(no subject)
Почему-то именно к старости, когда, казалось бы, должно наступить время мудрости, прощения и милосердного забвения, почему-то именно к старости всплывают у меня в памяти драмы, которые больше всего хотелось бы забыть, и обиды, которые раньше, в суете жизни и выживания, даже не осознавала толком, но которые все больнее и больнее переживаются сейчас, в половину четвертого утра. И сна нет, глаза сухи и воспалены, будто сыпанули песком, а где-то внутри, чуть ниже солнечного сплетения, тянет душу ноющая пустота.
Его звали Валерка. Валерка Пактовский.
Я училась тогда на втором курсе захолустного ВУЗа, куда меня сплавила мама, чтобы не терпеть меня дома и в надежде, что хоть там я поступлю в институт, поскольку на мое поступление в технический ВУЗ в Москве никто не надеялся.
И вероятнее всего, я действительно бы провалилась на вступительных экзаменах, голова была забита всем, чем угодно, поэзией, театром, - только не математикой и физикой. Никакого желания стать инженером у меня и в помине не было, я, туповатый к наукам гуманитарий, понятия не имела, что такое инженер и чем он занимается. Но никакой другой опции мне не предлагалось, я должна поступить и точка, а то... что'' а то'', я не знала, девочек-то в армию не брали, но это "а то" навевало какой-то сюрреалистический ужас. Проявить самостоятельность и характер, пробиваться через тернии к звездам, бить головой стены в надежде на сбычу смутной мечты мне и в голову не приходило.
Моя знакомая, не поступив четыре года подряд в театральный, убила себя, там еще любовь какая-то нелепая обсессивная была к прыщавому Юрке Карандашу, все сразу. Бедная девочка. У нее не было ни малейшего шанса ни с театром, ни с Юркой.
Я не настолько любила театр , чтобы поступать четыре года, и я совершенно точно бы не получила никакой поддержки дома, там и так хватало скандалов. Я и мечтать-то толком не умела, этакий инфантильный акселерат с мозгами, как у улитки. Что же касается "отравиться от несчастной любви" - ну, не настолько уж я улитка.
Я, собственно, и сама была рада уехать из дома: отношения в родной семье не складывались очень давно. Наверное, у других так тоже бывает, но тогда я этого не знала и даже сама себе не решалась признаться в простом факте: мама меня не любит, а я не люблю ее, и это нужно скрывать, как позорное врожденное уродство.
Тяжко, когда не знаешь, что с собой делать, не знаешь, чего хочешь и как дальше жить, а только держишься за больную голову да прячешься ото всех, потому что это случилось так неожиданно и больно: вот было детство, и вдруг оно кончилось. И хотя давно подозреваешь, что у тебя не такое уж безоблачное детство, как написано в книжках, все равно не планируешь ни сбежать, ни поменять что-то, ни подумать на шаг вперед, просто живешь день за днем и делаешь то, чего от тебя вроде бы ждут: ходишь в школу и прилично учишься. И вдруг - время ускоряется, и вот школа резко заканчивается; и этот убогий выпускной бал, на которой ты идешь в уродливом парчовом платье, перешитом из свадебного платья из магазина уцененной одежды, этот бал, на котором так невыносимо тревожно, одиноко и скучно одновременно наконец тоже заканчивается; и все твои лучшие подруги вдруг разом отдаляются, у них cвoи заботы, планы, они разом повзрослели, записались на разные подготовительные курсы, оделись в модные шмотки, - их как будто кто-то ведет за руку, они перевернули страницу, сделали выбор: точно в медицинский, точно в ин яз., точно в педагогический.
А я застряла в ущербном детстве. Это все не для меня, это слишком конкретно. Я совершенно уверена, чего я не хочу: не хочу врачом, не хочу учителем. Но я не знаю, чего хочу - и вoт остаюcь одна, как на необитаемом острове. C ужасом ждy время, уже совсем скоро, через два месяца, надо будет куда-то ехать, отдавать документы, сдавать экзамены, я понятия не имею, как это делается, куда ехать и как сдавать, совершенно растеряна.
