Неизвестность. Алексей Слаповский
Introduction
Представьте картину - поезд дальнего следования, хоть и модернизированный, но староватый плацкартный вагон, боковушки, время в пути до дома больше суток… Казалось бы, что тут хорошего?
А хорошее есть. Можно, например, прочитать, наконец, когда-то отложенную «на потом» книжку.
Чтобы не слышать попутчиков, втыкаем в уши плеер, а чтобы их не видеть - втыкаем глаза в электронную книгу. За окном-то смотреть особо не на что - у нас ещё дикие сугробы, южнее - унылая, грязно-снежная, с протаявшими проплешинами, степь, ещё дальше - облезлая, на грани весны, бесснежная местность.
Вот так, заткнув уши саундтреками ко всем трём «Ведьмакам» с дополнениями, даже не замечая неудобств боковой полки (при моём росте - истинное Прокрустово ложе!), прочитал роман Алексея Слаповского «Неизвестность».
Там ещё подзаголовок есть - «Роман века». Но не в том, смысле, что «о! это же роман века!», а в том, который поясняет третий подзаголовок: «1917-2017».
Откладывал я его чтение, откладывал, а тут решился, таки, и прочёл. И знаете, очень даже понравилось.
Praeludus
Настолько понравилось, что кратенькую «рецензию/отзыв» даже писать неинтересно, хочется рассказать побольше, рекомендовать другим людям, заинтересовать их этой книгой. Даже услышать их ответное мнение. Поэтому, чтобы увлечь не читавших, я, кроме собственных впечатлений, зацеплю и раскрою не чуток, клочёк, а целый кусман сюжета. (Ей-богу, видно погряз я в научпоп, военно-технической и хай-сайфай литературе, что не ожидал от нашей современной «обычной, реалистичной» литературы такого качества, впечатлён).
Не то, что развёрнутый «отзыв», или, там краткая «рецензия», многобуквенное унылое «эссе», что ли, у меня получилось. Зачем? Ну да, пусть будет, как повторили японцы в семьдесят втором, в Саппоро, за нашим лыжником, Вячеславом Ведениным, вдруг перемазавшем перед стартом лыжи, и выигравшим в разыгравшуюся метель, волшебные слова - «Дахусим!».
Эссе? - многабукафф? раскрытие кусочков сюжета? современной молодёжи лень читать? клиповое мышление? «Дахусим!».
А может просто неумелое школьное сочинение на тему «Что мы почерпнули из романа «Неизвестность» А.Слаповского? Как и во всяком неумелом школьном сочинении, спотыкающиеся, скачущие мысли щедро снабжены слабо завуалированным пересказом? «Дахусим!».
Если совсем честно, мне самому просто хотелось попробовать себя в «погранично-эклектическом жанре отзыва». Не удалось? Нечитаемо? «Дахусим!».
(Кстати, в самом романе из японских волшебных слов, по-моему, вообще всего одно, сказанное алконавтом в саратовском вытрезвителе, куда автора занесло в конце восьмидесятых. Умение обойти мат лично я в литературных авторах очень ценю. Очень. И так слышишь этот словесный мусор ежедневно беспрерывно, ещё и читай, у современных авторов, его. Нет уж, спасибо. Хорошо, что в «Неизвестности» его нет).
Если сказать напыщенно, то роман (или всё-таки повесть? не очень уж и большое произведение-то) повествует о судьбе нескольких поколений семьи Смирновых - от первого героя, простого крестьянина Николая Тимофеевича, беспартийного, из крестьян, двадцатитрёхлетним ротным писарем заставшего Революцию, до его, дайте посчитаю, правнука, саратовского тридцатилетнего аутиста, и правнучки, шестнадцатилетней московской выпендрёжницы-оторвы - наших современников.
У современных авторов модно экспериментировать с формой (видимо, за отсутствием внятного содержания). У Слаповского с содержанием всё в порядке, но некий явный «эксперимент с формой» всё же есть - первые двое героев ведут дневники, их мы и читаем. Один пишет полубезграмотно, делая записи эдак раз в год, под Рождество, второй - образованный, пишет почаще, восторженно, молодой комсомолец, всё такое. Первый дневник обрывает тридцать седьмой год, второй - сорок первый. (Это не спойлер, главы сразу так называются). Ещё один герой, 1960 года рождения, художник и рекламщик, (воспринимающийся практически как альтер-эго автора) пишет в современности «на компьютере» рассказики - для себя и про себя и читаем мы именно их. Ну и, для красоты, ещё несколько «способов подачи текста». Сам «автор» как-бы просто собрал воедино тексты и присутствует разве что в примечаниях. (Правда, тут торчат авторские уши - чувствуется, что дневниковая часть писалась сильно отдельно).
Но знаете, получилось удачно.
В принципе, не смотря на четыре поколения одной семьи и семь героев-Смирновых, (семь - это если не брать в расчёт жён, мужей, да любовниц с любовниками), в книге можно выделить две отдельные части, словно написанные отдельно, сами по себе. И немного связующей третьей, с вкраплениями вставок «экспериментальной формы», вроде протокола заседания суда или электронного письма «взрослого ребёнка».
Часть первая - Два дневника.
Часть первая - два дневника. Очень разных. И очень своеобразных.
Обычно, когда литературное произведение подаётся в виде дневника (как правило, это произведение старое, «романтизм девятнадцатого века», сейчас и дневники-то вести перестали давно), автор ведёт с читателем своего рода игру в поддавки - автор пишет «от себя», и совсем не дневниково по сути, а читатель делает вид, что этого не замечает, делает вид, что писать в дневник, да в таком виде, километры текста - это нормально.
У Слаповского совсем не так. Его дневники… не знаю, достоверные, что ли. Впрочем, лучше всего их воспринимать, словно рассказ вслух, словно автор дневника вот те несколько абзацев своей записи проговаривает, сбиваясь, повторяясь, перескакивая с одного на другое, заранее репетируя говоримое, или просто выплёскивая наболевшее. И да, стилизация словарного запаса, выражений - выше всяких похвал.
Первый, полуграмотный дневник - записи крестьянина, Николая Тимофеевича Смиронва, бывшего денщика и ротного писаря, лишившегося руки на Германской, многократно попавшего под раздачу в Гражданской, проживавшего в самом что ни на есть голодающем Поволжье, похоронившем в Голод всю первую семью, с родителями, женой и сожительницей, со всеми детьми, своими, и не своими. Прилепившегося к соседним «немцам Поволжья» в Покровске, кое-как обустроившегося, с новой «немецкой» семьёй, с новой, «пролетарской» работой. И снова попавшего в жернова. Снова вывернувшегося, не без потерь, снова начавшего налаживать жизнь, и… Вновь утянутого на дно.
