(no subject)
Парикмахерская Шурика находилась на углу Ахунбабаева и Карла Маркса. На Ахунбабаева жили мы, напротив стадиона "Спартак", который потом вскопали, а на Карла Маркса, напротив ГУМа, жили мои брат и сестра с родителями. Оба эти наши дома - родовые. Строились пращурами. И на пути от одного к другому и располагалась эта парикмахерская. Само помещение помню смутно. Наверное, оно было небольшим, но маленькому мне оно казалось каким-то огромным. Помню большие витрины, выходившие на обе улицы, большое крыльцо. А само помещение делилось на две части: большую часть занимал сам зал, где стояли два старых обитых дермантином кресла с неудобными подлокотниками и подголовниками перед зеркалами с тумбами для скудного инструментария, какая-то софа да вешалка, во второй же части, совсем маленькой, располагалось подсобное помещение, а перегородкой между ними служила шаткая стенка, обитая чем-то темным, на которой висели календарь и постер с голой женщиной.
В том же доме жили наши однофамильцы, Шахназаровы. И самый старший из них, дядя Вова, часто сидел напротив парикмахерской на улице, всегда в своих огромных очках с толстыми линзами. Дядя Вова был замечательный, всегда рассказывал кучу анекдотов, много шутил, но я его совсем не любил: он постоянно лез целоваться. Еще издалека увидев его сидящим на улице, я просил бабушку перейти дорогу, на что ее никогда не удавалось уговорить, ведь это было совсем не по пути. И вот каждый раз он приветственно вскидывал руки, подзывал меня, заключал в объятья и целовал. До сих пор противно. Мне вообще как-то не везло на подобные проявления любви: дядю Рудика я до сих пор подозреваю в педофилии, даже рассказывать не буду, как он всегда радовался встречи со мной. А мне и шести лет не было тогда.
Парикмахерская эта никак не менялась. Бессменный Шурик всегда был облачен в свой старенький истрепанный белый халат, волосы его были зачесаны строго назад, а в самой же парикмахерской всегда пахло свежевымытыми волосами и резким одеколоном. Запах не самый приятный, но очень запоминающийся. А более всего меня занимал сам Шурик. Я, кажется, никогда не слышал, как он говорит. Да и лица его не помню. Помню, у него была очень серьезная физиономия, какая-то напряженная. Всегда. И помню, как он брил кого-то опасной бритвой. Наверное, с ним кто-то дружил из моих родственников. Шурик даже приходил к нам на дом стричь деда, который после того, как попал под поезд, провожая свою очередную любовницу, плохо ходил. Но я никогда его не видел у нас в гостях. Всегда убегал в комнаты, чтобы не общаться с чужими людьми и дядей Рудиком. Прятался, а когда выходил, то обнаруживал уже подстриженного деда с газеткой в руках.
А потом я подрос и уехал к родителям в Москву. И в очередной мой летний приезд в Самарканд узнал, что парикмахерской Шурика больше нет. В этом помещении сделали богатый ремонт: изнутри стены выкрасили в розовый, на крыльцо водрузили римские колонны и вывесили неоновую табличку "Салон красоты". Куда подевался Шурик, я уже не знал.
К тому времени, это уже были двухтысячные, такие парикмахерские почти исчезли в городе. Была стойкая мода на уличный рэп, суровый и жестокий, с воспеванием трудной жизни и потрясением золоченых цацек. Не гламур, но богатство. И сплошные салоны красоты. Удивительный город: зарплаты и пенсии маленькие, жить дорого, а рестораны и салоны красоты всегда заполнены, запись на месяц вперед.