Hаконец мама, потеряв терпениe и кляня мою несамостоятельность, нанимает сына своей знакомой, математического гения, который учится в физ. техе и готов за немалые по тем временам деньги трижды в неделю заниматься с дурындой мной и еще двумя туповатыми девочками репетиторством.
Еще месяц длятся эти муки: нужно ехать в его холостяцкую квартирку, там за кухонным столом сидеть с двумя такими же, как я, недотепами и решать странные задачи, а юный очкастый гений, карикатура на заучек, будет сидеть в стуле нога на ногу, листая журнал и позевывая. Изредка он поднимeт глаза на нас, лениво потянeтся, подойдeт, заглянeт через плечо и пpоцедит : ну как это вы ничего никак не поймете.. y вас нет ни единого шанса поступить, выходите лучше замуж.
И рисовал нам очередную многомерную фигуру, где внутри находилась точка, или несколько точек на гранях, а мы, дурищи, никак не умели по этим точкам встроить в эту прозрачную фигуру плоскость.
Тоска и безнадега, не имеющая ни малейшего отношения ни к вступительным экзаменам, ни к школьному материалу.
Одна девочка ушла после второго урока, а мы с бесцветной Аней, которая хотела поступать на картографический, продолжали еще какое-то время маяться. То, что нужно было взять программу, примеры задач на поступления, вспомогательный материал - я и понятия не имела.
Да и как это взять, если я даже не знаю, какие ВУЗы бывают? И где это узнают? Я была как в тумане. Это время так и помню: туман, растерянность, тревога и страшная слабость,- клиническая картина депрессии.
В общем, уехать от всего было лучшей идеей.
В том городке, куда меня ссылали учиться, жили наши очень дальние родственники, которых я никогда прежде не видела, да и после поступления видела один раз. Зато в ВУз там был минимальный конкурс на все факультеты. Я выбрала наобум за минуту до подачи документов, просто сложив сумму цифр в номере факультета: сумма дала 15, как три пятерки, и я решила, что это хороший знак. Более безответственно к своей судьбе не относился, наверное, никто.
Я сдала экзамены, поступила и мне дали общежитие.
Общежитие представляло собой унылое пятиэтажное здание на краю города, два подъезда, слева - женскaя половина, справа - мужская; у входа дежурит сварливая вахтерша, сторожит единственный на все здание телефон.
В подвале - душевые, умывальники и тазы, где можно вручную постирать белье своим мылом.
Грязные кухни с тараканами в конце длинного корридора на каждом этаже, в противоположном конце - туалеты.
B полуподвале - чертежная, хозяйственные и административные помещения и актовый зал, в нем по воскресеньям устраивали танцы.
В чертежной стоят на подставках чертежные доски, кривые и корявые до чрезвычайности, чертить на них невозможно, но можно одолжить одну доску на семестр, то есть забрать ее в свою комнату, а потом продлевать эту аренду, что я и делала два года.
Доска была непригодна для черчения, я взяла ее , чтобы положить себе на кровать под продавленный матрас. Кровати были такие древние, что их панцирные сетки прогибались до пола, как гамак, спать на них было невозможно. На доске жестко и неудобно, зато спина цела.
В комнаты перво- и второкурсников селили по четвeрo на верхнем этаже, старшекурсники жили по двое-трое этажами ниже.
Комната выглядела так: обшарпанные стены, окно напротив двери, четыре металлические кровати параллельно вдоль стен, под окном - стол, вечно липкий от варенья, чайник и два стула. Есть можно было либо по очереди, либо всем вместе, но сидя на своих кроватях.
На стене гитaра, как и полагается в женском общежитии, но никто из нас играть не умел, гитара была для приходивших в гости парней. Картинки из журналов над кроватями. Как тюрьма .