Удивительно простым и естественным, натурально корявым, но отлично читаемым языком всё это записано. И даже двадцатилетний прогресс от почти безграмотных записей вчерашнего крестьянина-солдата до почти грамотных записей совслужащего налицо. Тем страшнее читать этот простецкий язык, когда описываются жуткие события гражданской войны, голода, продразвёрстки, коллективизации, «перегибов на местах», да просто незамысловатого, что околонищенско-крестьянского, что чуть наладившегося рабочего быта…
Вот, понимаешь, случилась революция, ну и пошли наши мужики, пограбили помещицу соседнюю, не по злобе, просто так, племенное хозяйство у ей было, почитай, полдеревни нашей у ей в подработках кормилось, ну так, бычков и коров свели, из дома всё вынесли, дочку её изнасиловали и убили; пришли какие-то (красные? белые? зелёные? просто бандиты?), провизию реквизировали, мужиков побили, мы их подловили, постреляли, да тела в брошенной хате сожгли, пришли за них мстить - нас постреляли, да отобрали то, что ещё осталось… Или эпизод с реквизированными в пользу городского пролетариата у подыхающих с голоду крестьян продуктами, которых набрался огромный амбар, и которые испортились там и сгнили, невостребованные.
К тридцатым одно наладилось и успокоилось, разбой и стрельба исчезли, но возникло и расцвело другое, отчётное. А государство всё требует - дай, дай! подпишись на заём, согласись на добровольный налог, создавай коммуну, иди в колхоз, сдавай излишки, отдай всё.
Много всего уместилось с 1917 по 1937 год. И всё это подано без какой-либо интеллигентско-диссидентской антисоветчины. Вообще без антисоветчины. (Хоть вспомнить эпизод как герой удивляется - откуда это его маменька знает, как «из коры с лебедой лепёшки делать». При царе крестьянам жилось не лучше, чем при военном коммунизме). Написано попросту, по-крестьянски (хоть герой и «выбивается» в рабочие, а потом и в служащие). Герой душой вполне за советскую власть. Но, опять-таки, по-своему, не за то, чтобы всех раскулачить, а за то, чтобы всех научить жить правильно и сытно. И к зажиточным поволжским немцам у него не злоба, и не классовая вражда, наоборот, разве что мягкая белая зависть - почему же мы, русские, не можем жить так же чисто, богато, добротно и опрятно? Никакого пережимания с темой «полстраны сидело, полстраны охраняло» я не заметил, вся логика поведения и мировоззрения этого «честного крестьянина» привела к ожидаемому финалу.
Впрочем, если рассудить, всё течение жизни Н.Т.Смиронова - неизвестность. Очень и очень часто, чуть не всегда, он не мог знать, чего ждать, что будет завтра; очень и очень часто он думал, будто знает, что неминуемо будет, но жизнь выворачивала по-своему. За каждым поворотом бурной эпохи перемен - неизвестность.
Второй дневник, восторженный, написан его сыном. Типичным таким комсомольцем конца тридцатых годов. Чуть утрированным, хрестоматийным. Дневник хоть и начат в гораздо более юном возрасте, чем отцовский, но значительно короче. Война.
Слаповский сохраняя «дневниковость» повествования резко меняет слог и стиль. Оно и понятно, Владимир Николаевич Смирнов учился в городской школе, воспитывался в немецкой городской семье, да ещё и та мама, что его воспитывала - учительница, да и другая мама, что родила…
Впрочем, семейная (или, более обтекаемо - «личная», не говорить же - «половая» :-) ) жизнь у всех Смирновых, всех поколений, весьма разнообразна и запутана, и те, кто утверждает, что в «СССР секса не было» весьма ошибаются. В рассказе Екатерины Николаевны Смирновой (единородной сестры автора второго дневника, и дочери автора первого), не вспомню её год рождения, но, чтобы было ясно, что она за поколение - пережила девочкой войну, студентка в начале пятидесятых - даже непростая для СССР тема абортов зацеплена. Со статьями УК «за осуществление» и статистикой по последствиям. Ну да ладно, дела минувшие, но парадигма «я мужчина - мне пофиг, ты - женщина, сама как хочешь предохраняйся и ликвидируй последствия» в люмпен-слоях жива до сих пор, и останется там, наверное, навсегда, хоть у католиков, хоть у православных, хоть у атеистов.
Ладно, дневник комсомольца-активиста.
В общем, Островский, Павка Корчагин, «Как закалялась сталь». Это не я героя так характеризую - это он сам указывает своих кумиров. Но, не смотря на всю якобы «идеологизированность», снедают героя обычные юношеские страхи и мечты.
Да и вообще, и в обоих дневниках, и в «рассказиках», и везде, у Слаповского, герои, как и нормальные люди, в реальной жизни, переживают в первую очередь за себя, близких, семью, друзей. За свои мечты и желания, хоть возвышенные, хоть низменные. А формальное государство, идеология, исторические события - это просто сцена, декорации, помехи, на фоне которых проходит наша жизнь. Не важно, винтик ты системы, или бунтарь, твоя жизнь и чувства - это твоя жизнь и чувства, а система, винтики и бунтари - где-то там, на заднем плане.
Юноша верен партии и комсомолу, мечтает стать краскомом, тренируется на золотой значок ГТО, ведёт активную общественную жизнь, «отличник боевой и политической подготовки», словом. Но вполне прозаично, по-человечески, влюблён в одноклассницу, мнётся и стесняется, и, не менее прозаически, вообще попросту физиологически, не может устоять на последних в жизни школьных «деревенских» каникулах, несмотря на свою возвышенную любовь, перед обольстительной молодой немкой из фольварка. Идеология идеологией, возвышенная любовь возвышенной любовью, а когда тебя, шестнадцатилетнего, целенаправленно берёт в оборот двадцатипятилетняя истомившаяся красавица, решают гормоны, а не прочитанные революционные романы или билет ВЛКСМ.
И, неожиданно, вперебивку себе, чтоб не расслабляться на непростом у этого героя бытовом уровне, скажу о «кровавом совке». Сталинское «сын за отца не ответчик» в книге, как и в жизни, худо бедно, спотыкаясь, но выполняется. Владимир Николаевич, хоть и имея определённые препоны, вполне устраивается в жизни, почти по своей мечте (не совсем краском, но, благодаря двуязычию, гэбист). Впрочем, отец его, Николай Тимофеевич врагом народа объявлен не был, просто арестовали - и с концами. Потому сын его честно и выслуживается, с трудом, но без клейма «сын врага народа».
Вот тут, в этом дневнике, «неизвестность» вынесенная в заглавие романа, проявляется, наверное, наиболее неожиданно. Неизвестно, что было бы с «сыном врага народа», не пропади он без вести в сорок первом. Попал бы под репрессии пятидесятых? Или стал генералом МГБ? Разоблачал ли культ личности или боролся с его разоблачителями? И то, и другое в его неспокойном характере. Что было бы с его семьёй? Депортировали и забыли? Реабилитировали и вернули? Была бы коллизия «новая, фронтовая жена из ППЖ с новоприжитым ребёнком vs старая жена, вернувшаяся из Казахстана/Сибири, со старым ребёнком»? Неизвестность.
