Фрагмент из воспоминаний Казимира Жигульского о львовских довоенных гимназиях
В 1926 Организация Украинских Националистов (ОУН) совершает во Львове покушение на куратора львовского школьного округа, Собинского. Власти устраивают массовое прощание, в котором организованное участие принимают ученики всех львовских школ.
С самого начала я был удивлён плохим польским языком некоторых учителей, вскоре я узнал, что были это люди не польской, но украинской национальности. Подобным образом отличался и сам класс, несколько коллег были украинцами, говорили по-польски, но с сильным украинским налетом, было несколько евреев, причем из ортодоксальных сред, и этитоже говорили с выраженным акцентом. В гимназии Кистрина на протяжении восьми лет я ни разу не сталкивался с однокашниками - украинцами, зато были, о чем все знали однокашники из еврейских и армянских семей, которых считали, как и они сами, обычно просто поляками.
Среди моих новых соучеников были сыновья помещиков, и даже родовой аристократии с известными фамилиями - в моем классе был Антон Чарторыйский из Журавно над Днестром - не было зато крестьянских сыновей, доминировали сыновья высших служащих.
В 1934 году согласно официальному отчету X львовской государственной гуманистической гимназии, в ней насчитывалось 288 учеников, из них 277 декларировали польскую национальность, а 11 русскую, поскольку все время избегали названия "украинская". Подавляющее большинство - 232 учеников - были римско-католической религии, 40 декларировали иудаизм, 10 - религию греко-католичество, 3 было армянско-католическое исповедание, один православный и один протестант. Предмет религия проходили отдельно. Порой даже те, кто составляли незначительное меньшинство, изучили ее в других залах.
Успехи в учебе оценивали сурово. В 1934 году с очень хорошим результатом закончило свой класс едва 29 ребят, с хорошим 111, достаточным 118, а с неудворитворительным 30 учеников. Неудачники должны были повторять класс или покинуть школу и искать счастье где-нибудь еще.
После сердечной, почти семейной атмосферы, господствующей у Кистрина режим X гимназии напоминал монастырь, и с суровым регламентом. Прежде всего, от учеников требовали внешней дисциплины, взятой за образец у военных школ. Ровно в восемь на рассвете закрывают калитку в стене. Ненавидимый всеми курьер после восьми не впускал никого, пока не приходил дежурный учитель. Опоздание, каждое, хоть бы самое малое, считалось серьезной провинностью.
В равной мере как в школе, так и за ее пределами, в любом общественном месте мы были обязаны носить постоянно темно-синий мундир, шапку и плащ. Требовался также темно-синий галстук. Ребята со вкусом, особенно из высших классов, носили узорчатые или красочные галстуки. Они вынуждены были его прятать или менять у входа в школу, поскольку постоянно грозил контроль. Неоднократно выполнял его сам директор гимназии, стоя на лестнице. Когда он был не в настроении, что у него часто случалось, он вынимал из кармана перочинный нож и отрезал у шеи у пойманного на невнимательности ученика неразрешенный галстук. У нас была также обязанность носить на рукавах цветные повязки с номером школы. Ребята часто носили их приколотыми на булавках и срывали их по выходу из школы, контроль искали виновных, пойманные наказывались. В шестом классе, например, как это было сформулировано в школьном уставе, „предотвратить дерзкое держание учениками рук в карманах", по инициативе нашего воспитателя класса нам попросту приказано было зашить боковые карманы брюк.
У нас были школьное самоуправление и сеймик, классные гмины с войтами во главе, выборы, дискуссии, планы годового труда, финансы, из наших складчин гминниц и отчета. По идее это должна была быть школа демократии, метод гражданского воспитания.
На собраниях гмины обсуждались общие темы, общественные, государственные; дискуссии всегда обобщал доклад, который составлялся обычно кем-то из желающих. Поначалу воспитатели были довольны тем, что я охотно я берусь за это, однако позже из-за это возникали острые споры и напряжения. Воспитанный под воздействием идеи Юзефа Пилсудского, я отстаивал концепцию государства и гражданина, которая нашла свое выражение в Конституции, принятой Сеймом в 1935 году.