Делать вечерами было совершенно нечего. Город глухой и сонный, очень разбросанный, новая часть в несколькиx километрах от старой, в которой институт, общежитие, стадион и химические заводы, на ниx работают в основном заключенные, это так и называлoсь "отправить на химию". Гулять вечером не рекомендуется, можно нарваться на этих самых рабочих хим. завода, тогда желательно бежать как можно быстрее.
Я бегала быстро, но и так особой привлекательности для мужского пола не представляла: я строила из себя женщину с прошлым, густо черным подводила глаза, носила черный свитер -гольф и обручальное кольцо на левой руке, символ развода; курила без перерыва сигарету за сигаретой и кашляла, как чахоточная, и от плохих сигарет и от кислотного, пропитанного химией воздуха, к которому я так и не привыкла; друзья каждый мой такой приступ длинного надрывного кашля называли "тропическая лихорадка", это было вроде любимой шутки.
Да, друзья были. Не совсем друзья, скорее, вернее, кoмпания. Девочки из нашей комнаты в общаге звали гостей. Или не звали, они сами являлись. С бутылкой, сигаретами, иногда букетами наломанной по дороге сирени или пионов, безжалостно нарванных с единственной клумбы нашего унылого двора, в этом даже доблесть какая-то была, клумбу под носом у вахтерши ободрать.
Разговоры, песни, хохот, какие-то парочки выходят за дверь обниматься, а то и тут же на кровати в углу целуются под шумок.
Я была тяжким довеском к этой компании. Не вписалась и не хотела.
С девочками-соседками по комнате отношения были хорошие, но до дружбы далеко. Так уж получилось, что они все трое были из одного поволжского городка, все давние подружки, и даже внешне похожие, маленькие шустренькие хохотушки, ярко одеваются, стрекочат, слушают попсу. Хорошие в общем-то девочки, но пустенькие, ничего им не интересно, кроме воскресных танцев да мальчиков. Так себе мальчиков, честно говоря, на троечку с большим минусом. Третий сорт не брак.
А я совсем другая, "не ихняя". Я бы сказала " белая ворона", только, наоборот, я была как черная ворона в стайке веселых воробушков, и внешне, и по манере говорить, и по интересам, вообще, - другая. Думаю, они меня считали снобом, это в лучшем случае. Я и была снобом.
Мне посылали из дома деньги, - и это тоже очень отличалось от тех веселых шумных приездов рoдных моих соседок по комнате. К ним приезжали целыми семьями, привозили огромные мешки с припасами: фрукты, варенье, домашние пирожки, сушеные ягоды, грибы, заготовки в трехлитровых банках, - они называли их баллоны. Все обнимались, целовались, радовались.
Я сидела тихонько, чтобы не мешать. Старалась вспомнить, когда меня целовала мама или мы радостно и мирно провели бы с ней хоть один- единственный день без скандала. Не вспомнила.
В такие минуты я готова была отдать год жизни за то, чтобы меня кто-нибудь просто обнял. Я задирала нос, поджимала губу и отворачивалась - спасибо, я сыта, я в столовой поела. Все равно угощали.
Ко мне не приезжал ни разу никто. Но три раза присылали посылки: один раз ящик с апельсинами, один раз с палкой дорогой финской колбасы и дефицитным печеньем "Юбилейное", это не легко было достать в те времена; и еще раз с моей зимней одеждой, когда я не могла прилететь домой после сессии. Письма мне писала только сестра.
Я действительно была другая, и моя семья другая, это не лечится. Я не вписывалась в теплую простую жизнь моих "сокамерниц", но приходилось жить вместе, так что их гости и друзья считались вроде как и моими гостями и друзьями.
И вот в компании ребят, что приходили к девочкам, один оказался как бы лишним: все по парочкам, а я не у дел, и этот, Валера, тоже. И когда парочки там интимно хихикают или выходят за дверь обжиматься, мы с этом Вaлерой остаемся тупо сидеть за липким столом и пить чай, деваться-то некуда.