Очень мощная часть. Если честно, она мне нравится больше всего. Особенно первый дневник. Он по пронзительности сродни «Умерли все. Осталась одна Таня».
Читать многословный и растекающийся белкой по дереву четырёхтомный роман о судьбе простого бедного молодого крестьянина перед войной, во время Первой Мировой и на сколько-то лет после - скучно и уныло (Иф ю андестенд ми). Да и не бывает в жизни особой концентрации событий вокруг одного человека. А вот подать материал так, косноязычными, выпуклыми записями, без идей, просто, по-человечески, спокойными записями, но бьющими в душу, кратенько но точно, да ещё клипово, по-современному - это хорошо. Да, «рассказики» второй части интересны, они мне понравились, но перечитывать хочется именно первую, «дневниковую» часть.
Interludium
Особенный колорит книге придаёт то, что две трети, а то и три четверти действия разворачивается на мой родине - в Энгельсе, Саратове, Саратовской области. (Почему? Да потому, что автор - земляк). Казалось бы, мелочь, но придаёт особый колорит. Мы-то приучены авторами девятнадцатого-двадцатого века к Москве и Ленинграду/Петребургу, мы их, города действия, и не воспринимаем, по сути, как-то особенно. Современные авторы вообще кроме Москвы ни о чём не пишут. А тут абсолютно ненавязчиво, реденько, в тексте брошены отдельные слова, названия, топонимы, и ты, с удивлением, понимаешь то, что ты понимаешь - где это, и понимаешь - что это. Для жителя абсолютно заштатного города и абсолютно убогого областного центра - это бесценно. «Деревня, глушь, Саратов», а тут читаешь - и аж слёзы умиления наворачиваются.
Для стороннего читателя всякий там Глебучев овраг, «магазин Пентагон» (я ещё знаю и употребляю эту кличку, а поколение моего старшего племянника, 2000 г.р., уже вряд ли), район Саратова - «Стрелка», завод и район «Техстекло», авиазавод (ныне пущенный на дым), село Поливановка, магазин «Кристалл» (не знаю, как он сейчас называется и что там сейчас, но географическое наименование осталось, и там я, сколько-то лет назад, выбирал, в числе прочих магазинов, обручальные кольца), мост через Волгу с троллейбусом (который отменён со времён моего студенчества), аэроклуб, в котором учился Гагарин… Вот разве что вытрезвитель саратовский мне неизвестен. В отличие от вокзала. Да и слава богу.
Но в текст вплетено это всё ненавязчиво, каплями. Энгельсско/Покровская-немецкая часть в дневниках, Саратовская - в «рассказиках». Так, по чуть-чуть.
Читаешь, такой, в дневнике покровского комсомольца, запись «Я поставил вопрос на школьном комитете: нужны станки, как в 3-й школе. Им дали старые, но работающие, из депо». И понимаешь - хоть именно те станки, всё же, ты вряд ли застал, но… Но, блин! Учился я, с первого по одиннадцатый, как назло, из всех весьма многочисленных школ города, как раз в 3-й! И вполне себе какую-то фигню в отдельно стоящих древненьких мастерских на стареньких станках на нелюбимых уроках труда вытачивал. Читаю я это и понимаю то, о чём раньше просто не задумывался за обыденностью, что действительно, старое здание и исконная территория той школы действительно старее примкнувшего и обступившего её с трёх сторон, со временем, в шестидесятые, «посёлка химиков», откуда сам я родом.
Прочитав о какой-нибудь московской стопятьсотой школе такого вживания не добьёшься. Собственно, как и у выпускников этой стопятьсотой школы, которые прочитают о моей третьей энгельсской.
Или, вообще, читаешь буквально следующее: «Тогда открылся новый кинотеатр «Родина». Мы шли после фильма «Митька Ленюк» - Тася, Роман и я. Тася приехала к родителям, она училась (и учится)в медицинском, а Роман остался в Энгельсе на комсомольской работе, а учится заочно».
Тут уж ностальгические слёзы градом. И потому, что в саратовском Медицинском училась моя сестра, и потому, что, с дурна ума, я поступал туда сам, да «недобрал», не поступил.
И, главное, потому, что буквально день в день, за пару часов до прочтения этой книжной фразы в романе, читал другую фразу, в интернет-новостях, поймав сигнал в поезде - «кинотеатр «Родина», построенный в 1938 году, закрыт и продаётся». Символично. Неожиданно символично.
И таких точек, мимо которых проходит посторонний, но за которые цепляется «знакомый», ненавязчивых, неназойливых точек, в книге хватает. Да и вообще, приятно читать современную книгу не об усреднённой безликой Москве, а о знакомом городке, не важно, Саратов это с Энгельсом, Астрахань с Казанью, Волгоград с Нижним Новгородом, или Суздаль с Выборгом. Главное, чтобы автор душой чувствовал то, о чём пишет, а читатель хоть поверхностно знал, о чём читает. И чтобы это не было заезжено и выхолощено, как Москва с Ленинградом/Петербургом, десятками писателей, «от старика Державина, до старика Пелевина».
Кстати. Я вот думаю, что не зря автор дал одному из своих «революционных» персонажей не особенно распространённую фамилию Савочкин.
Я, конечно, понимаю, что из ныне живущих актёров, что родом из наших мест, наиболее известен Евгений Миронов, но актёра Игоря Савочкина вы тоже, сто процентов, знаете в лицо, просто по фамилии, может быть, не помните. Гляньте фильмографию, убедитесь.
И ещё кстати. Даже наличие у нас, кроме немцев, чутка старообрядцев и хохлов в товарных количествах (вообще-то потомков ссыльных мазепинцев, главным образом, но этого в книге совсем нет) отражено. А вот ссыльные поляки, после их многочисленных восстаний, селились немного вверх по Волге. Но тут начинает смущать фамилия автора книги :-)
Удачно, ой удачно вплетена местная экзотика - для посторонних не сильно напряжно, для местных - узнаваемо. Так держать.
Часть вторая - Хромая судьба.
Да, хромая судьба. Взял я, без зазрения совести, название полу- (или четверть, учитывая, что их двое?) автобиографического романа Стругацких. Чем-то напомнило, что-то проассоциировало, наверное. Хоть и непохоже. Нет, ну в чём-то похоже, всё-таки.
Связкой здесь выступают воспоминания бабушки, Екатерины Николаевны Смирновой, о её бурной молодости, как аудиоинтервью сделанные внучкой. Сдобренные современными переживаниями интервьюера-внучки. Хотя, вы уж простите меня, ретрограда-расиста, но за такие переживания шестнадцатилетней «москвички в первом поколении», спутавшейся с тридцатишестилетним дагестанцем… Как в песне поётся, «Гори, Москва!». Но примета времени, да. Передано это моральное разложение маськовской элитки автором так, что у нас, провинциалов, при чтении, кроме слова «северный полярный лис», ничего не возникает. Хотите так? Дахусим, везись оно конём, нас, Россию, только не трогайте. Впрочем, там, в девочковой современности, свои неожиданные находки и развязки найдены.