Главными задачами гмины и всего школьного сеймика были воспитательные, в соответствии с тогдашними взглядами и задачами, которые ставил перед собой лагерь Юзефа Пилсудского, в особенности реформатор системы школьного дела в Польше, премьер Януш Едрзейевич. Гимназия просвещала в то время польскую интеллигенцию, реформа воспитания имела целью преодоление наследия прошлого, периода ограничений, и воспитание современных людей.
Смешили нас также воспитательные популярные лекции офицеров, еще долго потом мы цитировали отельные высказывания из них, как например из первого выступления поручика, которое имело нам осознать, что мы есть уже выросли и мы должны самые себя считать. Выступление начиналось от слов: ”Отец и мать это вещи, подсчитанные на короткую дистанцию".
Окраинное украинское население относилось к нам неприязненно, видя в нас дополнительные польские вооруженные силу этих местностей, которая стережет. Особенно вызывали проклятия ночные упражнения, когда вблизи сельских построек мы по приказу открывали огонь из карабинов, правда холостыми патронами, но достаточно шумными, чтобы вызвать в домах страх, плач будимых детей и крики женщин. Командующие остерегали нас от контактов с местным населением, потому что там был распространен эндемичный сифилис, напоминание о приходе русских войск в 1848 году для подавления венгерского восстания. Признаки этой болезни были у местных небольшими, зато заражение людей извне протекало остро.
В тридцатых годах Львов на карте Польши был большим спортивным центром, там действовало много известных клубов, некоторое возникли еще до 1914 года, в самом начале спортивной эры, и гордились своими традициями. Были следовательно „Черные" а также „Погоня", соперники во многих дисциплинах, были военные и гражданские клубы, украинские и еврейские, использующие библейские названия: „Маккаби" и „Хасмонеа". Школьная молодежь увлекалась футболом, шла на матчи, была болельщиками, играла в школьных командах.
Спортивных занятий было в X гимназии множество, также и на стадионе, где еженедельно обязательно мы играли в футбол. Я не был крепок в этой дисциплине, меня не интересовали те же матчи, я по-просту никогда на них не ходил. Зато интересовал меня хоккей, сам годами катался на коньках ак также играл с соучениками. Я ходил в плавательный бассейн, вблизи дома был крытый бассейн и два летних на местах для купания называемые „Железная Вода" и „Зеленый Глаз". Я играл даже в водный мяч, а плавание, вместе фехтованием и лыжами, принадлежало к моим любимым спортивным занятиям.
Умение танцевать в то время еще воспринималось как общее требование в образовании молодого человека. Правда оно не занимало такое место, которое занимал танец среди поколении моего отца, - мазурки, котильоны и абонементы, я знал лишь из семейных повествований - но науку танца воспринимали всерьез. Директорат нашей мужской гимназии в согласии с государственной женской гимназией имени Софии Стшалковской устраивал ежегодно общие курсы товарищеского танца. Платные, происходили они в здании женского гимназии, под надзором тамошних учителей и наставниц. Курс включал в одинаковой степени как классические танцы с мазуркой, кадрилью и вальсом, так и современные, с фокстротом и танго. Обучали нас также принятым тогда формам представления партнерше, приглашения, а также благодарности, в том числе и сопровождающему партнершу старшему лицу .
Похороны Владислава Казака
В 1936 году во Львове произошли серьезные события, которые прокатились грозным эхом по всей стране. Так случилось, что я стоял очевидцем их трагического начала. Я тогда все более интересовался общественными и политическими проблемами, читал разнообразную прессу, дискутировал, но прежде всего я хотел видеть жизнь. Я шел следовательно по разным закоулкам города, принимал участие во встречах, митингах, я наблюдал за манифестациями.
