить им узбекскую идентичность, а с ней и лояльность новому государству. Однако все это было воспринято таджиками как продолжение политики «пантюркизма», и конец 1920-х гг. ознаменовался высоким напряжением между Узбекистаном и Таджикистаном. Но самое любопытное во всем этом процессе - это свободное обращение представителей местной элиты из «узбеков» в «таджики» и обратно, что свидетельствует о большой роли ситуационной идентичности.
Памятник Исмаилу Самани в Душанбе -- основавшему в 9 веке н.э. государство Саманидов.
История этого государственного образования лежит в центре национального мифа -- идеологии "Большого Таджикистана"
Автор фото: С.Н. Абашин
Все это служит автору основой для рассуждений об особенностях постсоветских национализмов в Средней Азии, причем узбекский и таджикский национализмы представляются ему асимметричными, испытывающими одновременно притяжение и отталкивание. А их отличия он объясняет «родовой травмой», полученной в 1920-х гг.
В отличие от прошлых веков сегодня национализм встречает серьезные вызовы со стороны иных идеологий, и это нигде не выступает столь рельефно, как в Объединенной Европе. По сути, сегодня мы наблюдаем два параллельно развивающихся проекта прямо противоположной направленности - интеграцию Европы на западе и дезинтеграцию ряда многоэтничных государств на востоке. При этом ряд новых государств, возникших на волне национализма, устремляется в интегрированную Европу. Эти проблемы рассматриваются О. Г. Буховцом, подчеркивающим формирование новой общеевропейской формы идентичности на основе представления о европейской культурной общности. В то же время он обращает внимание на нарастающие потоки иммиграции, размывающие гомогенность европейского общества и повышающие его поликультурность. Кроме того, он справедливо отмечает, что наднациональному объединению на уровне Европейского Союза соответствует ослабление национальных государств, нарастание регионализации и усиление локальных идентичностей.
Неизбежным атрибутом этнонационализма автор считает ксенофобию и падение толерантности к меньшинствам. Вместе с тем, похоже, что с появлением континентальных объединений типа Объединенной Европы на смену этническому национализму приходит расовый, символом которого сегодня является «европейская крепость» (т. е., по автору, «цивилизационная идентичность») и от лица которого говорят ультраправые. Отсюда и «массовая иммигрантофобия». Современная Европа сталкивается с проблемой дискриминации меньшинств и неравномерности экономического развития регионов, что, как правило, и порождает ксенофобию и сепаратизм.
Второй темой, интересующей автора, является национализм в восточных регионах Европы, который он рассматривает как элитарный проект, деятельность «этнических предпринимателей». В этом разделе автор делает акцент на новых репрезентациях местной истории, справедливо связывая их с националистическим проектом. Новые националистические версии истории представляют собой современные мифы, свойственные сознанию образованных людей. Ничего необычного в этом нет, в особенности, если учесть большую функциональную нагрузку этих мифов, создающих основу для новых национальных идентичностей.
Святая венгерская корона и регалии (цветной рисунок из лексикона
"Паллас", конец ХIХ в.
Символическое содержание и символическая направленность националистического дискурса становится особенно актуальной в эпоху постмодерна, чему и посвящена третья часть данного издания. Когда-то Дж. Моссе показал, какую огромную символическую роль в деле национализации масс играют празднования юбилеев значимых для нации исторических событий. В России такие чествования имеют давнюю традицию от празднования 1000-летия Руси в 1862 г. до празднования 1000-летия Казани в 2005 г. Подоплека таких социально значимых мероприятий и их значение раскрываются в статье О. В. Хавановой на примере Венгрии, где специалистам представляется уникальная возможность детально проанализировать контекст празднования 1000-летия «обретения родины» далекими мадьярскими предками. Обычно такой юбилей служит легитимным предлогом для радикальной реконструкции столицы, строительства современных зданий, модернизации транспортной сети, устройства исторических и этнографических экспозиций. Все это призвано упрочить место нации в современном мире и подчеркнуть ее право на суверенитет. Желательный позитивный образ нации требует опоры на определенным образом сконструированную версию местной истории, требующую тщательной селекции: одни факты получают подходящую интерпретацию и акцентируются, другие замалчиваются. Так формируется и список национальных героев, жизнь которых идеализируется. Такая история навязывается массам с помощью СМИ, школьного образования, литературных произведений, музейных экспозиций и государственной символики. В частности, автор детально анализирует политическую роль короны венгерских королей, символизировавшей крепость «венгерского духа». Кроме того, формирование нации требует решения языкового вопроса: если язык доминирующего большинства получает государственный статус, это ставит носителей иных языков в приниженное положение и создает почву для конфликта. Анализируя все такие национальные символы, автор показывает, почему и в какой обстановке в Венгрии «победил не толерантный вариант государственного патриотизма, представленного Hungari, но изоляционистский мадьяризаторский национализм».