Наш дом на Ахунбабаева, который отстроил кто-то из Шахназаровых, то ли в конце XIX, то ли в начале XX века, и к которому когда-то прилегал шахназаровский завод по сборки фаэтонов (так гласит фамильное предание), в стенах которого было замуровано фамильное же золото (источник тот же). Бабушка мне рассказывала, что однажды на заводе шел ремонт, и в какое-то утро на работу вдруг никто не вышел. Откопали золото, видать. Так вот тот дом, который советская власть своей мудрой рукой уплотнила, поделив его на четыре части, был уже продан. И приезжал на лето я уже к тете, брату и сестре, на Карла Маркса, 24. Дом старый. Уплотненный. Большая часть оставалась за нами, но вот передние комнаты, окнами выходившие на улицу, которые служили сенями и гостиной по плану, который мы как-то отыскали где-то в кладовке, занимала вредная соседка Лариска, старая женщина с собачкой Юткой, муж которой застрелился в медовый месяц, а комнаты в пристройке занимала старая же алкоголичка Ирка, невероятной доброты и веселости выпивоха в косыночке. Они всегда были в контрах друг с другом. Ирка называла Лариску старой шлюхой за глаза, а та ее своими придирками и интригами сживала со свету. Лариска, наверное, и сейчас живет, выходит солнечными днями с красной помадой на губах, старыми же солнцезащитными очками и ридикюльчиком на автобусную остановку через дорогу и принимает солнечные ванны в обществе местных проституток. А Ирка давно уже померла. Ее в каком-то местечке за ее же деньги угостили уксусом вместо водки, та и сгинула. Страшно она мучалась, мы, дети, очень переживали. А потом за ней приехал грузовик, ее завернули в простыню, закинули назад и увезли.
Но то было время коммерчески привлекательное. Еще до смерти своей Ирка сдала комнату, выходившую на улицу, под магазин одежды, где потом были парикмахерская и, чуть позже, ювелирный магазин. Лариска тоже сдала одну из комнат. Тоже под ювелирный. А период парикмахерской запомнился мне хорошо. Там стригла бывшая жена одного из наших родственников со своей сестрой. Первая однажды обозвала меня долбоебом (о, как я плакал, это было впервые со мной!), вторая же объяснила, что моя прическа, которую я носил тогда годами, называлась канадкой. Но вскоре началась эра ювелирных. И началась новая борьба, уже между владьцами магазинов. Победитель и выкупил весь наш дом вскоре. Дома остались в прошлом. Сначала они были проданы, а чуть позже - снесены. Как и многие кварталы города. Его облагораживают сейчас. Теперь там торговые ряды Хургады, зализанные и однотипные, без единого дерева. А когда-то прямо вдоль дорог росли высоченные тутовники.
Позже пришел гламур. В салонах появились тонкие мужчины, нараспев рассказывавие о своих мужских подвигах. Один из них как-то очень странно однажды помыл и вытер мне голову. Мои уши такого никогда еще не испытывали. Не могу сказать, что это было очень приятно. А салоны эти то закрывались, то открывались. То на их месте открывался сведенный салон, то какой-нибудь салон мобильных телефонов. И так по кругу.
Но мой двоюродный брат, кажется, это был один из последних моих приездов в Самарканд, однажды показал мне старую цирюльню. Может, она и была новой, но только вот все в ней было устроено по-старому. Лето, жара, три обтрепанный красла и мастера в халатах. Уже разговорчивые, не как Шурик, но говорящих только на узбекском, русский быстро забывался. Да, она была где-то на Вокзале, эта парикмахерская. Вокзалом у нас назывался один из районов города близ железнодорожного вокзала. Там жила приличная армянская семья, а на той улице жило много армянских семей, так вот мы с братом и наведывались к дому этой семьи, выбирая время, когда родителей тех милых девушек не было дома. Это была забавная юношеская история. Все прилично, все максимально уважительно, никаких прикосновений, а лишь неповоротливые и скрытые комплименты и стрельба глазами, от которой захватывает дух. То лето близилось к концу, приличная армянская семья возвращались в Москву. Сезон закрывался. Мне захотелось выказать рыцарский жест, и мы с двоюродным братом утром прыгнули в такси и помчались в аэропорт. Мне вздумалось красиво попрощаться. Но, увы, я проспал в то утро. Мы не успели. А потом и мы сами уехали. И лето закончилось.
Вот в понедельник я стригся. Вдруг. Захотелось и все тут. Если не сегодня, то никогда. Записался. Пришел почти вовремя. И долго ждал. А потом вышел он. Мастер. Заспанный, страшно щурившийся. Весь какой-то помятый. Видно, только проснулся. От него меня физически тошнило. Но я терпел. Вытерпел. А потом вспомнил всех тех парикмахеров из детства. Московские тоже были хорошие. Здесь мы лет десять, отец, младший брат и я, стриглись у одного мастера. Валя. Мы с ней даже о ее сыне как-то разговаривали.