На этот раз это была очередная манифестация безработных. Шло их немного, выглядели чрезвычайно бедно, как те бездомные с кирпичного завода, мужчины. Шли через город с жалким транспарантом и орали: „Труда и хлеба". Поступили от площади Мариацкого через Академическую улицу, на Академической площади заградила им дорогу полиция, во главе отдела ехали конный комиссар и его подручный. Я стоял от них в отдалении не больше, чем 50 метров, вблизи памятника Александра Фредра, того самого, который теперь находится на вроцлавском Рынке.
Именно комиссар стал громко разговаривать с манифестантами, которые остановились видя полицию. В это время подручный, находившийся позади него, достал револьвер и произвел серию выстрелов в направлении безработных. Одного он убил на месте, второго, раненного, при мне отнесли в ворота ближайшего дома. Манифестанты рассеялись, но в городе в тот день витало возбуждение. Левые организации, профессиональные и рабочие союзы решили устроить манифестацию на похоронах погибшего, чья фамилия была Козак. Было понятно, что он не нарушил ни одного закона, вся вина лежала на выстрелившем полисмене.
Двумя днями позже, 16 апреля 1936 года, во время погребения, которое собрало тысячи людей, дело дошло до драматических событий. Организаторы, нарушая соглашение с властями, переменили в последний момент маршрут похоронной процессии, вопреки договорённостям поведя шествие кратчайшей дорогой на Лычаковское кладбище - в центр города, а потом на отдаленное Яновское кладбище. Власти, подозревая такой оборот дел, подготовили заслоны, сформированные в равной мере как из отделов полиции, так и пулеметов, установленных в нескольких местах, в том числе и на крыше углового здания по улице Пекарской.
Дошло до стремительного столкновения, толпа прорвала полицейский заслон, было применено оружие, упало много убитых и раненных, по всему городу раздавались выстрелы. Были подожжены составы древесины и угля, криминальный маргинес ринулся грабить магазины. К действиям присоединились боевые отряды коммунистических организаций, стремившиеся захватить тюрьму Бригидки и освободить содержащихся там узников.
Инициатором изменения трассы и движущей силой последующих событий была нелегальная тогда Коммунистическая Партия Западной Украины, решительно враг Польши. С большим трудом полиция овладела ситуацией, ночью специальный поезд привез из Познани сильно вооруженные отделы стражей порядка. Немедленно совершенно множественных арестов не только среди коммунистов, но также людей широкой левой группировки, членов ППС, вожаков профессиональных союзов. Движение в городе было огромное, появилась волна деклараций, воззваний, вызовов, плакатов - взывали к спокойствию и благоразумию; из университетских клиник я узнал о настоящем числе жертв, их было во много раз больше, чем это признавали власти. Из данных врачей выходило, что погибших было 49 человек, тяжело ранено более 300. Я пережил наглядный урок социальной политики в Польше и ее опасностей: я запомнил его на всю жизнь.
Через месяц после этих событий, 16 и 17 мая 1936 года, и явно под их влиянием во Львове заседает Съезд Работников Культуры, политический съезд, который является практической реализацией рекомендаций VII Конгрессе Коминтерна в 1935 году, об организации коммунистических народных фронтов. Конгресс имеет характер антифашистский, провозглашает лозунги борьбы за мир и защиты культуры, которой угрожает агрессивность фашизма. В почетный президиум были избраны Максим Горький, Ромен Роллан, и Генрих Манн, в заседаниях участвуют левые польские писатели: Ванда Василевска, Владислав Броневский, Леон Кручковский, Эмиль Зегадлович, а также активисты: Мариан Нашковский, Генрих Дембинский, Галина Гурская, Бронислав Домбровский. Тон высказывания резкий и политический, левый и революционный, некоторые предвещают скорую встречу в "красном Львове". В Конгрессе участвует также небольшое число левых украинских писателей, связанных с советской Украиной. Через несколько лет историки Коммунистической Партии Западной Украины определят это событие как большой успех своей политики. Я был тогда под сильным впечатлением от недавних событий, и, читая, очень резкие выступления на Съезде склонен был рассматривать их как проявление особой чувствительности создателей, и, особенно, писателей, на любую человеческую несправедливость. Пару лет спустя те же самые люди в том же самом Львове, затронутом массовыми ужасающими репрессиями советских властей, показали совсем другой моральный облик.