Картина М.Мункачи "Обретение родины Арпадом" посвящена ключевому моменту венгерской истории--
поселению вытесненных печенегами венгров в Среднем Подунавье в конце 9 века
Апелляция национализма к образу истории не только делает значимой фигуру историка, но неизбежно вводят его в сферу большой политики, и это поднимает важные этические вопросы. Они-то и составляют стержень статьи С. А. Романенко, посвященной трагической судьбе Югославии. Автор ставит вопрос о политической роли этноисторического сознания, об актуализации средневековой истории в переломные годы, о борьбе различных версий истории как выражении этнополитических конфликтов и в связи с этим об ответственности гуманитарной интеллигенции. В статье также большое место уделяется функции религии в конструировании этничности и историческому мифу в этнической мобилизации. Речь идет о «манипулировании историческим сознанием в политических целях», в чем участвовали не только политики, но и профессиональные ученые. При этом, как показывает автор, «война интеллектуалов в СФРЮ началась гораздо раньше войны военачальников». По сути, речь идет о гипертрофировании идеологической функции исторической науки за счет умаления всех иных ее функций. В то же время, как подчеркивает автор, роль исторических образов неоднозначна: они могут разжигать конфликты, но они же способны и заживлять душевные раны.
Автор доказывает, что к национализму следует подходить исторически, учитывая его эволюцию и смену им своего облика в каждую новую эпоху. Недавние конфликты в бывшей СФРЮ автор объясняет господством этнонационального принципа, объявляющего примат права коллектива над правом личности. Поэтому кардинальное изменение политических и имущественных отношений привело к мобилизации именно по этнической, а не по какой-либо иной линии.
Неоднозначная роль современного исторического мифа, способного послужить как интеграции, так и распаду единой социально-политической общности анализируется в статье В. А. Шнирельмана. Здесь рассматриваются разнообразные версии мифа о кельтском происхождении отдельных европейских народов и о славных деяниях их кельтских предков. Автор показывает, что в течение последних двухсот лет этот миф использовался националистами для отстаивания самых различных политических и культурных проектов, начиная от требований культурной или политической автономии до конструирования Объединенной Европы. Кельтский миф активно используется и для формирования идентичности в современном мире.
Разумеется, споры об истории региона не ограничиваются одной лишь Европой. Сегодня они ведутся во всех уголках мира, время от времени выплескиваясь на улицу и вызывая вспышки массовых эмоций. Это, пожалуй, нигде не выглядит столь ярко как в Индии, чему и посвящена работа Е. Ю. Ваниной. Свою задачу автор понимает как анализ того, как «общественная мысль Индии середины XIX - первой половины XX в. осмысливала прошлое своей страны, что было неразрывно связано с проектами будущего». В основе индийской историографии лежит западный ориентализм, задавший ей рамки и траекторию. В Бенгалии «открытие» истории вестернизированной элитой приняло форму исторического романа, воспевавшего борьбу против завоевателей, а в Махараштре были заложены основы местной историографии. Известный индийский радикальный националист Тилак не ограничился версией славной истории, а попытался вернуть ее путем празднества в честь Шиваджи, основателя государства маратхов. С тех пор Шиваджи стал символом борьбы за национальное освобождение, причем даже у бенгальцев, которые ради этого постарались забыть о разрушительных набегах маратхов. Не меньшую роль в формировании общинной идентичности сыграли переписи населения. Ведь образ региональной общности легко инкорпорировал индусов и мусульман, но образ более крупной общности уже требовал их разделения на «две нации». В итоге в конце XIX в. таковые и были сконструированы. Тогда же для них были созданы и две версии истории. Фактически Индия может служить классическим примером ключевой роли местной историографии в создании наций. В то же время в рамках ИНК появилась и инклюзивная версия нации и ее истории, направленная на единство всего населения независимо от религии и формировании «индийского человека». Свою версию истории развивали и неприкасаемые. В эпоху господства ИНК доминировала инклюзивная секулярная версия истории, а с приходом к власти БДП началась борьба за коммуналистскую версию.
Разрушение мечети Бабура в Айодхъе 150-тысячной толпой индийских националистов.
Декабрь 1992 г. Мечеть была построена в 16 веке по приказу Бабура -- основателя империи Великих Моголов.
Индусы считают, что до постройки мечети, там находился разрушенный вторгшимися мусльманами -- храм построенный на месте рождения легендарного героя индийского эпоса -- Рамы
Западная модель национализма пришла в Японию во второй половине XIX в. и потребовала кардинального обновления культурных кодов. Этому и посвящена статья А. Н. Мещерякова, в центре внимания которого находятся тектонические культурные изменения в Японии в эпоху Мэйдзи, когда страна из изолированного периферийного государства превратилось в могущественную мировую державу. За это время не только произошли кардинальные изменения в функции императорской власти и образе императора, но японцы впервые почувствовали себя единой нацией. Автор детально анализирует ту роль, которую в этом сыграли культурные механизмы, сделавшие фигуру императора главным символом японской нации. В эпоху Мэйцзи в Японии быстрыми темпами совершилась модернизация и была фактически заново сконструирована японская нация. Автор делает акцент на процессе выхода Мэйцзи к нации и особенностях визуализации его телесности как новом способе общения императора со своими подданными. При этом совершилась маскулинизация и милитаризация образа императора, с помощью фотографии этот образ стал всеобщим достоянием нации, император начал совершать поездки по стране для знакомства с подданными и закреплением единства страны путем важных ритуальных действий. Говорится и о весьма символичном переходе от образа «странствующего» императора к «оседлому», о культурном контексте принятия конституции в 1889 г., о праздновании серебряной свадьбы императора и новой для Японии мифологеме «крепкой семьи». В статье дается анализ символических результатов японско-китайской и японско-русской войн, сделавших Японию империалистическим государством. Статья заканчивается обсуждением похорон императора Мэйдзи, подчеркнувших неразрывную связь традиции с настоящим.
