Старуха в баре (extended version)
Старуха Кларисса жила над баром. Заведение светилось всю ночь. Она то сидела, то вальсировала с бокалом вина, покачивая полами черного вязаного тонкими нитями платья, то беседовала с посетителями.
(- Вы сегодня хороши.
- Шляпа с блошиного рынка.)
Лиза тем временем сидела в белой ночной рубахе под крышей в квартире старухи с покатым потолком и писала письма самой себе под светом торшера, обтянутого светло-зеленым шелком.
В августе асфальт шипел, комната с большой спальной кроватью пахла старыми деревяшками. Слева раскинулось окно - путь музыки через уличный воздух к ушным раковинам, а справа на всю стену тянулись книжные стеллажи. Стул в углу, одинокий без других стульев, молчал и иногда будто съеживался (но только в темноте). Жуки к зиме замирали и ползли в трещины, а весной, как делалось жарко, ползали по стенам поодиночке. Кот нерешительно входил в комнату из предбанника и ловил жуков, играя с ними подушками лап и слегка царапая холодные ещё стены верхнего этажа.
Утром старуха приходила пьяная и веселая, брала с полки первую книгу и читала оттуда пару абзацев вслух, вооружившись сигаретой.
- Люди как реки, - танцевала она, почти скандируя,и одновременно выгружая из баулоподобной сумки бутылки с вином - Вытекают, втекают, перетекают, исчезают, возникают. Просачиваются. Извиваются, корчатся, противоречат, бунтуют, съеживаются, распахиваются, окрыляются и тлеют.
Старуха снимала парик-каре, оставалась с родными темно-русыми волосами и говорила Лизе: «У тебя имя как из мыльной оперы. Кто надоумил твоих родителей так назвать ребенка?»
Приходили гости - веселые девицы с гривами и парень с мохнатой грудью из-под белого ворота рубахи, забрызганного красным вином. Они читали тексты замшелых песен, перебивая друг друга. Старуха гладила их по головам, утепляла взгляд как старый погреб с картофелем и как строгая мать стреляла в них глазами.
Краснел рассвет. Пьяная суетливая толпа во главе со старухой, спотыкаясь на винтовой лестнице, рискуя сломать коллективную шею, катилась вниз - то бегом, то быстрым шагом. К старухиным гостям примешивались люди из бара.
Они наполняли компактную площадь у храма пьянства и тянули руки к оранжевому горизонту. Самые темпераментные танцевали. Лиза шла в хвосте, а потом бродила между танцующими и тянущими руки:
- Какая радость?
Люди доброжелательно улыбались и не отвечали. Правда, однажды танцующая старуха сказала:
- На рассвете мы видим мир таким, какой он есть. А твое время еще не пришло. В кладовке лежит упаковка зефира. Поешь.
К полудню кочегарилось солнце. Лиза усаживалась на подоконник, свешивала ноги над входом в уставший бар, прислонялась горячей спиной к проемам и пугалась мысли о том, что рубаха ее ночная - как саван, и ноги ее давно холодны, и холод проникает из погреба вверх, через барный потолок, к квартирному полу. А там и до пяток недалеко. Парень в рубахе пританцовывал внизу и декламировал то Хармса, то себя.
К семи вечера чайка вырвалась из рук, они выпустили ее из окна. Чайка взметнулась и скрылась за углом семиэтажного дома. Все нахмурились, будто и правда задумывались о том, где она приземлится. И приземлится ли. После утренней эйфории у старухи всегда появлялось что-нибудь неожиданное. Например, чайки. Одним богам было ведомо, как она их ловила и где.
От старухи пахло духами, переспевшими яблоками и сигаретами. Походка была молодящаяся и чуть ломаная, как будто старуха вытягивает спину.
От Лизы пахло ветром с моря, но у ветра нет запаха, поэтому и у Лизы его не было. Ходила она тихо, чуть слышно. Иногда закрывала глаза и притворялась исчезнувшей. Это срабатывало - продавец автобусных билетов проходил мимо. Украшений она носила мало, старуха же, напротив, души не чаяла в толстых серебряных кольцах и подчас надевала их на все пальцы.
***
Детство и раннюю юность Лиза провела в квартире без ковров в маленьком городе, почти поселке. Была это квартира в невысоком доме на третьем этаже под крышей. Деревянные полы окрасились белым. Стены белели легким психоделическим орнаментом. Кровать старела в песочной белизне под белым покрывалом.
Казалось, белизной можно испачкаться. Большое окно и свет из него делали комнатный мир волшебным. Лиза не любила ковров, плетеные ковры-пылесборники в логове старухи ее слегка раздражали.
Шкафы-купе отражали белую комнату в рыжем свете напольной лампы. Пол был светлый, тяжело мыть полы. На стремянке спал кот и иногда вздыхал. На большом кожаном кресле висели старые оранжево-красные футболки. В коридоре гуляли сумерки. Ночью почти не слышно звуков - разве что шум тишины, на ровном месте появляются надежды, что тишина не так равновесна и вакуумна, как кажется сначала, что вдруг прошуршит жук или заверещит мышь.
Напротив лизиного дома детства стояла библиотека с большим окном напротив ее комнаты. Из светлой квартиры видно девушку-библиотекаря. Она делала вид, что не смотрит в белую квартиру и собирала бумажные стопки. Лиза же иногда шмыгала из ванной в кровать полуобнаженной и невовремя вспоминала, что девушка-библиотекарь может ее увидеть.