Итак, вторая часть книги, «рассказики». Формально, по тексту, их пишет сын Екатерины Николаевны, внук автора первого дневника, племянник автора дневника второго. Фактически… Фактически, создаётся весьма твёрдое убеждение, что автор самой книги, Алексей Слаповский, списывал их, сюжеты рассказиков, с себя. Ну, почти с себя. Со своего поколения. С себя, со своих друзей, со своего окружения… Благо его год рождения, 1957, удачно совпадает с годом рождения его героя-Смирнова-Ворохина - 1960.
Детство в Застое, юность в Перестройке…
О послереволюционных и предвоенных годах у нас если не у всех, то у большинства простых людей, память одна. Общенародная, не личная, усреднённая. Разрыв памяти поколений сгладился смертностью и переворотом жизни с ног на голову. Редко кто сможет сказать настоящую правду о жизни и переживаниях дедушек-прадедушек-прапрадедушек.
А вот более поздние года…
Получилось, что мне читать эту часть оказалось эмоционально довольно трудно. Пусть мои родители, на чей эмоционально-жизненный опыт я могу опираться, старше «литературного героя» на добрый десяток лет, пусть я сам на целых два десятилетия моложе автора книги, пусть он описывает чёткие свои/своего героя временные рамки,но… Но как-то всё до боли царапает по нервам, как-то всё знакомо и понятно, от дефицита и небогатости быта, до любимой одноклассницы, целовавшейся на выпускном с другим, обидно-случайным другим.
Возможно, более молодые поколения уловят только общечеловеческие страсти и переживания, но моё, околосорокалетнее поколение, ещё и помнит внешний антураж. И очереди за водкой. И то, что даже в начале двухтысячных ночью по городу надо было ходить сторожко.
Ладно.
Вот внук изначального героя, Н.Т.Смиронва, - Виктор Алексеевич Смиронов-Ворохин.
(Собственно, по прямой мужской линии ветвь Смирновых пресеклась с расстрелом А.В.Смирнова, а Алексей Ворохин, как это было принято у непростых Смирновых, хоть и был законным мужем Е.Н.Смирновой, не был биологическим отцом её сыну, а тот, сын, понта ради, сообразил себе двойную фамилию).
Витя вроде как художник. То есть, не писатель, не музыкант, не поэт. Малевальщик о оформитель красных уголков. На советскую власть клевещет по-тихому, опосредованно, но буковки в слова собирает. Хоть про своего дядю с дедушкой, обладавших несомненным природным литературным даром, даже и не знает. Рассказы Ворохина-Смирнова - это такой срез застойно-перестроечного быта, который мы, нынешние читатели, или не застали, или застали, но не мы, или, всё же, мы, но в детстве-юношестве.
Рассказы Смирнова-Ворохина - второй пласт в романе. Детство в Застое, юность в Перестройке, окончательное созревание в «лихих девяностых», скучная зрелость в «тучных двухтысячных». Ну и современность в современных двухтысячедесятых.
Эти рассказики, по словам автора, пишет для себя, «в стол», точнее, «в комп», художник-рекламщик В.А.Смирнов-Ворохин, пролезший из Саратова в столицы. Пишет-то он уже в возрасте за пятьдесят, обременённый не совсем простой жизнью, жёнами и любовницами, детьми законными (от разных браков) и детьми внебрачными (от случайных связей), пишет для души, без привычного ему прицела на монетизацию. Пишет, имея три семьи - одну саратовскую и две московские. Пишет о себе, без прикрас и оправданий - о детских воспоминаниях, добрых и неприятных, о юношеских метаниях и стремлениях, возвышенных и низменных, пишет о «халтурках» и благородстве… Об алкоголизме своём от души пишет, прям зачитаешься (и отчего это литературным авторам, кого ни возьми, так удаются образы интеллигентных алкоголиков? Откуда так тонко разбираются? Нет ли в этом тайного смысла? ;-) ).
Много чего там. Истинная летопись «провинции конца восьмидесятых-конца девяностых». В начале двухтысячных литературный герой, вслед за автором, перебирается в Москву, потому, за перипетиями его судьбы приходится следить уже без опоры на собственные впечатления. Чисто общечеловечески.
Впрочем, в историю с московской наркоманкой-проституткой, можно поверить и не сравнивая со своим личным опытом :-). Честно признаюсь, всё моё общение с московскими проститутками, во время командировок, сводилось к их многочисленным звонкам в мои гостиничные номера с настойчивыми предложениями услуг. Но я - честный семьянин/провинциальный нищебродский жлоб (выбирайте, что нравится), потому истории автора с неадекватной «жрицей любви» сопереживаю чисто умозрительно :-)
Неизвестность в «рассказной» части (явно написанной самостоятельно от «дневниковой») проявляется скорее в том, что неизвестно будущее героя от современности (2017 год на момент написания и публикации). Всё же, всё то, что было неизвестно ему, литературному герою, в процессе его описанной жизни, слишком известно и памятно для нас сейчас, мы ещё это не забыли.
Вот судьба двух детей - судьба по сути брошенного саратовского тридцатилетнего дитяти-«аутиста», жертвы пьяного зачатья (искренне надеюсь, что тут автор не списывал буквально с себя) и судьба не в меру, не по возрасту да уму, бойкой и дерзкой почти шестнадцатилетней московской дочки - их судьба неизвестна. Куда-то вывезет кривая. Учитывая все фамильные закидоны семьи Смирновых, сдобренные закидонами некоего послевоенного безымянного «бабушкиного ухажёра, которому бабушке было совестно отказать». А если вспомнить ещё и третью, стороннюю, дочь любвеобильного автора «рассказиков», которая ещё пока дошкольница… Воистину, неизвестность.
Скажу честно, «рассказная» часть мне понравилась чуть меньше. Не потому, что она плоха. Нет, наоборот, не смотря на то, что я, слава богу, никогда не попадал сам и не видел со стороны такой вот Санта-Барбары, эта часть очень реалистична, знакома, понятна, осязаема. Просто… Она, наверное, слишком знакома. Слишком ранит душу. Проще почитать про объективно более ужасные двадцатые годы.
Finem
А в общем и целом, если сложить все составляющие - разнородное повествование, эксперименты с формой, затрагиваемые темы… Отличное произведение.
За «дневниковую» часть - 6 из 5.
За связующую и «рассказную» часть - 5 из 5.
За удачное вплетение местечково-земляческих аллюзий - 5 из 5.
Был бы я евреем-французом по фамилии "Жюри" - дал бы премию. Какую-нибудь.
Да, «Неизвестность».
Ни один герой книги не знал и не знает, что с ним случится завтра, не знает этого современное нам книжное поколение.