Полный текст статьи В.А. Тишкова и В.А. Шнирельмана "Как и зачем нужно изучать национализм" можно скачать здесь.
Также в сети доступна завершающая книгу статья В.А. Тишкова "Российская нация и ее критики"
В книге рассматриваются, как проблемы общей теории, так и проблемы связанные с отдельными национальными движениями. Для ознакомления с содержанием монографии мы размещаем фрагменты вводной статьи В.А. Тишкова и В.А. Шнирельмана.
Религия, спорт и национализм: апостол Андрей в форме игрока футбольного клуба "Манчестер Юнайтед"
Автор фото: М.А. Липкин
Авторы исходят из того, что изучение национализма остается важной научной задачей не потому, что до сих пор не выяснена до конца природа этого исторического феномена или он не проиллюстрирован на достаточном количестве стран и исторических сюжетов. А потому, что в мире уже на протяжении почти двух столетий существует националистический дискурс, порождающий националистические практики, крайне значимые для общественной жизни многих стран и регионов. Исходя из этого, национализм можно определить как идеологический концепт и основанную на нем политическую практику, которые исходят из того, что коллективные общности под названием нации являются естественной и легитимной основой организации государств, их хозяйственной, социальной и культурной жизни, и члены нации должны демонстрировать свою преданность, а государство и лидеры - ставить выше всего и отстаивать интересы нации.
Настоящая книга, разумеется, не ставит своей задачей ответить на все вопросы связанные с проблематикой национализмов. В ней делается особый акцент, во-первых, на некоторых важных теоретических подходах к проблеме национализма, во-вторых, рассматриваются различные как исторические, так и современные формы национализма, в-третьих, анализируется символический дискурс, рожденный национализмом.
В первой части представлены общие подходы и интерпретации национализма существующие в мировом гуманитарном знании
В последние десять-пятнадцать лет содержание понятия «империя» было переосмыслено, и политизированное его значение с негативным оттенком было отвергнуто в пользу более спокойного его понимания как многонационального государства. В центре внимания американского политолога Р. Г. Суни находится вопрос о том, почему империи не удается сконструировать «национальную идентичность». Автор проводит различие между территориально разорванной и территориально протяженной империями, но его интересует, прежде всего, вторая, - «составное государство, в котором метрополия господствует над периферией в ущерб интересам последней». Империя определяется политически - концентрацией власти в руках определенного класса или группы, моно- или полиэтничной, проводящих дифференцированную политику по отношению к регионам, не считаясь с мнением проживающего там населения. При этом Суни делает акцент не столько на содержании политики, сколько на массовом восприятии этой политики. Крушение империи он объясняет кризисом ее политической легитимности вследствие распространения современного образования, кладущего конец существованию «отсталой периферии». Кроме того, он придает большое значение восприятию различных политических сообществ современной международно-правовой системой и доказывает, что в этой системе, будучи признана уходящей натурой, империя не имела шансов для выживания. Вторую часть своей статьи Суни посвящает детальному анализу того, почему, успешно справившись со строительством государства, царская Россия потерпела наудачу в «нациестроительстве».
Надгробие с кельтским крестом на Арлингтонском кладбище -- главном военном кладбище США
автор фото: В.А. Шнирельман
Одной из причин крушения царской, а затем и Советской империй послужил этнонационализм, потенции которого долгое время недооценивались. В США одним из первых, кто обратил внимание на огромное значение этнического фактора в современной политике, стал У. Коннор. Его доклад, прочитанный в 1970 г., сыграл большую роль в изменении взглядов американских политологов на этническую тематику. Коннор исходил из того, что подавляющее большинство современных государств являются полиэтничными, причем этнические границы подчас вовсе не совпадают с государственными. Он доказывал, что, вопреки распространенному мнению, модернизация не только не отодвигает этнический фактор на второй план, но, напротив, способствует его мобилизации. Причину этого он видел в растущем сопротивлении местного населения угрозе размывания самобытной культуры в условиях модернизации. Вслед за норвежским антропологом Ф. Бартом он доказывал, что рост интенсивности межэтнических контактов, в особенности, благодаря новым средствам коммуникации, ведет к росту этнического самосознания. Коннор стал одним из первых объяснявших учащение этнических конфликтов угрозой этнической идентичности. Другой причиной он называл широкое распространение и легитимизацию идеи самоопределения, что делало этнонационализм популярной идеей. Кроме того, стремясь к большей точности, Коннор определил «нацию» как «сознающую себя этническую группу», фактически солидаризируясь с рядом советских ученых, труды которых он много лет изучал. Он придавал первостепенное значение этническому самосознанию, сформулировав то, что десять лет спустя будет названо символической этничностью. Он был также одним из первых подвергнувших сомнению представление о том, что этническую напряженность можно погасить одним лишь улучшением жизненных условий. В своей статье он разрушает еще целый ряд стереотипов, которые до сих пор популярны, и этим его статья сохраняет интерес для современного читателя.