Впрочем у библиотекаря, судя по ее отрешенному лицу, было мало раздражителей.
С торца, где скрывалась синеватая кухня, окно выглядывало на полосу деревьев и белостеннную двухэтажную станцию защиты растений. Воздух из окна приходил пасмурный и теплый. Окно с видом на библиотеку казалось солнечным, а кухонное с торца казалось пасмурным. Весной под станцией по мокрым трещинам асфальта гуляла длинноволосая девочка с мраморным догом. Деревья намокали, как и все остальное - прошлогодняя серая после зимы трава, тропы с пнями и булыжниками.
За станцией высился четырехэтажный дом, в который часто входил покрытый бороздами морщин мужчина. Лиза представляла, как он идет на 4-й этаж - в квартиру с трехкомнатными сумерками - и молчит в коридоре. И ждет, что ему нальют борщ и стопку водки. Но никто не наливает.
Старуха же была не от мира сего. Говорили, она родилась в многодетной семье и начала курить в двенадцать лет на веранде родительского дома. Голос ее нынче грубо скрипел, от этого песни ее делались живее, особенно если строчка переходила в кашель. Жить с ней было небезмятежно. Старуха намеренно говорила Лизе жесткости.
Лиза покрывалась слоем обиды (в этом городе у нее никого не было, в отличие от того - библиотечного и белого) и ехала в сквер с фонтаном - в автобусе ободранном, уродливом, будто из позапрошлого века. Окна мелькающих домов несмотря на ветер часто были распахнуты, комнаты казались безлюдными, у окон мелькали шторы из расписной парчи.
В сквере Лиза усаживалась на край фонтана с музыкой. Он давно был нерабочим. Старый фонтанщик спился и умер. Старуха любила упоминать его нос картошкой и рубаху телесного цвета.
- Пьянь! - кричала она, переходя на хрип и журча текилой. Чашу фонтана сто лет как засыпали землей, из земли росли цветы - анютины глазки и герберы. Пахло мокрой почвой, сырыми кореньями, стенами опустевшего дома, обитавшего в середине парка. Лиза сидела на краю каменной чаши и думала о бороздах на лице старухи.
Шел дождь, асфальт чернел и затем, когда появлялось солнце, блестел чернотой с белыми крапинками камней.
Случалось, с моря дул ветер и редкие посетители сквера пробегали мимо фонтана, нахлобучив на редковолосые головы шапки из белой шерсти. Иногда у входа в парк на облупленной скамейке ошивался белоусый старик в кожаной кепке - из-под усов торчала губа, а на губе сидела сигарета.
Это был ее любимый сквер. Лиза уезжала в спальные районы и бродила там, рассматривая нищих. Молодые мамаши в спортивных костюмах глядели на Лизу исподлобья и куда-то тащили надутых детей в розовых кофтах. Одна старуха в мохеровой шапке бросилась к газону, где в грязной траве лежала записная книжка, похожая на паспорт. Все о чем-то беспокоились.
Лиза поднимала глаза к вершинам домов, и мир на минуты казался ей сном - воздух становился старым, автомобили - анахронизмами. В сплошных окнах отражались изломанные глазастые дома. Собаки бегали вдоль заборов, виляли и нюхали друг друга с веселым лаем. Шерсть их трепал ветер, Лиза улыбалась. Она очаровывалась без предубеждений, без остановки на то, чтобы посмотреть - не сильно ли ты расхолаживаешься детка? Помнишь, что ты натворила? Лиза временами ненавидела себя от корки до корки. Забыть. Забыть все что было. И забыть себя.
Но старуха Кларисса и посетители, посвящённые в утренний обряд понимания жизни, не давали ей доступа. Старуха чихала по весне и причитала что слабеет. Грозилась приходить в страшных снах и наяву после смерти. Но длилось это недолго. Она спрашивала Лизу о потерянном одеяле и хохоча вытаскивала его из-под неё. Лиза лежала, глядя в потолок. В комнате кутался полумрак, но иногда на дряблые полы просачивался полосами свет желто-оранжевого солнца или ручных фонарей. Комната как будто умела нравиться.
Старуха говорила, что Лиза присланный ангел и держала ее на всем готовом почти как любовницу, хотя спали они под разными одеялами. Но Лиза знала, что в ней нет ничего ангельского. И старая Кларисса задним умом это понимала. Оттого взяла её к себе жить.
***
- Милый дом с зеленой крышей все равно я вижу, - пели на весь автобус маленькие девочки. Дома будто надвигались, они задевали Лизу острыми углами и исчезали за спиной. Листья деревьев соединялись, превращались в зеленые рты и пели что-то лесное. Прошло десять лет с тех пор, как Лиза чувствовала, что от людей пахнет апельсинами. Люди-апельсины собрали рюкзаки и улетели туда, где небо не железное. Из Лизы апельсины тоже выветрились. Поэтому она вошла в бар на окраине промзоны. Там она встретила Клариссу.
Где ее друг рыжий Косматыч? Едва Лиза успокаивалась, что-то непременно напоминало ей о смерти. Однажды она шла мимо стоянки и увидела развороченный чёрный автомобиль. Он был наполовину смят и на грязных потрескавшихся стеклах его сияли засохшие брызги крови: красно-коричневые, реальные и ярче солнечного дня.