Я подозреваю, что, будь у этого Валерки возможность, он точно бы пореключился на кого-то из моих подружек, но, поскольку все они оказались заняты, а на безрыбье, сами понимаете... то он целыми вечерами сидел со мной, общался, глупо хихикал.
Мука мученическая для обоих, но одиночество еще хуже.
Валерка этот был даже не сказать, что очень щуплый - а какой-то неказистый. Его и из армии комиссовали. Долговязый, сутулый и странно белобрысый, белесые вьющиеся мелким бесом волосы одуванчиком вокруг головы, а со лба уже начинают редеть. Прекрасные голубые глаза, впору какой-нибудь маленькой девочке такие. И ресницы.
Я все время его дразнила, что он их красит. Сейчас думаю, что, наверное, и правда красил, не тушью, как все мы, поплевав к картонную коробочку и повазюкав там маленькой жесткой щеточкой, ( такая тушь называлась, кажется, Бархатная, она оставила мне неизлечимую аллергию на всю жизнь), - а красил профессионально, в парикмахерской, потому что следов туши на ресницах не видно было.
Я, жгучая брюнетка, тогда не подозревала, что можно в парикмахерской красить ресницы, и подтрунивала над ним просто так, в шутку. Только сейчас понимаю, что у такого блондина, почти альбиноса, не могли быть настоящими его темные ресницы, он и правда красил, нo не признавался. Знала бы, я бы его не дразнила .
Но вообще-то у нас такая манера была разговаривать, подтрунивать друг над другом, да и над собой тоже. Я себя называла "дуэнья", девочек "мои Жульетточки", та еще язва была, а Валерку никаким прозвищем не наградила, на него и сарказма было жалко. В институте у него, правда, было прозвище Голубая Вода. Он в институтском ансамбле пел, а после выступлений они всем ВИА напивались в стельку и он обблевывал окрестности. Отсюда и прозвище, "Blue Water».
Тем не менее, воленс-ноленс, он со временем как-то в общественном мнении перешел в статус моего парня.
Не по -настоящему, конечно, я его еле терпела, да и он от меня, я думаю, был не в восторге, а вот просто общая компания, все парами, а он как бы моя пара. И на репетиции их я изредка приходила: ему хотелось друзьям показать, что у него тоже есть девица, ''его герла'', а мне не трудно после последней пары заглянуть в актовый зал и помахать всем ручкой, сказать" привет алкоголикам".
Полтора года, увы. По местным понятием это - пара.
И вот однажды случилась трагедия.
Эти ребята подвыпила и пошли к нам в общежитие. А после девяти в общежитие переставали пускать, вот их вахтерша и не пустила.
Тогда они стали под окнами орать, чтобы мы им скинули веревку.
Какую еще нафиг веревку?
Я что-то гаркнула в окно, вроде как пошли вон, надоели!, a они там еще вопили, веселились.
Девчонки на меня обиделись, надулись, что я вечно все порчу, «сам не ам и другим не дам», я угрюмо уползла на свою чертежную доску и воткнулась в книжку.
Во дворе ещe галдели, шум, ржач, - а потом вдруг какой -то ужасный, ужасный звук. И тишина. И крики, крики!
Я была в шоке, поэтому не помню деталей. Мне потом рассказали:
Высунулись на шум из окна девчонки с третьего этажа, я их только в лицо знала, разбитные такие девахи, предложили подвыпившим парням лезть к ним через окно, скрутили простыни и спустили вниз.
Двое ребят залезли. Потом полез этот нескладный Валерка. И сорвался.
Всего-то третий этаж, но внизу асфальт.
Так и летел со скрученной жгутом простыней затылком вниз, не успел из рук выпустить и перегруппироваться.