В центре анализа Л. Гринфелд также лежит самосознание, и в национализме она видит «символическое выражение современной реальности». При этом она рассматривает национализм как секулярное течение, выступившее под лозунгами народного суверенитета и равенства против прежнего социального порядка, основанного на иерархии и религии. Национализм создает «гражданское общество» и обусловливает массовую мобилизацию для достижения единой политической цели, в частности, путем революции. Поэтому современное демократическое государство, где властью наделяется не личность, а должность, представляется продуктом национализма. Национализм обеспечивает равенство всех перед законом и в то же время налагает на людей огромную ответственность, ибо отныне каждый сам отвечает за свой жизненный путь. Мало того, и культура, основанная на социально значимых символах, является теперь делом выбора. В то же время сама она оказывает огромное влияние на самосознание посредством запоминания и обучения, воли и воображения. Так возникает идентичность, в которой автор видит «символическую саморепрезентацию». Выбор идентичности также является делом самих индивидов, что создает им дополнительные сложности для интеграции в быстро меняющуюся социальную среду и культуру. Иными словами, Гринфелд описывает того «модульного человека», о котором когда-то писал Геллнер. При этом она пытается доказать, что у современного человека основы мировосприятия определяются национализмом.
Распад Советского Союза и дискредитация коммунистической идеи дали жизнь новым идеологиям и привели к оживленному поиску «национальной идеи», способной придать легитимность новым постсоветским государствам. В этом контексте в России произошла парадоксальная смычка научного поиска новой теоретической парадигмы и общественного дискурса, пытавшего преодолеть кризис идентичности. В. А. Шнирельман показывает, что плодом такого союза явилось представление об обособленных цивилизациях, будто бы тысячелетиями заполнявших социально-культурное пространство и ведущих напряженный диалог друг с другом. Идея «цивилизации» пришлась как нельзя кстати для тех, кто пытался наделить Россию новой «национальной идеей». Между тем, понятие «цивилизации» остается слабо разработанным и допускает весьма различные политизированные интерпретации. В статье показано, как «цивилизации» начинают заполнять то самое поле, где еще недавно господствовали «нации», присваивая себе их прежнюю функциональную нагрузку. Так, полностью сменяя риторику, националистический дискурс сохраняет прежнюю актуальность, находя себе новое «научное» обоснование.
Во второй части книги рассматриваются конкретные формы национализма, причем акцент делается на различные понимания идентичности, встречающиеся в разных социально-политических контекстах. М. А. Липкин анализирует проблему новой британской идентичности, с которой сегодня связываются надежды на интеграцию нации в противовес сепаратистским тенденциям. Он показывает, что выработка новой идентичности требует включения в дискурс интеллектуальной мысли Шотландии, Ирландии и Уэльса, подрывающей прежний англоцентристский подход. В работе демонстрируются смены смыслов, расширение или сужение содержания таких понятий как «британскость» или «английскость» вследствие социально-политических изменений как на Британских островах, так и в целом в мире. Ставится вопрос о связи идентичности с художественной литературой, бизнесом, политической идеологией. Рассматриваются различия в понимании «британскости» консерваторами и левыми. Важно, что этот новый дискурс отчасти инициировали «новые правые» с их болезненным интересом к «культуре». Но особое влияние на изменения в общественном самосознании оказала иммиграция. В этой связи понятие «культура» оказалось весьма двусмысленным, сделавшись важнейшей идиомой риторики «нового расизма». Поэтому в последние десять-пятнадцать лет в стране предпринимаются немалые усилия для преодоления такого «культуроцентризма».
Если Англию заботит проблема интеграции, то в Ирландии уже давно господствует эксклюзивный национализм. Рассматривая формирование ирландской нации и ирландского национализма, Е. Ю. Полякова показывает, что в Ирландии политическая дифференциация шла не по этническому, а по религиозному признаку. У истоков ирландского национализма стояли протестанты, возглавившие движение за автономию. Но после заключения англо-ирландской унии 1800 г., когда католики в отличие от протестантов не получили ожидаемых политических прав, ирландское национальное движение строило образ ирландской нации на основе католицизма. Автор прослеживает развитие ирландского национального движения, принимавшего то политический, то культурный облик. Она показывает упорную борьбу ирландцев за преподавание своих гэльского языка и ирландской истории, за популяризацию образа своей самобытной культуры и спорта. Между тем, к началу XX в. ирландский национализм окончательно принял эксклюзивную форму и отверг протестантов, признававших за Ирландией только региональную, но никак не национальную идентичность. Так и возникла идея двух наций, имевшая далеко идущие последствия. В это время окончательно сложился ирландский национальный миф, эффективно популяризировавшийся местными националистами. Первая мировая война радикализировала ирландское общество, и к ее окончанию оно уже выступало за полную независимость страны. Короткая англо-ирландская война закончилась разделом Ирландии, и в декабре 1921 г., наряду с «Ирландским свободным государством», на карте появилась автономная провинция Северная Ирландия в составе Объединенного Королевства. После этого агрессивность ирландского национализма быстро пошла на убыль, и многие его лидеры предпочли решать вопросы с Объединенным Королевством политическим путем. Между тем, вопрос об Ольстере остался тяжелым наследием былых идеологических и политических баталий.