Кошачьи глаза Лизы часто слезились - то от туши, то от дыма, то от ветра. От этого они казались людям еще красивее. Ночью Лиза думала о переходах метро. Напольная лампа светила неярко, но отражалась в ребрах стремянки. "Новую бы поставить" - думала Лиза, глядя на допотопную дверь.
Ей хотелось заснуть на почти плоской подошве подушки, а ночью, едва кот подкрадется к ней, в дверь ворвётся старуха и бросит на кровать парик, и откупорит новое вино, и ухнет будто с мороза, и крикнет кому-то вниз: "Покеда". Слово "покеда" ей не идёт. старухи не используют такое. Но Лиза не говорит ей об этом. В конце концов, к чему спорить о мелочах. Да и о немелочах. В конечном счёте, все мы на пути к концу всего.
«Вот звали б тебя Кларисса», - брезгливо щурилась старуха и надевала парик на вымытые волосы.
- Чего ты с ней живешь? - однажды спросил Лизу бармен, влюбленный в нее буйным вечером.
- Мы живем как в пустыне. А бар когда-нибудь провалится под землю.
- В ней есть что-то святое. Может быть, когда она узнает больше о красоте мира, ее слегка зальет черной краской. Но и сейчас в ней много от ведьмы, - любила откровенничать старуха под бокал тосканского.
- Мы похожи где-то в закоулках, - скрипела она, откупоривая вторую бутылку, - За мной особо не следили, рыскала по закоулкам, узнавала новое. Но я родилась измазанная черной краской. Чумазая. Я закурю. Чего я хотела? В детстве я хотела быть феей Карабос.
В молодости старуха была похожа на Ахматову и уже тогда называла людей девчонками, мальчонками и птичками.
- Хочу танцевать, я немолода, вдруг меня схватит инсульт. Не просите меня быть доброй бабушкой и любить всех.
Стены бара и дома над ним были желтоватые, с корявой «шубой», как зимняя старуха - у нее на зиму хранилась ярко-желтая шуба из искусственного меха. В предбаннике у верха наружной лестницы горела тусклая лампа. Казалось, там всегда стоит кто-то высокий и молчит.
***
Все случилось нечаянно. Белобрысый Косматыч (совсем не косматый) - парень-кассир в местном супермаркете, сухой, тощий, в зеленой бейсболке, отчужденно рассматривающий людей издалека, когда никого не стояло на пробивку товаров. Он как потерянный пингвин-альбинос испуганно озирался, тоскливо смотрел на Лизу, когда она забирала упаковку линз. Автомат выплевывает линзы после того, как в него засунешь тысячу.
Стояла ранняя приморская весна. Люди, замотавшись в капюшоны, шли кутерьмой к автобусным остановкам. Снег пошел нечаянно - стихийно, глупо, инфантильно. Он кружился мелкими колючими смерчами, трогал лизины глаза и окатывал пугающим холодом. Делалось все темнее, а девочки с дедушками высыпали на улицы кататься на роликах по слякоти и хмари. Да еще и в полосатых гетрах.
Лиза точно помнила, что они проходили мимо школьного стадиона, мальчишки в оранжевых кедах учились забивать мяч. Так старались, что мяч вылетел из-за сетки-забора и ударил Косматыча по хрупкой редковолосой рыжине. Он засмущался, но все же догнал отскочивший от его головы мяч и с остервенением швырнул оранжевым мальчишкам.
Девушка-библиотекарь стояла на углу в полусумерках.
***
Лиза не знала ее, придумала и потом тосковала по образу. Она хотела упасть в кого-то. Но падать было не в кого.
Все лето Лиза таскала к библиотекарше глупых парней. Чем глупее, тем лучше. Наведет парней - глядишь, библиотекарша полюбит кого-то из них, и Лиза сможет смотреть на нее беспощадно. Это последнее - видеть исподтишка, смотреть, слушать, как шуршат рукава или кожа нижней половины рук, когда она бросает руки на плечи казенного дивана. Чуть взмахивает (это было бы видно, если бы о ней снимали кино с замедленной съемкой) и проводит ногтями по шершавости.
«Не водите ко мне Косматыча», - сдержанно говорила библиотекарша. Лиза сдержанно отвечала: «Больше никогда». Never. Ever.
Не водила. Звонила библиотекарше из глубины прихожей, где стены в синий ромбик. Голос звучал как из медвежьей шкуры, будто Лиза замоталась в нее и пытается высунуть руки.
- Соскучилась, - смущалась Лиза, ждущая этот голос с пятницы под музыку, которой был просолен воздух. Она сидела в библиотеке за истертым столом. Девушка-библиотекарь приводила ее в подсобку, где шипели домашние булки.
- Ешьте булки, - говорила библиотекарша спокойным добрым голосом. Лиза не ела. И библиотекарша не ела и улыбалась так, будто все о Лизе знала - даже то, о чем Лиза не догадывалась.
В сумерках они шли через двор котельной, им было немного по дороге, уголь хрустел под дешевыми ботинками. Самыми светлыми были зубы библиотекарши, когда она улыбалась. Самыми черными были ее глаза. Лиза боялась в них смотреть, но когда смотрела, куски мира соединялись.
Библиотекарь смотрела Лизе в лицо без боязни:
- Почему ты не смотришь на меня? У тебя красные щеки.
- Капилляры близко к коже.