Не знаем этого и мы сами.
Представьте картину - поезд дальнего следования, хоть и модернизированный, но староватый плацкартный вагон, боковушки, время в пути до дома больше суток… Казалось бы, что тут хорошего?
А хорошее есть. Можно, например, прочитать, наконец, когда-то отложенную «на потом» книжку.
Чтобы не слышать попутчиков, втыкаем в уши плеер, а чтобы их не видеть - втыкаем глаза в электронную книгу. За окном-то смотреть особо не на что - у нас ещё дикие сугробы, южнее - унылая, грязно-снежная, с протаявшими проплешинами, степь, ещё дальше - облезлая, на грани весны, бесснежная местность.
Вот так, заткнув уши саундтреками ко всем трём «Ведьмакам» с дополнениями, даже не замечая неудобств боковой полки (при моём росте - истинное Прокрустово ложе!), прочитал роман Алексея Слаповского «Неизвестность».
Там ещё подзаголовок есть - «Роман века». Но не в том, смысле, что «о! это же роман века!», а в том, который поясняет третий подзаголовок: «1917-2017».
Откладывал я его чтение, откладывал, а тут решился, таки, и прочёл. И знаете, очень даже понравилось.
Praeludus
Настолько понравилось, что кратенькую «рецензию/отзыв» даже писать неинтересно, хочется рассказать побольше, рекомендовать другим людям, заинтересовать их этой книгой. Даже услышать их ответное мнение. Поэтому, чтобы увлечь не читавших, я, кроме собственных впечатлений, зацеплю и раскрою не чуток, клочёк, а целый кусман сюжета. (Ей-богу, видно погряз я в научпоп, военно-технической и хай-сайфай литературе, что не ожидал от нашей современной «обычной, реалистичной» литературы такого качества, впечатлён).
Не то, что развёрнутый «отзыв», или, там краткая «рецензия», многобуквенное унылое «эссе», что ли, у меня получилось. Зачем? Ну да, пусть будет, как повторили японцы в семьдесят втором, в Саппоро, за нашим лыжником, Вячеславом Ведениным, вдруг перемазавшем перед стартом лыжи, и выигравшим в разыгравшуюся метель, волшебные слова - «Дахусим!».
Эссе? - многабукафф? раскрытие кусочков сюжета? современной молодёжи лень читать? клиповое мышление? «Дахусим!».
А может просто неумелое школьное сочинение на тему «Что мы почерпнули из романа «Неизвестность» А.Слаповского? Как и во всяком неумелом школьном сочинении, спотыкающиеся, скачущие мысли щедро снабжены слабо завуалированным пересказом? «Дахусим!».
Если совсем честно, мне самому просто хотелось попробовать себя в «погранично-эклектическом жанре отзыва». Не удалось? Нечитаемо? «Дахусим!».
(Кстати, в самом романе из японских волшебных слов, по-моему, вообще всего одно, сказанное алконавтом в саратовском вытрезвителе, куда автора занесло в конце восьмидесятых. Умение обойти мат лично я в литературных авторах очень ценю. Очень. И так слышишь этот словесный мусор ежедневно беспрерывно, ещё и читай, у современных авторов, его. Нет уж, спасибо. Хорошо, что в «Неизвестности» его нет).
Если сказать напыщенно, то роман (или всё-таки повесть? не очень уж и большое произведение-то) повествует о судьбе нескольких поколений семьи Смирновых - от первого героя, простого крестьянина Николая Тимофеевича, беспартийного, из крестьян, двадцатитрёхлетним ротным писарем заставшего Революцию, до его, дайте посчитаю, правнука, саратовского тридцатилетнего аутиста, и правнучки, шестнадцатилетней московской выпендрёжницы-оторвы - наших современников.
У современных авторов модно экспериментировать с формой (видимо, за отсутствием внятного содержания). У Слаповского с содержанием всё в порядке, но некий явный «эксперимент с формой» всё же есть - первые двое героев ведут дневники, их мы и читаем. Один пишет полубезграмотно, делая записи эдак раз в год, под Рождество, второй - образованный, пишет почаще, восторженно, молодой комсомолец, всё такое. Первый дневник обрывает тридцать седьмой год, второй - сорок первый. (Это не спойлер, главы сразу так называются). Ещё один герой, 1960 года рождения, художник и рекламщик, (воспринимающийся практически как альтер-эго автора) пишет в современности «на компьютере» рассказики - для себя и про себя и читаем мы именно их. Ну и, для красоты, ещё несколько «способов подачи текста». Сам «автор» как-бы просто собрал воедино тексты и присутствует разве что в примечаниях. (Правда, тут торчат авторские уши - чувствуется, что дневниковая часть писалась сильно отдельно).
Но знаете, получилось удачно.
В принципе, не смотря на четыре поколения одной семьи и семь героев-Смирновых, (семь - это если не брать в расчёт жён, мужей, да любовниц с любовниками), в книге можно выделить две отдельные части, словно написанные отдельно, сами по себе. И немного связующей третьей, с вкраплениями вставок «экспериментальной формы», вроде протокола заседания суда или электронного письма «взрослого ребёнка».
Часть первая - Два дневника.
Часть первая - два дневника. Очень разных. И очень своеобразных.
Обычно, когда литературное произведение подаётся в виде дневника (как правило, это произведение старое, «романтизм девятнадцатого века», сейчас и дневники-то вести перестали давно), автор ведёт с читателем своего рода игру в поддавки - автор пишет «от себя», и совсем не дневниково по сути, а читатель делает вид, что этого не замечает, делает вид, что писать в дневник, да в таком виде, километры текста - это нормально.
У Слаповского совсем не так. Его дневники… не знаю, достоверные, что ли. Впрочем, лучше всего их воспринимать, словно рассказ вслух, словно автор дневника вот те несколько абзацев своей записи проговаривает, сбиваясь, повторяясь, перескакивая с одного на другое, заранее репетируя говоримое, или просто выплёскивая наболевшее. И да, стилизация словарного запаса, выражений - выше всяких похвал.
Первый, полуграмотный дневник - записи крестьянина, Николая Тимофеевича Смиронва, бывшего денщика и ротного писаря, лишившегося руки на Германской, многократно попавшего под раздачу в Гражданской, проживавшего в самом что ни на есть голодающем Поволжье, похоронившем в Голод всю первую семью, с родителями, женой и сожительницей, со всеми детьми, своими, и не своими. Прилепившегося к соседним «немцам Поволжья» в Покровске, кое-как обустроившегося, с новой «немецкой» семьёй, с новой, «пролетарской» работой. И снова попавшего в жернова. Снова вывернувшегося, не без потерь, снова начавшего налаживать жизнь, и… Вновь утянутого на дно.