взято отсюда: http://lwow.home.pl/zygulski/zygulski.html#dom
Перевод мой
С самого начала я был удивлён плохим польским языком некоторых учителей, вскоре я узнал, что были это люди не польской, но украинской национальности. Подобным образом отличался и сам класс, несколько коллег были украинцами, говорили по-польски, но с сильным украинским налетом, было несколько евреев, причем из ортодоксальных сред, и этитоже говорили с выраженным акцентом. В гимназии Кистрина на протяжении восьми лет я ни разу не сталкивался с однокашниками - украинцами, зато были, о чем все знали однокашники из еврейских и армянских семей, которых считали, как и они сами, обычно просто поляками.
Среди моих новых соучеников были сыновья помещиков, и даже родовой аристократии с известными фамилиями - в моем классе был Антон Чарторыйский из Журавно над Днестром - не было зато крестьянских сыновей, доминировали сыновья высших служащих.
В 1934 году согласно официальному отчету X львовской государственной гуманистической гимназии, в ней насчитывалось 288 учеников, из них 277 декларировали польскую национальность, а 11 русскую, поскольку все время избегали названия "украинская". Подавляющее большинство - 232 учеников - были римско-католической религии, 40 декларировали иудаизм, 10 - религию греко-католичество, 3 было армянско-католическое исповедание, один православный и один протестант. Предмет религия проходили отдельно. Порой даже те, кто составляли незначительное меньшинство, изучили ее в других залах.
Успехи в учебе оценивали сурово. В 1934 году с очень хорошим результатом закончило свой класс едва 29 ребят, с хорошим 111, достаточным 118, а с неудворитворительным 30 учеников. Неудачники должны были повторять класс или покинуть школу и искать счастье где-нибудь еще.
После сердечной, почти семейной атмосферы, господствующей у Кистрина режим X гимназии напоминал монастырь, и с суровым регламентом. Прежде всего, от учеников требовали внешней дисциплины, взятой за образец у военных школ. Ровно в восемь на рассвете закрывают калитку в стене. Ненавидимый всеми курьер после восьми не впускал никого, пока не приходил дежурный учитель. Опоздание, каждое, хоть бы самое малое, считалось серьезной провинностью.
В равной мере как в школе, так и за ее пределами, в любом общественном месте мы были обязаны носить постоянно темно-синий мундир, шапку и плащ. Требовался также темно-синий галстук. Ребята со вкусом, особенно из высших классов, носили узорчатые или красочные галстуки. Они вынуждены были его прятать или менять у входа в школу, поскольку постоянно грозил контроль. Неоднократно выполнял его сам директор гимназии, стоя на лестнице. Когда он был не в настроении, что у него часто случалось, он вынимал из кармана перочинный нож и отрезал у шеи у пойманного на невнимательности ученика неразрешенный галстук. У нас была также обязанность носить на рукавах цветные повязки с номером школы. Ребята часто носили их приколотыми на булавках и срывали их по выходу из школы, контроль искали виновных, пойманные наказывались. В шестом классе, например, как это было сформулировано в школьном уставе, „предотвратить дерзкое держание учениками рук в карманах", по инициативе нашего воспитателя класса нам попросту приказано было зашить боковые карманы брюк.
У нас были школьное самоуправление и сеймик, классные гмины с войтами во главе, выборы, дискуссии, планы годового труда, финансы, из наших складчин гминниц и отчета. По идее это должна была быть школа демократии, метод гражданского воспитания.
На собраниях гмины обсуждались общие темы, общественные, государственные; дискуссии всегда обобщал доклад, который составлялся обычно кем-то из желающих. Поначалу воспитатели были довольны тем, что я охотно я берусь за это, однако позже из-за это возникали острые споры и напряжения. Воспитанный под воздействием идеи Юзефа Пилсудского, я отстаивал концепцию государства и гражданина, которая нашла свое выражение в Конституции, принятой Сеймом в 1935 году.