Что-то большое и страшное надвигалось - Лиза это знала, и оттого ей хотелось бежать на другой континент. Она садилась в автобус и уезжала всего-то на другой конец городка. Валяясь на диване, вспоминала хруст ботинок по углю. От хруста ботинок библиотекарши хотелось бежать через кусты, листья, деревья, мхи, горы, поры, холмы и пригорки. Во сне она бежала, и весь городок за ее бегущей спиной превращался в тундру.
***
- Пей! Пей, говорю! Я-а-а тебя прошу! - тощий, обросший пеплом волос парень у барной стойки совал в лицо чужой стакан с ромом, - Выпей немного от грусти. И я пойду.
Чтобы лишний раз не разговаривать, он сделал глоток и отодвинул стакан.
Он сидел в переполненном баре один и чувствовал себя одинокой собакой. Иногда он заговаривал с кем-то из посетителей. Его укалывала ревность, когда они через минуту отвлекались от него и плели пьяные беседы с другими.
Иногда он ревновал всех веселящихся людей. Иногда он ревновал Вселенную за то, что она оставила его.
За человеческой стеной он не сразу увидел Лизу, наверное, через несколько недель после своего первого визита в бар. Он был молод, нелюдим и писал истории об убийствах.
В тот вечер Лиза с особым рвением хотела бежать в никуда. Желание исчезнуть (не умереть, раствориться в дороге) находило волнами. Волны вечерами особенно холодны и темны. В автобус она сесть не смогла - старуха Кларисса ждала помощи. Требовалось раздавать заказы - хотя и величественной походкой, но разносить и встречать со скучающей улыбкой. Красные плечи раздвигались под тяжестью ее легкого старого взгляда и под величиной сырных тарелок с пузатыми бокалами бургунь де фландр.
Она впитывала человеческое дыхание, голоса, неразговорчивые стены. Лицо было спокойным, глаза скрывались за веками и снова появлялись, глядя на танцующую за баром Клариссу, раздувшую ноздри горбатого носа с поперечными морщинами на переносице и выцветшим наблюдением за веселой и доброй толпой гостей. Молодые боги сидели за барной стойкой и пили веселый эль с мягкими минами любителей реальности.
В тот вечер он наигрывал неведомую мелодию. Первое, что она услышала от него, слова из песни. «…that stormy weather rings», - бормотал он.
- Как думаете, свет может быть черным? - он посмотрел на ее волосы.
- В моей голове такое бывает. Многих окрыляет и вдохновляет черный свет. В этом нет ничего страшного. Мы не можем овладеть красотой или отдаться ей.
- Боитесь черноты?
- Я боюсь быть глупой, - отмахнулась она.
***
В 29 лет Кларисса была молода и счастлива. А в тридцать случилась необратимость - ее муж Роман попал в автокатастрофу.
Умер мгновенно. Она сидела рядом с ним. Изломанное железо сломало ей нос. С тех пор на носу Клариссы красовался аристократичный горб, а цвет одежды старуха сменила с желто-красного на черный и бордовый.
Бар принадлежал Роману. Темно-синие глаза, черные волосы.
- Был он добр со мной, - говорила Кларисса, - Я летала из одного угла потолка в другой как счастливая ведьма. Нам не хотелось никаких детей и родственников. Все было только для нас.
По ночам они бродили вдоль проспектов с редкими фонарями и пили из горла то, что можно было купить ночью из-под прилавка. Разглядывали прячущихся в арках карликов, населяющих притихшие районы, слушали танго в подворотнях и танцевали в полной тьме без страха умереть. Потом бежали в чужие бары (свой Кларисса открыла только после его смерти, он был забит досками), грелись там, глядя на красно-зеленые бордельные стены неборделей. Аккордеонист играл что-то неизведанное, незнакомое им, хотя они оба любили музыку и знали ее. Он играл и смотрел на них, прищурившись, подслеповатыми блестящими глазами.
В тихие надбарные вечера с чаем из чабреца глаза Клариссы затуманивались:
- Знаешь ли ты, птичка, каково это - обожать и боготворить темноту, бежать от страшных снов и наслаждаться светом желтых фонарей? Будто бежать от монстров, от машин, которые грозятся тебя распластать на брусчатке. И бежать не одному.
Лиза молчала и демонстративно шкворчала глотком чая, замотав колени в простыни цвета кофе с молоком.
- Гнать по черным спальным районам с редкими огнями в окнах! - распалялась Кларисса и глаза ее блестели, - Что ты понимаешь?
- Мне сегодня приснились слова. Они должны что-то значить. Не может быть, чтоб ничего не значили.
- Покажи.
Лиза вытянула руку к шкафу и достала лист с нацарапанными на нем сонными словами. Старуха тоже вытянула руку и как в старой известной картине, которая в лизином детстве висела в прихожей ее дома, долго держала ее вытянутой, а потом взяла лист и принялась читать.
- «К старости Слевин все больше обращался к Богу. А Бог все чаще принимал образ Моники Беллуччи, - начала Кларисса скрипучим голосом, - Особенно при просмотре мистических триллеров. Вот она стояла посреди улицы в юбке карандаш и волосы ее разлетались черными кудрями по воздуху. У кого-то Бог был кудрявым красавцем с песочными усами. А у него - Беллуччи. Люби Белуччи или не люби - а бог и смерть это она. То она мерещилась ему в ограблении банка. То во время погони - с мундштуком в зубах».