Удивительно простым и естественным, натурально корявым, но отлично читаемым языком всё это записано. И даже двадцатилетний прогресс от почти безграмотных записей вчерашнего крестьянина-солдата до почти грамотных записей совслужащего налицо. Тем страшнее читать этот простецкий язык, когда описываются жуткие события гражданской войны, голода, продразвёрстки, коллективизации, «перегибов на местах», да просто незамысловатого, что околонищенско-крестьянского, что чуть наладившегося рабочего быта…
Вот, понимаешь, случилась революция, ну и пошли наши мужики, пограбили помещицу соседнюю, не по злобе, просто так, племенное хозяйство у ей было, почитай, полдеревни нашей у ей в подработках кормилось, ну так, бычков и коров свели, из дома всё вынесли, дочку её изнасиловали и убили; пришли какие-то (красные? белые? зелёные? просто бандиты?), провизию реквизировали, мужиков побили, мы их подловили, постреляли, да тела в брошенной хате сожгли, пришли за них мстить - нас постреляли, да отобрали то, что ещё осталось… Или эпизод с реквизированными в пользу городского пролетариата у подыхающих с голоду крестьян продуктами, которых набрался огромный амбар, и которые испортились там и сгнили, невостребованные.
К тридцатым одно наладилось и успокоилось, разбой и стрельба исчезли, но возникло и расцвело другое, отчётное. А государство всё требует - дай, дай! подпишись на заём, согласись на добровольный налог, создавай коммуну, иди в колхоз, сдавай излишки, отдай всё.
Много всего уместилось с 1917 по 1937 год. И всё это подано без какой-либо интеллигентско-диссидентской антисоветчины. Вообще без антисоветчины. (Хоть вспомнить эпизод как герой удивляется - откуда это его маменька знает, как «из коры с лебедой лепёшки делать». При царе крестьянам жилось не лучше, чем при военном коммунизме). Написано попросту, по-крестьянски (хоть герой и «выбивается» в рабочие, а потом и в служащие). Герой душой вполне за советскую власть. Но, опять-таки, по-своему, не за то, чтобы всех раскулачить, а за то, чтобы всех научить жить правильно и сытно. И к зажиточным поволжским немцам у него не злоба, и не классовая вражда, наоборот, разве что мягкая белая зависть - почему же мы, русские, не можем жить так же чисто, богато, добротно и опрятно? Никакого пережимания с темой «полстраны сидело, полстраны охраняло» я не заметил, вся логика поведения и мировоззрения этого «честного крестьянина» привела к ожидаемому финалу.
Впрочем, если рассудить, всё течение жизни Н.Т.Смиронова - неизвестность. Очень и очень часто, чуть не всегда, он не мог знать, чего ждать, что будет завтра; очень и очень часто он думал, будто знает, что неминуемо будет, но жизнь выворачивала по-своему. За каждым поворотом бурной эпохи перемен - неизвестность.
Второй дневник, восторженный, написан его сыном. Типичным таким комсомольцем конца тридцатых годов. Чуть утрированным, хрестоматийным. Дневник хоть и начат в гораздо более юном возрасте, чем отцовский, но значительно короче. Война.
Слаповский сохраняя «дневниковость» повествования резко меняет слог и стиль. Оно и понятно, Владимир Николаевич Смирнов учился в городской школе, воспитывался в немецкой городской семье, да ещё и та мама, что его воспитывала - учительница, да и другая мама, что родила…
Впрочем, семейная (или, более обтекаемо - «личная», не говорить же - «половая» :-) ) жизнь у всех Смирновых, всех поколений, весьма разнообразна и запутана, и те, кто утверждает, что в «СССР секса не было» весьма ошибаются. В рассказе Екатерины Николаевны Смирновой (единородной сестры автора второго дневника, и дочери автора первого), не вспомню её год рождения, но, чтобы было ясно, что она за поколение - пережила девочкой войну, студентка в начале пятидесятых - даже непростая для СССР тема абортов зацеплена. Со статьями УК «за осуществление» и статистикой по последствиям. Ну да ладно, дела минувшие, но парадигма «я мужчина - мне пофиг, ты - женщина, сама как хочешь предохраняйся и ликвидируй последствия» в люмпен-слоях жива до сих пор, и останется там, наверное, навсегда, хоть у католиков, хоть у православных, хоть у атеистов.
Ладно, дневник комсомольца-активиста.
В общем, Островский, Павка Корчагин, «Как закалялась сталь». Это не я героя так характеризую - это он сам указывает своих кумиров. Но, не смотря на всю якобы «идеологизированность», снедают героя обычные юношеские страхи и мечты.
Да и вообще, и в обоих дневниках, и в «рассказиках», и везде, у Слаповского, герои, как и нормальные люди, в реальной жизни, переживают в первую очередь за себя, близких, семью, друзей. За свои мечты и желания, хоть возвышенные, хоть низменные. А формальное государство, идеология, исторические события - это просто сцена, декорации, помехи, на фоне которых проходит наша жизнь. Не важно, винтик ты системы, или бунтарь, твоя жизнь и чувства - это твоя жизнь и чувства, а система, винтики и бунтари - где-то там, на заднем плане.
Юноша верен партии и комсомолу, мечтает стать краскомом, тренируется на золотой значок ГТО, ведёт активную общественную жизнь, «отличник боевой и политической подготовки», словом. Но вполне прозаично, по-человечески, влюблён в одноклассницу, мнётся и стесняется, и, не менее прозаически, вообще попросту физиологически, не может устоять на последних в жизни школьных «деревенских» каникулах, несмотря на свою возвышенную любовь, перед обольстительной молодой немкой из фольварка. Идеология идеологией, возвышенная любовь возвышенной любовью, а когда тебя, шестнадцатилетнего, целенаправленно берёт в оборот двадцатипятилетняя истомившаяся красавица, решают гормоны, а не прочитанные революционные романы или билет ВЛКСМ.
И, неожиданно, вперебивку себе, чтоб не расслабляться на непростом у этого героя бытовом уровне, скажу о «кровавом совке». Сталинское «сын за отца не ответчик» в книге, как и в жизни, худо бедно, спотыкаясь, но выполняется. Владимир Николаевич, хоть и имея определённые препоны, вполне устраивается в жизни, почти по своей мечте (не совсем краском, но, благодаря двуязычию, гэбист). Впрочем, отец его, Николай Тимофеевич врагом народа объявлен не был, просто арестовали - и с концами. Потому сын его честно и выслуживается, с трудом, но без клейма «сын врага народа».
Вот тут, в этом дневнике, «неизвестность» вынесенная в заглавие романа, проявляется, наверное, наиболее неожиданно. Неизвестно, что было бы с «сыном врага народа», не пропади он без вести в сорок первом. Попал бы под репрессии пятидесятых? Или стал генералом МГБ? Разоблачал ли культ личности или боролся с его разоблачителями? И то, и другое в его неспокойном характере. Что было бы с его семьёй? Депортировали и забыли? Реабилитировали и вернули? Была бы коллизия «новая, фронтовая жена из ППЖ с новоприжитым ребёнком vs старая жена, вернувшаяся из Казахстана/Сибири, со старым ребёнком»? Неизвестность.