Главными задачами гмины и всего школьного сеймика были воспитательные, в соответствии с тогдашними взглядами и задачами, которые ставил перед собой лагерь Юзефа Пилсудского, в особенности реформатор системы школьного дела в Польше, премьер Януш Едрзейевич. Гимназия просвещала в то время польскую интеллигенцию, реформа воспитания имела целью преодоление наследия прошлого, периода ограничений, и воспитание современных людей.
Смешили нас также воспитательные популярные лекции офицеров, еще долго потом мы цитировали отельные высказывания из них, как например из первого выступления поручика, которое имело нам осознать, что мы есть уже выросли и мы должны самые себя считать. Выступление начиналось от слов: ”Отец и мать это вещи, подсчитанные на короткую дистанцию".
Окраинное украинское население относилось к нам неприязненно, видя в нас дополнительные польские вооруженные силу этих местностей, которая стережет. Особенно вызывали проклятия ночные упражнения, когда вблизи сельских построек мы по приказу открывали огонь из карабинов, правда холостыми патронами, но достаточно шумными, чтобы вызвать в домах страх, плач будимых детей и крики женщин. Командующие остерегали нас от контактов с местным населением, потому что там был распространен эндемичный сифилис, напоминание о приходе русских войск в 1848 году для подавления венгерского восстания. Признаки этой болезни были у местных небольшими, зато заражение людей извне протекало остро.
В тридцатых годах Львов на карте Польши был большим спортивным центром, там действовало много известных клубов, некоторое возникли еще до 1914 года, в самом начале спортивной эры, и гордились своими традициями. Были следовательно „Черные" а также „Погоня", соперники во многих дисциплинах, были военные и гражданские клубы, украинские и еврейские, использующие библейские названия: „Маккаби" и „Хасмонеа". Школьная молодежь увлекалась футболом, шла на матчи, была болельщиками, играла в школьных командах.
Спортивных занятий было в X гимназии множество, также и на стадионе, где еженедельно обязательно мы играли в футбол. Я не был крепок в этой дисциплине, меня не интересовали те же матчи, я по-просту никогда на них не ходил. Зато интересовал меня хоккей, сам годами катался на коньках ак также играл с соучениками. Я ходил в плавательный бассейн, вблизи дома был крытый бассейн и два летних на местах для купания называемые „Железная Вода" и „Зеленый Глаз". Я играл даже в водный мяч, а плавание, вместе фехтованием и лыжами, принадлежало к моим любимым спортивным занятиям.
Умение танцевать в то время еще воспринималось как общее требование в образовании молодого человека. Правда оно не занимало такое место, которое занимал танец среди поколении моего отца, - мазурки, котильоны и абонементы, я знал лишь из семейных повествований - но науку танца воспринимали всерьез. Директорат нашей мужской гимназии в согласии с государственной женской гимназией имени Софии Стшалковской устраивал ежегодно общие курсы товарищеского танца. Платные, происходили они в здании женского гимназии, под надзором тамошних учителей и наставниц. Курс включал в одинаковой степени как классические танцы с мазуркой, кадрилью и вальсом, так и современные, с фокстротом и танго. Обучали нас также принятым тогда формам представления партнерше, приглашения, а также благодарности, в том числе и сопровождающему партнершу старшему лицу .
Похороны Владислава Казака
В 1936 году во Львове произошли серьезные события, которые прокатились грозным эхом по всей стране. Так случилось, что я стоял очевидцем их трагического начала. Я тогда все более интересовался общественными и политическими проблемами, читал разнообразную прессу, дискутировал, но прежде всего я хотел видеть жизнь. Я шел следовательно по разным закоулкам города, принимал участие во встречах, митингах, я наблюдал за манифестациями.
На этот раз это была очередная манифестация безработных. Шло их немного, выглядели чрезвычайно бедно, как те бездомные с кирпичного завода, мужчины. Шли через город с жалким транспарантом и орали: „Труда и хлеба". Поступили от площади Мариацкого через Академическую улицу, на Академической площади заградила им дорогу полиция, во главе отдела ехали конный комиссар и его подручный. Я стоял от них в отдалении не больше, чем 50 метров, вблизи памятника Александра Фредра, того самого, который теперь находится на вроцлавском Рынке.