Откашлявшись и затрещав сигаретой, старуха почесала сначала горбатый нос, а потом и подбородок. Но так ничего и не сказала.
***
Приходили гости. Приступали к танцам. Кутерьма и карнавал. Старуха трясла плечами, грудью и лопатками, будто в припадке. А Лиза все читала, но почесывала бока в ситцевой сорочке, как в сложных русских фильмах и грозилась рассмеяться. Шумели как на базаре. Верещали, выгибали копчики, выкручивали колени. Иногда старуха била посуду и горланила Диаманду Галас.
Под утро Лиза раздевала пьяную старуху. Сначала ее пугал шрам на животе - он остался после аварии. Старуха будто напоминала сама себе о хрупкости всего. Утром она выносила бутылки, еле держась на костлявых ногах и в каблуках на босую ногу.
Потом разбрасывала фиолетовые подушки по полу и интригующе пошептывала Лизе:
- Свари-ка мне говяжье сердце.
***
Это был равнинный пейзаж. На горизонте пластались сизые горы с растаявшим снегом. Под горами до самой дороги гуляли заросли Иван-чая и бросались в глаза так, что хотелось свой дом и мебель цвета его лепестков. Лиза ехала на попутной машине. Водитель в мятой олимпийке казался добрым.
Собственная голова показывала ей лица как в полицейской хронике. Белесый Косматыч в бейсболке робко подмигивал ей и неуклюже совал длинные пальцы в карманы.
Парень из бара с печальными глазами тоже был смущен - проводил широкими ладонями по стриженому затылку, как армейский новобранец. Он приоткрывал рот, но ничего не говорил и не пел. Она бы с удовольствием послушала сейчас «That stormy weather rings».
Девушка-библиотекарь смотрела чуть хмуро, но углы ее губ были приподняты. Она выглядела загорелой. Черные глаза казались светлыми.
«Куда ты собралась, чертова дочь?» - старая Кларисса царапнула спичкой о коробок и втянула полсигареты. Она исхудала, лицо ее стало скуластым и тёмным. Набросив на голову прозрачный платок, она отвернулась и исчезла там же, где в голове Лизы жили все остальные.
Цветы Иван-чая за стеклом были ярче их лиц.
(- Вы сегодня хороши.
- Шляпа с блошиного рынка.)
Лиза тем временем сидела в белой ночной рубахе под крышей в квартире старухи с покатым потолком и писала письма самой себе под светом торшера, обтянутого светло-зеленым шелком.
В августе асфальт шипел, комната с большой спальной кроватью пахла старыми деревяшками. Слева раскинулось окно - путь музыки через уличный воздух к ушным раковинам, а справа на всю стену тянулись книжные стеллажи. Стул в углу, одинокий без других стульев, молчал и иногда будто съеживался (но только в темноте). Жуки к зиме замирали и ползли в трещины, а весной, как делалось жарко, ползали по стенам поодиночке. Кот нерешительно входил в комнату из предбанника и ловил жуков, играя с ними подушками лап и слегка царапая холодные ещё стены верхнего этажа.
Утром старуха приходила пьяная и веселая, брала с полки первую книгу и читала оттуда пару абзацев вслух, вооружившись сигаретой.
- Люди как реки, - танцевала она, почти скандируя,и одновременно выгружая из баулоподобной сумки бутылки с вином - Вытекают, втекают, перетекают, исчезают, возникают. Просачиваются. Извиваются, корчатся, противоречат, бунтуют, съеживаются, распахиваются, окрыляются и тлеют.
Старуха снимала парик-каре, оставалась с родными темно-русыми волосами и говорила Лизе: «У тебя имя как из мыльной оперы. Кто надоумил твоих родителей так назвать ребенка?»
Приходили гости - веселые девицы с гривами и парень с мохнатой грудью из-под белого ворота рубахи, забрызганного красным вином. Они читали тексты замшелых песен, перебивая друг друга. Старуха гладила их по головам, утепляла взгляд как старый погреб с картофелем и как строгая мать стреляла в них глазами.
Краснел рассвет. Пьяная суетливая толпа во главе со старухой, спотыкаясь на винтовой лестнице, рискуя сломать коллективную шею, катилась вниз - то бегом, то быстрым шагом. К старухиным гостям примешивались люди из бара.
Они наполняли компактную площадь у храма пьянства и тянули руки к оранжевому горизонту. Самые темпераментные танцевали. Лиза шла в хвосте, а потом бродила между танцующими и тянущими руки:
- Какая радость?
Люди доброжелательно улыбались и не отвечали. Правда, однажды танцующая старуха сказала:
- На рассвете мы видим мир таким, какой он есть. А твое время еще не пришло. В кладовке лежит упаковка зефира. Поешь.
К полудню кочегарилось солнце. Лиза усаживалась на подоконник, свешивала ноги над входом в уставший бар, прислонялась горячей спиной к проемам и пугалась мысли о том, что рубаха ее ночная - как саван, и ноги ее давно холодны, и холод проникает из погреба вверх, через барный потолок, к квартирному полу. А там и до пяток недалеко. Парень в рубахе пританцовывал внизу и декламировал то Хармса, то себя.
К семи вечера чайка вырвалась из рук, они выпустили ее из окна. Чайка взметнулась и скрылась за углом семиэтажного дома. Все нахмурились, будто и правда задумывались о том, где она приземлится. И приземлится ли. После утренней эйфории у старухи всегда появлялось что-нибудь неожиданное. Например, чайки. Одним богам было ведомо, как она их ловила и где.