Очень мощная часть. Если честно, она мне нравится больше всего. Особенно первый дневник. Он по пронзительности сродни «Умерли все. Осталась одна Таня».
Читать многословный и растекающийся белкой по дереву четырёхтомный роман о судьбе простого бедного молодого крестьянина перед войной, во время Первой Мировой и на сколько-то лет после - скучно и уныло (Иф ю андестенд ми). Да и не бывает в жизни особой концентрации событий вокруг одного человека. А вот подать материал так, косноязычными, выпуклыми записями, без идей, просто, по-человечески, спокойными записями, но бьющими в душу, кратенько но точно, да ещё клипово, по-современному - это хорошо. Да, «рассказики» второй части интересны, они мне понравились, но перечитывать хочется именно первую, «дневниковую» часть.
Interludium
Особенный колорит книге придаёт то, что две трети, а то и три четверти действия разворачивается на мой родине - в Энгельсе, Саратове, Саратовской области. (Почему? Да потому, что автор - земляк). Казалось бы, мелочь, но придаёт особый колорит. Мы-то приучены авторами девятнадцатого-двадцатого века к Москве и Ленинграду/Петребургу, мы их, города действия, и не воспринимаем, по сути, как-то особенно. Современные авторы вообще кроме Москвы ни о чём не пишут. А тут абсолютно ненавязчиво, реденько, в тексте брошены отдельные слова, названия, топонимы, и ты, с удивлением, понимаешь то, что ты понимаешь - где это, и понимаешь - что это. Для жителя абсолютно заштатного города и абсолютно убогого областного центра - это бесценно. «Деревня, глушь, Саратов», а тут читаешь - и аж слёзы умиления наворачиваются.
Для стороннего читателя всякий там Глебучев овраг, «магазин Пентагон» (я ещё знаю и употребляю эту кличку, а поколение моего старшего племянника, 2000 г.р., уже вряд ли), район Саратова - «Стрелка», завод и район «Техстекло», авиазавод (ныне пущенный на дым), село Поливановка, магазин «Кристалл» (не знаю, как он сейчас называется и что там сейчас, но географическое наименование осталось, и там я, сколько-то лет назад, выбирал, в числе прочих магазинов, обручальные кольца), мост через Волгу с троллейбусом (который отменён со времён моего студенчества), аэроклуб, в котором учился Гагарин… Вот разве что вытрезвитель саратовский мне неизвестен. В отличие от вокзала. Да и слава богу.
Но в текст вплетено это всё ненавязчиво, каплями. Энгельсско/Покровская-немецкая часть в дневниках, Саратовская - в «рассказиках». Так, по чуть-чуть.
Читаешь, такой, в дневнике покровского комсомольца, запись «Я поставил вопрос на школьном комитете: нужны станки, как в 3-й школе. Им дали старые, но работающие, из депо». И понимаешь - хоть именно те станки, всё же, ты вряд ли застал, но… Но, блин! Учился я, с первого по одиннадцатый, как назло, из всех весьма многочисленных школ города, как раз в 3-й! И вполне себе какую-то фигню в отдельно стоящих древненьких мастерских на стареньких станках на нелюбимых уроках труда вытачивал. Читаю я это и понимаю то, о чём раньше просто не задумывался за обыденностью, что действительно, старое здание и исконная территория той школы действительно старее примкнувшего и обступившего её с трёх сторон, со временем, в шестидесятые, «посёлка химиков», откуда сам я родом.
Прочитав о какой-нибудь московской стопятьсотой школе такого вживания не добьёшься. Собственно, как и у выпускников этой стопятьсотой школы, которые прочитают о моей третьей энгельсской.
Или, вообще, читаешь буквально следующее: «Тогда открылся новый кинотеатр «Родина». Мы шли после фильма «Митька Ленюк» - Тася, Роман и я. Тася приехала к родителям, она училась (и учится)в медицинском, а Роман остался в Энгельсе на комсомольской работе, а учится заочно».
Тут уж ностальгические слёзы градом. И потому, что в саратовском Медицинском училась моя сестра, и потому, что, с дурна ума, я поступал туда сам, да «недобрал», не поступил.
И, главное, потому, что буквально день в день, за пару часов до прочтения этой книжной фразы в романе, читал другую фразу, в интернет-новостях, поймав сигнал в поезде - «кинотеатр «Родина», построенный в 1938 году, закрыт и продаётся». Символично. Неожиданно символично.
И таких точек, мимо которых проходит посторонний, но за которые цепляется «знакомый», ненавязчивых, неназойливых точек, в книге хватает. Да и вообще, приятно читать современную книгу не об усреднённой безликой Москве, а о знакомом городке, не важно, Саратов это с Энгельсом, Астрахань с Казанью, Волгоград с Нижним Новгородом, или Суздаль с Выборгом. Главное, чтобы автор душой чувствовал то, о чём пишет, а читатель хоть поверхностно знал, о чём читает. И чтобы это не было заезжено и выхолощено, как Москва с Ленинградом/Петербургом, десятками писателей, «от старика Державина, до старика Пелевина».
Кстати. Я вот думаю, что не зря автор дал одному из своих «революционных» персонажей не особенно распространённую фамилию Савочкин.
Я, конечно, понимаю, что из ныне живущих актёров, что родом из наших мест, наиболее известен Евгений Миронов, но актёра Игоря Савочкина вы тоже, сто процентов, знаете в лицо, просто по фамилии, может быть, не помните. Гляньте фильмографию, убедитесь.
И ещё кстати. Даже наличие у нас, кроме немцев, чутка старообрядцев и хохлов в товарных количествах (вообще-то потомков ссыльных мазепинцев, главным образом, но этого в книге совсем нет) отражено. А вот ссыльные поляки, после их многочисленных восстаний, селились немного вверх по Волге. Но тут начинает смущать фамилия автора книги :-)
Удачно, ой удачно вплетена местная экзотика - для посторонних не сильно напряжно, для местных - узнаваемо. Так держать.
Часть вторая - Хромая судьба.
Да, хромая судьба. Взял я, без зазрения совести, название полу- (или четверть, учитывая, что их двое?) автобиографического романа Стругацких. Чем-то напомнило, что-то проассоциировало, наверное. Хоть и непохоже. Нет, ну в чём-то похоже, всё-таки.
Связкой здесь выступают воспоминания бабушки, Екатерины Николаевны Смирновой, о её бурной молодости, как аудиоинтервью сделанные внучкой. Сдобренные современными переживаниями интервьюера-внучки. Хотя, вы уж простите меня, ретрограда-расиста, но за такие переживания шестнадцатилетней «москвички в первом поколении», спутавшейся с тридцатишестилетним дагестанцем… Как в песне поётся, «Гори, Москва!». Но примета времени, да. Передано это моральное разложение маськовской элитки автором так, что у нас, провинциалов, при чтении, кроме слова «северный полярный лис», ничего не возникает. Хотите так? Дахусим, везись оно конём, нас, Россию, только не трогайте. Впрочем, там, в девочковой современности, свои неожиданные находки и развязки найдены.