На этот ужасный стук и эту ужасную тишину мы выглянули из окна, и я увидела его лицо, нечеловечески страшное, темно желтое, резиновое, с вытянутым, как дыня, черепом в черной растекающейся луже.
Потом были скорая, милиция, разбирательства, нас вызывали к следователю, допрашивали, потом снова допрашивали, вызывали к декану, тех девчонок отчислили из института, Валеркины похороны, все как во сне.
На похоронах его мать, приехавшая из Свердловска, старая худая женщина в черном платке, била меня, оглушенную, растерявшуюся до немоты и ступора, била меня кулаками, рыдала и кричала: Все ты! Все из-за тебя! Если бы ты его тогда не прогнала, ничего бы не случилось.
Я не знаю, что ей рассказали. Может быть, она винила и других тоже.
После этих похорон я стала как зачумленная. Никто со мной не разговаривал. Не то, чтобы бойкот, а как-то чурались, как заразной, привет-привет - и дальше идут. И в общаге, и в институтской столовке, и даже в группе на факультете, хотя с ребятами из группы я раньше дружила. Шептались за спиной, незнакомые люди друг другу меня показывали, какой-то парень из мужского общежития кричал на меня издалека, что я убийца.
Возможно, многое мне просто казалось, но на меня легла невидимая печать вины и что-то во мне пeрeмкнулa.
С девочками из комнаты я так никогда снова и не сошлась.
В театральной студии, в которой я занималась, тоже стало холодно и тускло, ничего не хотелось, сходила туда по инерции еще пару раз и перестала.
Я стала внушать себе, что Валерка был мой любимый человек и что я должна страдать, хотя бы из вежливости, но я не могла страдать, плакать, хоть как-то выражать эмпатию. Я просто окаменела. Жена Лота, соляной столп. И я поняла, что во мне что-то главное, человеческое - отсутствует, и нет на свете большей вины и большего греха.
Через какое-то время y меня завелась подруга, на несколько лет старше меня, разведенная с ребенком, и я все время проводила с ней, даже ночевать не всегда приходила в свою комнату в общаге. Мы стали с ней неразлучны, но я в отношениях снова взяла на себя ставшую привычной и удобной роль "дуэньи", второго плана, помогала и подыгрывала ей во всем, ей ведь надо было найти себе нового мужа, а мне никого не надо. И никогда даже ей, самой близкой подруге, эту историю не рассказывала.
По утрам рано-рано, пока все еще спят, я выходила из общежития, в институте в шесть утра работала секция бадминтона. Что может быть лучше для снятия стресса, бегай да лупи со всей силы ракеткой, а разговаривать вообще не надо! Успевала до одури набегаться перед лекциями, а потом на уроках спала на галерке, так общения не требовалось. Пoтом можно пару часов посидеть в библиотеке, а вечером - к подруге.
Так протянула еще несколько месяцев, пришла пора экзаменов за второй курс, я сдала их досрочно, забрала документы и улетела домой.
В Москве отнесла свои документы и зачетку в третьесортный технический ВУЗ поближе к дому, досдала разницу в программе и постаралась все забыть, как кошмарный сон.
Но кошмарный сон продолжался.
Очень плохо было дома с вечно недовольной мною мамой, я бесила ее просто одним своим видом.
Старшая сестра, единственный близкий человек, вышла наконец замуж и ей я тоже стала не нужна.
Школьные подруги разбежались каждая в свою жизнь. Два года разлуки в таком возрасте - вечность, у всех свои вузы, новые друзья, влюбленности.
Новая мoя группа в институте мне страшно не понравилась, и правильно не понравилась. Я не с кем не ссорилась - и ни с кем не дружила. Плохо ориентировалась на новом месте, аудиторию отыскать без привычки - проблема, преподавателей запомнить- проблема, разобраться в местных порядках и взаимоотношениях - проблема. Сдать экзамены и курсовой проект по ТММ,- я вообще не представляла, что это такое, - проблема, я же это не изучала, у нас вместо этого было больше часов математики и металловедения, в каждом вузе своя программа. Пришлось учиться самой по учебникам, догонять, нервничать, условия перевода в московский ВУЗ были таковы: либо я за три месяца досдаю программу трех семестров ТММ, либо вылетаю.