Председатель Регионального Совета по рыболовству Бретани Андре Ле Берр демонстрирует флаг Страны Бигуден,
одной из исторических земель Бретани, который он поднимает на своей яхте перед выходом в море.
Локтуди, департамент Финистер. Бретань. Апрель 2005 г.
Автор фото: Е.И.Филиппова
Страной классического национализма считается Франция. Между тем, как показывает Е. И. Филиппова, такие фундаментальные понятия как «нация», «национализм», «этнос», «раса» вовсе не обладают каким-либо универсальным смыслом. Нашему читателю будет интересно узнать, что французская традиция трактует их иначе, чем отечественная. Здесь, вслед за автором, правомерно говорить о «трудностях перевода», которые остаются порой незамеченными даже нашими специалистами, не говоря о журналистах и широкой общественности. Если французский мейнстрим отвергает термин «этнос» как содержащий расовые коннотации, то местные националисты (регионалисты) широко используют его для оправдания своих притязаний и политических акций. В то же время, понимание «французской принадлежности» в разные исторические периоды не было единообразным: иногда законодательство подчеркивало гражданство, но иной раз склонно было апеллировать к единству крови и культуры. Впрочем, даже когда культурное начало не акцентируется в официальных документах, оно негласно присутствует в самосознании большинства французов, предлагая им особое место в мире и помогая обнаруживать друзей и врагов.
Не меньше сюрпризов несет и испанская традиция, детально проанализированная А.Н. Кожановским, показывающим, что свойственный отечественной науке подход, опирающийся на «теорию этноса», не работает в Испании. Проявляя здоровый скепсис в отношении этного подхода и опираясь на эмный, он демонстрирует существенные различия в описании и оценке «этнической ситуации» в Испании между отечественными и испанскими специалистами. Ведь даже оперируя одними и теми же понятиями и терминами, эти школы вкладывают в них разный смысл. Поэтому, подобно предыдущей работе Филипповой, данная статья имеет огромное методологическое значение, призывая нас уделять большое внимание анализу местного видения ситуации, в особенности, если речь идет о животрепещущих политических проблемах и их оценке. Автор показывает, что в Испании каталонская идентичность является исключительно региональной и ее ареал много уже, чем ареал каталанского языка. Поэтому жители Арагона, Валенсии или Балеарских о-вов, говорящие на этом языке, вовсе не склонны считать себя каталонцами. Здесь невольно напрашивается аналогия с татарами, ибо аналогичным образом сибирские татары вовсе не склонны отождествлять себя с казанскими. Тем самым, испанский пример имеет для нас не только теоретическое, но и большое практическое значение. Иными словами, даже на территории России испанский региональный подход оказывается иной раз более действенным, чем советская теория этноса.
Между тем, испанский пример интересен и тем, что там регионализм не мешает возникновению этнонационализма, делая картину еще более сложной. Баскское движение, отвергающее региональный принцип, показывает, что регионализм не является жесткой панацеей против этнонационализма. Ситуацию следует рассматривать в динамике, и, если этнический принцип в данный момент не обнаруживается, это не означает, что он не возникнет завтра. Мало того, баскский пример показывает, как по-разному в разные периоды конструировалась «баскская нация»: если вначале акцент делался на «чистоте крови», то позднее он был перенесен на язык, культуру и даже на совместное проживание, т. е. произошла, по крайней мере, частичная реабилитация регионального принципа.
Иной подход на примере Италии демонстрирует З. П. Яхимович, анализирующая сложности продвижения национальной идеи в массы. Она показывает, что там формирование национального единства тормозилось наследием феодальной раздробленности и необычайно высокой ролью католической церкви, а также установлением реакционной Венской системы. В то же время большое влияние на идеологию национализма оказали гуманистические идеи эпохи Возрождения и Французской революции. Особое внимание Яхимович уделяет националистическим проектам итальянских мыслителей (Беккариа, Верри, Куоко, Мадзини, Джоберти и др.). В то же время она показывает существенный зазор между романтическими мечтами идеологов и практическим воплощением националистических идей. Последнее попало в руки умеренных деятелей, отдавших власть в объединенной Италии в руки Савойской династии, что, по мнению Яхимович, и обусловило многие пороки нового государства. Кроме того, большие сложности создавал затянувшийся конфликт светского государства с папством. В итоге либеральный национализм итальянских гуманистов переродился в начале XX в. в экспансионистский национализм, подготовивший почву для итальянского фашизма. Итальянский фашизм был весьма эклектической доктриной, умело использовавшей идеи предшественников для реализации своих сугубо прагматических задач. В частности, Яхимович показывает, как фашизм использовал этнологические и культурологические построения для формирования расистской доктрины. Между тем, развиваемый Муссолини миф о Великой Италии не помог модернизации Юга, и социальные проблемы там в эпоху фашизма только обострились. Пример Италии показывает, как поэтапное ущемление демократических свобод ведет к установлению фашистского режима.