От старухи пахло духами, переспевшими яблоками и сигаретами. Походка была молодящаяся и чуть ломаная, как будто старуха вытягивает спину.
От Лизы пахло ветром с моря, но у ветра нет запаха, поэтому и у Лизы его не было. Ходила она тихо, чуть слышно. Иногда закрывала глаза и притворялась исчезнувшей. Это срабатывало - продавец автобусных билетов проходил мимо. Украшений она носила мало, старуха же, напротив, души не чаяла в толстых серебряных кольцах и подчас надевала их на все пальцы.
***
Детство и раннюю юность Лиза провела в квартире без ковров в маленьком городе, почти поселке. Была это квартира в невысоком доме на третьем этаже под крышей. Деревянные полы окрасились белым. Стены белели легким психоделическим орнаментом. Кровать старела в песочной белизне под белым покрывалом.
Казалось, белизной можно испачкаться. Большое окно и свет из него делали комнатный мир волшебным. Лиза не любила ковров, плетеные ковры-пылесборники в логове старухи ее слегка раздражали.
Шкафы-купе отражали белую комнату в рыжем свете напольной лампы. Пол был светлый, тяжело мыть полы. На стремянке спал кот и иногда вздыхал. На большом кожаном кресле висели старые оранжево-красные футболки. В коридоре гуляли сумерки. Ночью почти не слышно звуков - разве что шум тишины, на ровном месте появляются надежды, что тишина не так равновесна и вакуумна, как кажется сначала, что вдруг прошуршит жук или заверещит мышь.
Напротив лизиного дома детства стояла библиотека с большим окном напротив ее комнаты. Из светлой квартиры видно девушку-библиотекаря. Она делала вид, что не смотрит в белую квартиру и собирала бумажные стопки. Лиза же иногда шмыгала из ванной в кровать полуобнаженной и невовремя вспоминала, что девушка-библиотекарь может ее увидеть.
Впрочем у библиотекаря, судя по ее отрешенному лицу, было мало раздражителей.
С торца, где скрывалась синеватая кухня, окно выглядывало на полосу деревьев и белостеннную двухэтажную станцию защиты растений. Воздух из окна приходил пасмурный и теплый. Окно с видом на библиотеку казалось солнечным, а кухонное с торца казалось пасмурным. Весной под станцией по мокрым трещинам асфальта гуляла длинноволосая девочка с мраморным догом. Деревья намокали, как и все остальное - прошлогодняя серая после зимы трава, тропы с пнями и булыжниками.
За станцией высился четырехэтажный дом, в который часто входил покрытый бороздами морщин мужчина. Лиза представляла, как он идет на 4-й этаж - в квартиру с трехкомнатными сумерками - и молчит в коридоре. И ждет, что ему нальют борщ и стопку водки. Но никто не наливает.
Старуха же была не от мира сего. Говорили, она родилась в многодетной семье и начала курить в двенадцать лет на веранде родительского дома. Голос ее нынче грубо скрипел, от этого песни ее делались живее, особенно если строчка переходила в кашель. Жить с ней было небезмятежно. Старуха намеренно говорила Лизе жесткости.
Лиза покрывалась слоем обиды (в этом городе у нее никого не было, в отличие от того - библиотечного и белого) и ехала в сквер с фонтаном - в автобусе ободранном, уродливом, будто из позапрошлого века. Окна мелькающих домов несмотря на ветер часто были распахнуты, комнаты казались безлюдными, у окон мелькали шторы из расписной парчи.
В сквере Лиза усаживалась на край фонтана с музыкой. Он давно был нерабочим. Старый фонтанщик спился и умер. Старуха любила упоминать его нос картошкой и рубаху телесного цвета.
- Пьянь! - кричала она, переходя на хрип и журча текилой. Чашу фонтана сто лет как засыпали землей, из земли росли цветы - анютины глазки и герберы. Пахло мокрой почвой, сырыми кореньями, стенами опустевшего дома, обитавшего в середине парка. Лиза сидела на краю каменной чаши и думала о бороздах на лице старухи.
Шел дождь, асфальт чернел и затем, когда появлялось солнце, блестел чернотой с белыми крапинками камней.
Случалось, с моря дул ветер и редкие посетители сквера пробегали мимо фонтана, нахлобучив на редковолосые головы шапки из белой шерсти. Иногда у входа в парк на облупленной скамейке ошивался белоусый старик в кожаной кепке - из-под усов торчала губа, а на губе сидела сигарета.
Это был ее любимый сквер. Лиза уезжала в спальные районы и бродила там, рассматривая нищих. Молодые мамаши в спортивных костюмах глядели на Лизу исподлобья и куда-то тащили надутых детей в розовых кофтах. Одна старуха в мохеровой шапке бросилась к газону, где в грязной траве лежала записная книжка, похожая на паспорт. Все о чем-то беспокоились.
Лиза поднимала глаза к вершинам домов, и мир на минуты казался ей сном - воздух становился старым, автомобили - анахронизмами. В сплошных окнах отражались изломанные глазастые дома. Собаки бегали вдоль заборов, виляли и нюхали друг друга с веселым лаем. Шерсть их трепал ветер, Лиза улыбалась. Она очаровывалась без предубеждений, без остановки на то, чтобы посмотреть - не сильно ли ты расхолаживаешься детка? Помнишь, что ты натворила? Лиза временами ненавидела себя от корки до корки. Забыть. Забыть все что было. И забыть себя.