Именно комиссар стал громко разговаривать с манифестантами, которые остановились видя полицию. В это время подручный, находившийся позади него, достал револьвер и произвел серию выстрелов в направлении безработных. Одного он убил на месте, второго, раненного, при мне отнесли в ворота ближайшего дома. Манифестанты рассеялись, но в городе в тот день витало возбуждение. Левые организации, профессиональные и рабочие союзы решили устроить манифестацию на похоронах погибшего, чья фамилия была Козак. Было понятно, что он не нарушил ни одного закона, вся вина лежала на выстрелившем полисмене.
Двумя днями позже, 16 апреля 1936 года, во время погребения, которое собрало тысячи людей, дело дошло до драматических событий. Организаторы, нарушая соглашение с властями, переменили в последний момент маршрут похоронной процессии, вопреки договорённостям поведя шествие кратчайшей дорогой на Лычаковское кладбище - в центр города, а потом на отдаленное Яновское кладбище. Власти, подозревая такой оборот дел, подготовили заслоны, сформированные в равной мере как из отделов полиции, так и пулеметов, установленных в нескольких местах, в том числе и на крыше углового здания по улице Пекарской.
Дошло до стремительного столкновения, толпа прорвала полицейский заслон, было применено оружие, упало много убитых и раненных, по всему городу раздавались выстрелы. Были подожжены составы древесины и угля, криминальный маргинес ринулся грабить магазины. К действиям присоединились боевые отряды коммунистических организаций, стремившиеся захватить тюрьму Бригидки и освободить содержащихся там узников.
Инициатором изменения трассы и движущей силой последующих событий была нелегальная тогда Коммунистическая Партия Западной Украины, решительно враг Польши. С большим трудом полиция овладела ситуацией, ночью специальный поезд привез из Познани сильно вооруженные отделы стражей порядка. Немедленно совершенно множественных арестов не только среди коммунистов, но также людей широкой левой группировки, членов ППС, вожаков профессиональных союзов. Движение в городе было огромное, появилась волна деклараций, воззваний, вызовов, плакатов - взывали к спокойствию и благоразумию; из университетских клиник я узнал о настоящем числе жертв, их было во много раз больше, чем это признавали власти. Из данных врачей выходило, что погибших было 49 человек, тяжело ранено более 300. Я пережил наглядный урок социальной политики в Польше и ее опасностей: я запомнил его на всю жизнь.
Через месяц после этих событий, 16 и 17 мая 1936 года, и явно под их влиянием во Львове заседает Съезд Работников Культуры, политический съезд, который является практической реализацией рекомендаций VII Конгрессе Коминтерна в 1935 году, об организации коммунистических народных фронтов. Конгресс имеет характер антифашистский, провозглашает лозунги борьбы за мир и защиты культуры, которой угрожает агрессивность фашизма. В почетный президиум были избраны Максим Горький, Ромен Роллан, и Генрих Манн, в заседаниях участвуют левые польские писатели: Ванда Василевска, Владислав Броневский, Леон Кручковский, Эмиль Зегадлович, а также активисты: Мариан Нашковский, Генрих Дембинский, Галина Гурская, Бронислав Домбровский. Тон высказывания резкий и политический, левый и революционный, некоторые предвещают скорую встречу в "красном Львове". В Конгрессе участвует также небольшое число левых украинских писателей, связанных с советской Украиной. Через несколько лет историки Коммунистической Партии Западной Украины определят это событие как большой успех своей политики. Я был тогда под сильным впечатлением от недавних событий, и, читая, очень резкие выступления на Съезде склонен был рассматривать их как проявление особой чувствительности создателей, и, особенно, писателей, на любую человеческую несправедливость. Пару лет спустя те же самые люди в том же самом Львове, затронутом массовыми ужасающими репрессиями советских властей, показали совсем другой моральный облик.
взято отсюда: http://lwow.home.pl/zygulski/zygulski.html#dom
Перевод мой