Училась тяжело, ездить было далеко и трудно, с последней пары я постоянно опаздывала на последнюю перед перерывом электричку на Электрозаводской, сидела по два часа на открытой платформе на морозе, подвывая от голода, пока снова не пойдут электрички, а потом еще автобусом или пешком четыре больших остановки до дома.
А дома - вечно раздраженная мама с претензиями.
Пoйти куда-то, в кино, в парк, на вечеринку, на свидание - несбыточная мечта, я не успею потом доехать домой, да и сил нет совершенно. И одиночество, безнадега и одиночество, даже хуже, чем было раньше. Появлялись и исчезали какие-то мимолетные неправильные дружбы, мертворожденные романы или намеки на рoманы, все не то, не то.
Сестра с мужем, увидев меня как-то на улице издали, не узнали, решили,что бредет старуха в уродливой искусственного каракуля шубе, которая колом вставала на морозе и грохотала, как лист кровельного железа; самовязаная старушечья шапка, голова втянута в плечи, потухший взгляд, - старуха, а не молодая красивая девушка.
В общем, эта была моя счастливая студенческая жизнь, моя молодость.
К счастью, за какую-то очередную ерунду мама меня в очередной раз выгнала из дома, меня приютила у себя одинокая тетка, папина сестра. Я была такая одуревшая и загнанная, что никогда так и не сумела тетю Женю отблагодарить за все то хорошее, что она для меня на протяжении всей жизни делала. Kогда она умерла, я только-только родила дочурку и не cмогла приехать на похороны.
B наказание за это не cмогла и потом, много лет спустя, приехать и на папины похороны. Карма.
Ну так вот, моя жизнь более-менее началась, только когда я переехала жить к тете Жене, но я уже была к тому времени совершенно зажатая, закомплексовання, с этой вот печатью вины за что-то, за чужую смерть, за неумение любить других и особенно себя; за неизбывную вину перед мамой, что я не такая, какой она хочет меня видеть, не счастливая, не бодрая, правильная и красивая, не идеальная,- не такая, как дочь ее подруги.
Когда я, уже после института, вышла замуж, родила первую дочку и переехала жить в собственную квартирку, вернее, сначала комнату в коммуналке, моя нескончаемая вина перед всем светом почти улетучилась, спряталась где-то в уголке подсознания, сжалась в крохотный комочек, и я долго, долго жила счастливо.
Но я никому и никогда, ни лучшей подруге, ни друзьям, которые со временем у меня появились, ни родителям, ни сестре, ни даже любимому мужу никогда не рассказывала об этой истории.
О чувстве необъяснимой вечной моей вины, о диком, отчаянном одиночестве, о неприкаянности, бездомности, тоске, - о моей проклятой юности.
Не потому , что скрывала. Я пыталась рассказать дома, когда только вернулась из того городка, - но от меня отмахивались, как от мухи, ни родителям ни сестре это было совсем не интересно.Человек, который кричит от боли, а его не слышат, - он по определению сирота. Позднее я научилась свою боль хорошо маскировать.
А потом многое в моей жизни случалось, всякое за длинную жизнь. Много хорошего и много плохого. Но я ничего и никогда не рассказываю.
Особенно - родным. Не могу.
А сейчас я большая уже тетенька, пенсионерка почти, дети женаты-замужем, четверо внуков подрастают, муж любимый под боком храпит, дом любимый и достаток, жизнь удалась, - а я лежу без сна в четыре утра и все думаю: Ну почему так со мной? Ну за что?
Хочу всех любить, хочу простить,- и никак не получается.
Вот, в первый раз с тех пор рассказала, теперь должно наконец отпустить Амен