Огромное разнообразие внутри, казалось бы, единой традиции демонстрирует арабский национализм. Г. Г. Косач показывает, с одной стороны, идеологическую силу мифа об «арабской нации», а с другой, невозможность его политической реализации в силу аморфности ее границ. Тем не менее, значимым символом мифа служит местоположение «арабского отечества» в сердцевине мира (хартленд). В то же время идея общеарабского единства находится в постоянном соперничестве с отдельными государственными идентичностями, которые ищут в глубинах истории свою доисламскую древность (отсюда повышенный интерес к археологии и историческим древностям, изображения которых даже фигурируют на местных денежных знаках). Помимо этих «двух уровней арабского национализма» имеются отдельные религиозные (сунниты, шииты, христиане, марониты и пр.) и локальные (племенные, общинные) идентичности. Поэтому остается вопрос о том, что может в арабском мире означать «этническая мобилизация», как ее следует понимать. Автор детально рассматривает проекты «сирийского отечества», «египетского отечества», «аравийского арабизма», «магрибинских наций», образ врага (Израиль и Запад в целом) как консолидирующий фактор, а также «национальные доктрины» и их реализацию во второй половине XX в. в Египте, Ираке и Сирии, в странах Магриба и Саудовской Аравии.
Этнографическая карта Азиатской России.
Из атласа Азиатской России изданного в 1914г. под ред. Г.В. Глинки
В России/СССР анализ проблем национализма до недавнего времени страдал излишней политизацией, и лишь в последние годы отечественные ученые начинают расставаться с этой традицией. В центре внимания А. И. Миллера находится ранний этап развития русского национализма. Полемизируя с рядом западных специалистов, автор задается вопросом о том, что собой представляет русский национализм. Он исходит из представления о русских как имперской нации, для которой «национальная территория» и пространство политического контроля не совпадают. В этом и заключается загадка русского национализма, ставящая в тупик многих исследователей. Поэтому проект «нации-государства» оказывается для России несостоятельным. В русле отечественной научной традиции автор подчеркивает постоянное континентальное расширение Российской империи, не позволявшее говорить о сколько-нибудь строгих границах русской «национальной территории». Поэтому символическое «присвоение» территории русскими националистами было процессом, равно как и понимание «русской нации», менявшееся на протяжении XIX в.
Миллер отмечает, что дискурс рубежа XIX - XX вв. делал различия между «благополучными» русскими землями, «больными» (их следовало срочно спасать) и теми, что можно было безболезненно отторгнуть. Он показывает, что русский националистический проект прибегал на западных и восточных окраинах к разной риторике и разным методам интеграции местного населения. При этом автор предлагает дифференцированно подходить к понятию «русификации», различая в ней имперский и националистический аспекты. Неопределенность националистического дискурса была его внутренней сутью, открывавшей широкое поле для маневров и реинтерпретаций. Поэтому, например, и оказывалось возможным, как это отмечает автор, давать староверам или казакам диаметрально противоположные трактовки. Эволюционировало и понятие «инородцы», а вместе с этим ужесточались границы между ними и «русскими». Нет сомнений, что определенную роль в этом сыграло проникновение в Россию расовой теории.
Памятник национальному герою Узбекистана --Амиру Тимуру(Тамерлану)
Он изображен на банкноте в 1000 сум, в Ташкенте существует посвященный ему музей.
Автор фото:С.Н. Абашин
Долгое время проект создания советских наций в Средней Азии был в СССР табуированной темой и предметом многолетних споров между советскими и западными авторами. Если последним было ясно, что узбекская нация была сконструирована в 1920-х гг. национальной политикой большевиков, то местные ученые, испытывавшие прямое или косвенное давление своей политической элиты, стремились продемонстрировать наличие у узбекской нации древних корней. Это, разумеется, вело к бесконечным покушениям на иранское историческое наследие и непрекращающимся жарким спорам с таджиками о принадлежности средневековых исторических деятелей и культурных реалий. На самом деле, как убедительно показывает С. Н. Абашин, к началу 1920-х гг. определенной популярностью в Средней Азии пользовались исламский и тюркский проекты, а государственность виделась местному населению в виде Туркестанской республики. Ее руководители отождествляли ее с «тюркской республикой», и лишь в 1924 г. было принято решение о национальном размежевании, положившем начало формированию отдельных «наций».
Автор выдвигает предположение, что при этом большевики воспользовались «западной моделью» и не учли малую популярность идей этнонационализма на Востоке. В то же время он отмечает, что для джадидов «узбекский проект» был эвфемизмом «тюркского проекта». В результате переписью 1926 г. в «узбеки» были зачислены «сарты», наряду с другими более мелкими группами. Целью этого было привить им узбекскую идентичность, а с ней и лояльность новому государству. Однако все это было воспринято таджиками как продолжение политики «пантюркизма», и конец 1920-х гг. ознаменовался высоким напряжением между Узбекистаном и Таджикистаном. Но самое любопытное во всем этом процессе - это свободное обращение представителей местной элиты из «узбеков» в «таджики» и обратно, что свидетельствует о большой роли ситуационной идентичности.
Памятник Исмаилу Самани в Душанбе -- основавшему в 9 веке н.э. государство Саманидов.
