(no subject)
дыхания нет уже и беломушье за окном
в панцырной сетке подъезда - мухи тоже
россыпью янтаря по ступеням об одном
рассуждали сухость листьев и пупырчатость кожи
кружила ладонь, как праздник бородатых мужей
суть патлатых отъявленных страстотерпцев
разно одинаковых и одинаково разных уже
во вполне стабильных условиях пережаренных хлебцев
Пока он читал, расположившись на влажной подгнившей скамейке в неизвестном дворе, пошел снег. Точнее, не читал, а перекатывал вычитанное, точнее, не пошел, а повалил. Взгляд опустился на давно раскрытую книгу. Она уже превратилась в прямоугольную снежную чашку, даже осадок букв на страницах почти что потерял свое значение, а уж вид - тем более. Быстро темнело. В голове уже много времени (с как раз пока не было снега) перекатывалась строка, сообщенная убийцами персиков.
"Оказавшись среди людей, он садился к ним спиной. И все, кто был позади, переселялись в зеркало, которое он держал в руке [...] Пряча зеркало в карман, он убирал туда весь мир..."
"А скамейка все-таки слишком устойчива", - подумал он, холостым-хлопком-захлопнув книгу и поднимаясь. С моментально слипшихся страниц в воздух взметнулся крохотный вьюнок снежной бури. По привычке сунул озябшую руку в карман - сквозь пальцы один за другим скользили сотни больших и маленьких ключей, один - от туалета самарского поезда, несущегося сквозь охристое вчера на юг, другой - от подвала с сундуками в доме бабушки, третий - от ворот в санаторий на берегу Валаама, еще один от... Он запнулся.
В доме напротив светилось пока всего лишь одно окно, вычерченное свежей изморозью. Лишь от этого окна ключа у него не было и никогда не будет.
От окна, посреди стекла которого виднелся ма-а-а-аленький прозрачный глазок, явно протаянный нагретым на электрической плитке талером.