Но старуха Кларисса и посетители, посвящённые в утренний обряд понимания жизни, не давали ей доступа. Старуха чихала по весне и причитала что слабеет. Грозилась приходить в страшных снах и наяву после смерти. Но длилось это недолго. Она спрашивала Лизу о потерянном одеяле и хохоча вытаскивала его из-под неё. Лиза лежала, глядя в потолок. В комнате кутался полумрак, но иногда на дряблые полы просачивался полосами свет желто-оранжевого солнца или ручных фонарей. Комната как будто умела нравиться.
Старуха говорила, что Лиза присланный ангел и держала ее на всем готовом почти как любовницу, хотя спали они под разными одеялами. Но Лиза знала, что в ней нет ничего ангельского. И старая Кларисса задним умом это понимала. Оттого взяла её к себе жить.
***
- Милый дом с зеленой крышей все равно я вижу, - пели на весь автобус маленькие девочки. Дома будто надвигались, они задевали Лизу острыми углами и исчезали за спиной. Листья деревьев соединялись, превращались в зеленые рты и пели что-то лесное. Прошло десять лет с тех пор, как Лиза чувствовала, что от людей пахнет апельсинами. Люди-апельсины собрали рюкзаки и улетели туда, где небо не железное. Из Лизы апельсины тоже выветрились. Поэтому она вошла в бар на окраине промзоны. Там она встретила Клариссу.
Где ее друг рыжий Косматыч? Едва Лиза успокаивалась, что-то непременно напоминало ей о смерти. Однажды она шла мимо стоянки и увидела развороченный чёрный автомобиль. Он был наполовину смят и на грязных потрескавшихся стеклах его сияли засохшие брызги крови: красно-коричневые, реальные и ярче солнечного дня.
Кошачьи глаза Лизы часто слезились - то от туши, то от дыма, то от ветра. От этого они казались людям еще красивее. Ночью Лиза думала о переходах метро. Напольная лампа светила неярко, но отражалась в ребрах стремянки. "Новую бы поставить" - думала Лиза, глядя на допотопную дверь.
Ей хотелось заснуть на почти плоской подошве подушки, а ночью, едва кот подкрадется к ней, в дверь ворвётся старуха и бросит на кровать парик, и откупорит новое вино, и ухнет будто с мороза, и крикнет кому-то вниз: "Покеда". Слово "покеда" ей не идёт. старухи не используют такое. Но Лиза не говорит ей об этом. В конце концов, к чему спорить о мелочах. Да и о немелочах. В конечном счёте, все мы на пути к концу всего.
«Вот звали б тебя Кларисса», - брезгливо щурилась старуха и надевала парик на вымытые волосы.
- Чего ты с ней живешь? - однажды спросил Лизу бармен, влюбленный в нее буйным вечером.
- Мы живем как в пустыне. А бар когда-нибудь провалится под землю.
- В ней есть что-то святое. Может быть, когда она узнает больше о красоте мира, ее слегка зальет черной краской. Но и сейчас в ней много от ведьмы, - любила откровенничать старуха под бокал тосканского.
- Мы похожи где-то в закоулках, - скрипела она, откупоривая вторую бутылку, - За мной особо не следили, рыскала по закоулкам, узнавала новое. Но я родилась измазанная черной краской. Чумазая. Я закурю. Чего я хотела? В детстве я хотела быть феей Карабос.
В молодости старуха была похожа на Ахматову и уже тогда называла людей девчонками, мальчонками и птичками.
- Хочу танцевать, я немолода, вдруг меня схватит инсульт. Не просите меня быть доброй бабушкой и любить всех.
Стены бара и дома над ним были желтоватые, с корявой «шубой», как зимняя старуха - у нее на зиму хранилась ярко-желтая шуба из искусственного меха. В предбаннике у верха наружной лестницы горела тусклая лампа. Казалось, там всегда стоит кто-то высокий и молчит.
***
Все случилось нечаянно. Белобрысый Косматыч (совсем не косматый) - парень-кассир в местном супермаркете, сухой, тощий, в зеленой бейсболке, отчужденно рассматривающий людей издалека, когда никого не стояло на пробивку товаров. Он как потерянный пингвин-альбинос испуганно озирался, тоскливо смотрел на Лизу, когда она забирала упаковку линз. Автомат выплевывает линзы после того, как в него засунешь тысячу.
Стояла ранняя приморская весна. Люди, замотавшись в капюшоны, шли кутерьмой к автобусным остановкам. Снег пошел нечаянно - стихийно, глупо, инфантильно. Он кружился мелкими колючими смерчами, трогал лизины глаза и окатывал пугающим холодом. Делалось все темнее, а девочки с дедушками высыпали на улицы кататься на роликах по слякоти и хмари. Да еще и в полосатых гетрах.
Лиза точно помнила, что они проходили мимо школьного стадиона, мальчишки в оранжевых кедах учились забивать мяч. Так старались, что мяч вылетел из-за сетки-забора и ударил Косматыча по хрупкой редковолосой рыжине. Он засмущался, но все же догнал отскочивший от его головы мяч и с остервенением швырнул оранжевым мальчишкам.
Девушка-библиотекарь стояла на углу в полусумерках.