История этого государственного образования лежит в центре национального мифа -- идеологии "Большого Таджикистана"
Автор фото: С.Н. Абашин
Все это служит автору основой для рассуждений об особенностях постсоветских национализмов в Средней Азии, причем узбекский и таджикский национализмы представляются ему асимметричными, испытывающими одновременно притяжение и отталкивание. А их отличия он объясняет «родовой травмой», полученной в 1920-х гг.
В отличие от прошлых веков сегодня национализм встречает серьезные вызовы со стороны иных идеологий, и это нигде не выступает столь рельефно, как в Объединенной Европе. По сути, сегодня мы наблюдаем два параллельно развивающихся проекта прямо противоположной направленности - интеграцию Европы на западе и дезинтеграцию ряда многоэтничных государств на востоке. При этом ряд новых государств, возникших на волне национализма, устремляется в интегрированную Европу. Эти проблемы рассматриваются О. Г. Буховцом, подчеркивающим формирование новой общеевропейской формы идентичности на основе представления о европейской культурной общности. В то же время он обращает внимание на нарастающие потоки иммиграции, размывающие гомогенность европейского общества и повышающие его поликультурность. Кроме того, он справедливо отмечает, что наднациональному объединению на уровне Европейского Союза соответствует ослабление национальных государств, нарастание регионализации и усиление локальных идентичностей.
Неизбежным атрибутом этнонационализма автор считает ксенофобию и падение толерантности к меньшинствам. Вместе с тем, похоже, что с появлением континентальных объединений типа Объединенной Европы на смену этническому национализму приходит расовый, символом которого сегодня является «европейская крепость» (т. е., по автору, «цивилизационная идентичность») и от лица которого говорят ультраправые. Отсюда и «массовая иммигрантофобия». Современная Европа сталкивается с проблемой дискриминации меньшинств и неравномерности экономического развития регионов, что, как правило, и порождает ксенофобию и сепаратизм.
Второй темой, интересующей автора, является национализм в восточных регионах Европы, который он рассматривает как элитарный проект, деятельность «этнических предпринимателей». В этом разделе автор делает акцент на новых репрезентациях местной истории, справедливо связывая их с националистическим проектом. Новые националистические версии истории представляют собой современные мифы, свойственные сознанию образованных людей. Ничего необычного в этом нет, в особенности, если учесть большую функциональную нагрузку этих мифов, создающих основу для новых национальных идентичностей.
Святая венгерская корона и регалии (цветной рисунок из лексикона
"Паллас", конец ХIХ в.
Символическое содержание и символическая направленность националистического дискурса становится особенно актуальной в эпоху постмодерна, чему и посвящена третья часть данного издания. Когда-то Дж. Моссе показал, какую огромную символическую роль в деле национализации масс играют празднования юбилеев значимых для нации исторических событий. В России такие чествования имеют давнюю традицию от празднования 1000-летия Руси в 1862 г. до празднования 1000-летия Казани в 2005 г. Подоплека таких социально значимых мероприятий и их значение раскрываются в статье О. В. Хавановой на примере Венгрии, где специалистам представляется уникальная возможность детально проанализировать контекст празднования 1000-летия «обретения родины» далекими мадьярскими предками. Обычно такой юбилей служит легитимным предлогом для радикальной реконструкции столицы, строительства современных зданий, модернизации транспортной сети, устройства исторических и этнографических экспозиций. Все это призвано упрочить место нации в современном мире и подчеркнуть ее право на суверенитет. Желательный позитивный образ нации требует опоры на определенным образом сконструированную версию местной истории, требующую тщательной селекции: одни факты получают подходящую интерпретацию и акцентируются, другие замалчиваются. Так формируется и список национальных героев, жизнь которых идеализируется. Такая история навязывается массам с помощью СМИ, школьного образования, литературных произведений, музейных экспозиций и государственной символики. В частности, автор детально анализирует политическую роль короны венгерских королей, символизировавшей крепость «венгерского духа». Кроме того, формирование нации требует решения языкового вопроса: если язык доминирующего большинства получает государственный статус, это ставит носителей иных языков в приниженное положение и создает почву для конфликта. Анализируя все такие национальные символы, автор показывает, почему и в какой обстановке в Венгрии «победил не толерантный вариант государственного патриотизма, представленного Hungari, но изоляционистский мадьяризаторский национализм».
Картина М.Мункачи "Обретение родины Арпадом" посвящена ключевому моменту венгерской истории--
поселению вытесненных печенегами венгров в Среднем Подунавье в конце 9 века
Апелляция национализма к образу истории не только делает значимой фигуру историка, но неизбежно вводят его в сферу большой политики, и это поднимает важные этические вопросы. Они-то и составляют стержень статьи С. А. Романенко, посвященной трагической судьбе Югославии. Автор ставит вопрос о политической роли этноисторического сознания, об актуализации средневековой истории в переломные годы, о борьбе различных версий истории как выражении этнополитических конфликтов и в связи с этим об ответственности гуманитарной интеллигенции. В статье также большое место уделяется функции религии в конструировании этничности и историческому мифу в этнической мобилизации. Речь идет о «манипулировании историческим сознанием в политических целях», в чем участвовали не только политики, но и профессиональные ученые. При этом, как показывает автор, «война интеллектуалов в СФРЮ началась гораздо раньше войны военачальников». По сути, речь идет о гипертрофировании идеологической функции исторической науки за счет умаления всех иных ее функций. В то же время, как подчеркивает автор, роль исторических образов неоднозначна: они могут разжигать конфликты, но они же способны и заживлять душевные раны.