Итак, вторая часть книги, «рассказики». Формально, по тексту, их пишет сын Екатерины Николаевны, внук автора первого дневника, племянник автора дневника второго. Фактически… Фактически, создаётся весьма твёрдое убеждение, что автор самой книги, Алексей Слаповский, списывал их, сюжеты рассказиков, с себя. Ну, почти с себя. Со своего поколения. С себя, со своих друзей, со своего окружения… Благо его год рождения, 1957, удачно совпадает с годом рождения его героя-Смирнова-Ворохина - 1960.
Детство в Застое, юность в Перестройке…
О послереволюционных и предвоенных годах у нас если не у всех, то у большинства простых людей, память одна. Общенародная, не личная, усреднённая. Разрыв памяти поколений сгладился смертностью и переворотом жизни с ног на голову. Редко кто сможет сказать настоящую правду о жизни и переживаниях дедушек-прадедушек-прапрадедушек.
А вот более поздние года…
Получилось, что мне читать эту часть оказалось эмоционально довольно трудно. Пусть мои родители, на чей эмоционально-жизненный опыт я могу опираться, старше «литературного героя» на добрый десяток лет, пусть я сам на целых два десятилетия моложе автора книги, пусть он описывает чёткие свои/своего героя временные рамки,но… Но как-то всё до боли царапает по нервам, как-то всё знакомо и понятно, от дефицита и небогатости быта, до любимой одноклассницы, целовавшейся на выпускном с другим, обидно-случайным другим.
Возможно, более молодые поколения уловят только общечеловеческие страсти и переживания, но моё, околосорокалетнее поколение, ещё и помнит внешний антураж. И очереди за водкой. И то, что даже в начале двухтысячных ночью по городу надо было ходить сторожко.
Ладно.
Вот внук изначального героя, Н.Т.Смиронва, - Виктор Алексеевич Смиронов-Ворохин.
(Собственно, по прямой мужской линии ветвь Смирновых пресеклась с расстрелом А.В.Смирнова, а Алексей Ворохин, как это было принято у непростых Смирновых, хоть и был законным мужем Е.Н.Смирновой, не был биологическим отцом её сыну, а тот, сын, понта ради, сообразил себе двойную фамилию).
Витя вроде как художник. То есть, не писатель, не музыкант, не поэт. Малевальщик о оформитель красных уголков. На советскую власть клевещет по-тихому, опосредованно, но буковки в слова собирает. Хоть про своего дядю с дедушкой, обладавших несомненным природным литературным даром, даже и не знает. Рассказы Ворохина-Смирнова - это такой срез застойно-перестроечного быта, который мы, нынешние читатели, или не застали, или застали, но не мы, или, всё же, мы, но в детстве-юношестве.
Рассказы Смирнова-Ворохина - второй пласт в романе. Детство в Застое, юность в Перестройке, окончательное созревание в «лихих девяностых», скучная зрелость в «тучных двухтысячных». Ну и современность в современных двухтысячедесятых.
Эти рассказики, по словам автора, пишет для себя, «в стол», точнее, «в комп», художник-рекламщик В.А.Смирнов-Ворохин, пролезший из Саратова в столицы. Пишет-то он уже в возрасте за пятьдесят, обременённый не совсем простой жизнью, жёнами и любовницами, детьми законными (от разных браков) и детьми внебрачными (от случайных связей), пишет для души, без привычного ему прицела на монетизацию. Пишет, имея три семьи - одну саратовскую и две московские. Пишет о себе, без прикрас и оправданий - о детских воспоминаниях, добрых и неприятных, о юношеских метаниях и стремлениях, возвышенных и низменных, пишет о «халтурках» и благородстве… Об алкоголизме своём от души пишет, прям зачитаешься (и отчего это литературным авторам, кого ни возьми, так удаются образы интеллигентных алкоголиков? Откуда так тонко разбираются? Нет ли в этом тайного смысла? ;-) ).
Много чего там. Истинная летопись «провинции конца восьмидесятых-конца девяностых». В начале двухтысячных литературный герой, вслед за автором, перебирается в Москву, потому, за перипетиями его судьбы приходится следить уже без опоры на собственные впечатления. Чисто общечеловечески.
Впрочем, в историю с московской наркоманкой-проституткой, можно поверить и не сравнивая со своим личным опытом :-). Честно признаюсь, всё моё общение с московскими проститутками, во время командировок, сводилось к их многочисленным звонкам в мои гостиничные номера с настойчивыми предложениями услуг. Но я - честный семьянин/провинциальный нищебродский жлоб (выбирайте, что нравится), потому истории автора с неадекватной «жрицей любви» сопереживаю чисто умозрительно :-)
Неизвестность в «рассказной» части (явно написанной самостоятельно от «дневниковой») проявляется скорее в том, что неизвестно будущее героя от современности (2017 год на момент написания и публикации). Всё же, всё то, что было неизвестно ему, литературному герою, в процессе его описанной жизни, слишком известно и памятно для нас сейчас, мы ещё это не забыли.
Вот судьба двух детей - судьба по сути брошенного саратовского тридцатилетнего дитяти-«аутиста», жертвы пьяного зачатья (искренне надеюсь, что тут автор не списывал буквально с себя) и судьба не в меру, не по возрасту да уму, бойкой и дерзкой почти шестнадцатилетней московской дочки - их судьба неизвестна. Куда-то вывезет кривая. Учитывая все фамильные закидоны семьи Смирновых, сдобренные закидонами некоего послевоенного безымянного «бабушкиного ухажёра, которому бабушке было совестно отказать». А если вспомнить ещё и третью, стороннюю, дочь любвеобильного автора «рассказиков», которая ещё пока дошкольница… Воистину, неизвестность.
Скажу честно, «рассказная» часть мне понравилась чуть меньше. Не потому, что она плоха. Нет, наоборот, не смотря на то, что я, слава богу, никогда не попадал сам и не видел со стороны такой вот Санта-Барбары, эта часть очень реалистична, знакома, понятна, осязаема. Просто… Она, наверное, слишком знакома. Слишком ранит душу. Проще почитать про объективно более ужасные двадцатые годы.
Finem
А в общем и целом, если сложить все составляющие - разнородное повествование, эксперименты с формой, затрагиваемые темы… Отличное произведение.
За «дневниковую» часть - 6 из 5.
За связующую и «рассказную» часть - 5 из 5.
За удачное вплетение местечково-земляческих аллюзий - 5 из 5.
Был бы я евреем-французом по фамилии "Жюри" - дал бы премию. Какую-нибудь.
Да, «Неизвестность».
Ни один герой книги не знал и не знает, что с ним случится завтра, не знает этого современное нам книжное поколение.
Не знаем этого и мы сами.