Автор доказывает, что к национализму следует подходить исторически, учитывая его эволюцию и смену им своего облика в каждую новую эпоху. Недавние конфликты в бывшей СФРЮ автор объясняет господством этнонационального принципа, объявляющего примат права коллектива над правом личности. Поэтому кардинальное изменение политических и имущественных отношений привело к мобилизации именно по этнической, а не по какой-либо иной линии.
Неоднозначная роль современного исторического мифа, способного послужить как интеграции, так и распаду единой социально-политической общности анализируется в статье В. А. Шнирельмана. Здесь рассматриваются разнообразные версии мифа о кельтском происхождении отдельных европейских народов и о славных деяниях их кельтских предков. Автор показывает, что в течение последних двухсот лет этот миф использовался националистами для отстаивания самых различных политических и культурных проектов, начиная от требований культурной или политической автономии до конструирования Объединенной Европы. Кельтский миф активно используется и для формирования идентичности в современном мире.
Разумеется, споры об истории региона не ограничиваются одной лишь Европой. Сегодня они ведутся во всех уголках мира, время от времени выплескиваясь на улицу и вызывая вспышки массовых эмоций. Это, пожалуй, нигде не выглядит столь ярко как в Индии, чему и посвящена работа Е. Ю. Ваниной. Свою задачу автор понимает как анализ того, как «общественная мысль Индии середины XIX - первой половины XX в. осмысливала прошлое своей страны, что было неразрывно связано с проектами будущего». В основе индийской историографии лежит западный ориентализм, задавший ей рамки и траекторию. В Бенгалии «открытие» истории вестернизированной элитой приняло форму исторического романа, воспевавшего борьбу против завоевателей, а в Махараштре были заложены основы местной историографии. Известный индийский радикальный националист Тилак не ограничился версией славной истории, а попытался вернуть ее путем празднества в честь Шиваджи, основателя государства маратхов. С тех пор Шиваджи стал символом борьбы за национальное освобождение, причем даже у бенгальцев, которые ради этого постарались забыть о разрушительных набегах маратхов. Не меньшую роль в формировании общинной идентичности сыграли переписи населения. Ведь образ региональной общности легко инкорпорировал индусов и мусульман, но образ более крупной общности уже требовал их разделения на «две нации». В итоге в конце XIX в. таковые и были сконструированы. Тогда же для них были созданы и две версии истории. Фактически Индия может служить классическим примером ключевой роли местной историографии в создании наций. В то же время в рамках ИНК появилась и инклюзивная версия нации и ее истории, направленная на единство всего населения независимо от религии и формировании «индийского человека». Свою версию истории развивали и неприкасаемые. В эпоху господства ИНК доминировала инклюзивная секулярная версия истории, а с приходом к власти БДП началась борьба за коммуналистскую версию.
Разрушение мечети Бабура в Айодхъе 150-тысячной толпой индийских националистов.
Декабрь 1992 г. Мечеть была построена в 16 веке по приказу Бабура -- основателя империи Великих Моголов.
Индусы считают, что до постройки мечети, там находился разрушенный вторгшимися мусльманами -- храм построенный на месте рождения легендарного героя индийского эпоса -- Рамы
Западная модель национализма пришла в Японию во второй половине XIX в. и потребовала кардинального обновления культурных кодов. Этому и посвящена статья А. Н. Мещерякова, в центре внимания которого находятся тектонические культурные изменения в Японии в эпоху Мэйдзи, когда страна из изолированного периферийного государства превратилось в могущественную мировую державу. За это время не только произошли кардинальные изменения в функции императорской власти и образе императора, но японцы впервые почувствовали себя единой нацией. Автор детально анализирует ту роль, которую в этом сыграли культурные механизмы, сделавшие фигуру императора главным символом японской нации. В эпоху Мэйцзи в Японии быстрыми темпами совершилась модернизация и была фактически заново сконструирована японская нация. Автор делает акцент на процессе выхода Мэйцзи к нации и особенностях визуализации его телесности как новом способе общения императора со своими подданными. При этом совершилась маскулинизация и милитаризация образа императора, с помощью фотографии этот образ стал всеобщим достоянием нации, император начал совершать поездки по стране для знакомства с подданными и закреплением единства страны путем важных ритуальных действий. Говорится и о весьма символичном переходе от образа «странствующего» императора к «оседлому», о культурном контексте принятия конституции в 1889 г., о праздновании серебряной свадьбы императора и новой для Японии мифологеме «крепкой семьи». В статье дается анализ символических результатов японско-китайской и японско-русской войн, сделавших Японию империалистическим государством. Статья заканчивается обсуждением похорон императора Мэйдзи, подчеркнувших неразрывную связь традиции с настоящим.
Полный текст статьи В.А. Тишкова и В.А. Шнирельмана "Как и зачем нужно изучать национализм" можно скачать здесь.
Также в сети доступна завершающая книгу статья В.А. Тишкова "Российская нация и ее критики"