***
Лиза не знала ее, придумала и потом тосковала по образу. Она хотела упасть в кого-то. Но падать было не в кого.
Все лето Лиза таскала к библиотекарше глупых парней. Чем глупее, тем лучше. Наведет парней - глядишь, библиотекарша полюбит кого-то из них, и Лиза сможет смотреть на нее беспощадно. Это последнее - видеть исподтишка, смотреть, слушать, как шуршат рукава или кожа нижней половины рук, когда она бросает руки на плечи казенного дивана. Чуть взмахивает (это было бы видно, если бы о ней снимали кино с замедленной съемкой) и проводит ногтями по шершавости.
«Не водите ко мне Косматыча», - сдержанно говорила библиотекарша. Лиза сдержанно отвечала: «Больше никогда». Never. Ever.
Не водила. Звонила библиотекарше из глубины прихожей, где стены в синий ромбик. Голос звучал как из медвежьей шкуры, будто Лиза замоталась в нее и пытается высунуть руки.
- Соскучилась, - смущалась Лиза, ждущая этот голос с пятницы под музыку, которой был просолен воздух. Она сидела в библиотеке за истертым столом. Девушка-библиотекарь приводила ее в подсобку, где шипели домашние булки.
- Ешьте булки, - говорила библиотекарша спокойным добрым голосом. Лиза не ела. И библиотекарша не ела и улыбалась так, будто все о Лизе знала - даже то, о чем Лиза не догадывалась.
В сумерках они шли через двор котельной, им было немного по дороге, уголь хрустел под дешевыми ботинками. Самыми светлыми были зубы библиотекарши, когда она улыбалась. Самыми черными были ее глаза. Лиза боялась в них смотреть, но когда смотрела, куски мира соединялись.
Библиотекарь смотрела Лизе в лицо без боязни:
- Почему ты не смотришь на меня? У тебя красные щеки.
- Капилляры близко к коже.
Что-то большое и страшное надвигалось - Лиза это знала, и оттого ей хотелось бежать на другой континент. Она садилась в автобус и уезжала всего-то на другой конец городка. Валяясь на диване, вспоминала хруст ботинок по углю. От хруста ботинок библиотекарши хотелось бежать через кусты, листья, деревья, мхи, горы, поры, холмы и пригорки. Во сне она бежала, и весь городок за ее бегущей спиной превращался в тундру.
***
- Пей! Пей, говорю! Я-а-а тебя прошу! - тощий, обросший пеплом волос парень у барной стойки совал в лицо чужой стакан с ромом, - Выпей немного от грусти. И я пойду.
Чтобы лишний раз не разговаривать, он сделал глоток и отодвинул стакан.
Он сидел в переполненном баре один и чувствовал себя одинокой собакой. Иногда он заговаривал с кем-то из посетителей. Его укалывала ревность, когда они через минуту отвлекались от него и плели пьяные беседы с другими.
Иногда он ревновал всех веселящихся людей. Иногда он ревновал Вселенную за то, что она оставила его.
За человеческой стеной он не сразу увидел Лизу, наверное, через несколько недель после своего первого визита в бар. Он был молод, нелюдим и писал истории об убийствах.
В тот вечер Лиза с особым рвением хотела бежать в никуда. Желание исчезнуть (не умереть, раствориться в дороге) находило волнами. Волны вечерами особенно холодны и темны. В автобус она сесть не смогла - старуха Кларисса ждала помощи. Требовалось раздавать заказы - хотя и величественной походкой, но разносить и встречать со скучающей улыбкой. Красные плечи раздвигались под тяжестью ее легкого старого взгляда и под величиной сырных тарелок с пузатыми бокалами бургунь де фландр.
Она впитывала человеческое дыхание, голоса, неразговорчивые стены. Лицо было спокойным, глаза скрывались за веками и снова появлялись, глядя на танцующую за баром Клариссу, раздувшую ноздри горбатого носа с поперечными морщинами на переносице и выцветшим наблюдением за веселой и доброй толпой гостей. Молодые боги сидели за барной стойкой и пили веселый эль с мягкими минами любителей реальности.
В тот вечер он наигрывал неведомую мелодию. Первое, что она услышала от него, слова из песни. «…that stormy weather rings», - бормотал он.
- Как думаете, свет может быть черным? - он посмотрел на ее волосы.
- В моей голове такое бывает. Многих окрыляет и вдохновляет черный свет. В этом нет ничего страшного. Мы не можем овладеть красотой или отдаться ей.
- Боитесь черноты?
- Я боюсь быть глупой, - отмахнулась она.
***
В 29 лет Кларисса была молода и счастлива. А в тридцать случилась необратимость - ее муж Роман попал в автокатастрофу.
Умер мгновенно. Она сидела рядом с ним. Изломанное железо сломало ей нос. С тех пор на носу Клариссы красовался аристократичный горб, а цвет одежды старуха сменила с желто-красного на черный и бордовый.
Бар принадлежал Роману. Темно-синие глаза, черные волосы.
- Был он добр со мной, - говорила Кларисса, - Я летала из одного угла потолка в другой как счастливая ведьма. Нам не хотелось никаких детей и родственников. Все было только для нас.
По ночам они бродили вдоль проспектов с редкими фонарями и пили из горла то, что можно было купить ночью из-под прилавка. Разглядывали прячущихся в арках карликов, населяющих притихшие районы, слушали танго в подворотнях и танцевали в полной тьме без страха умереть. Потом бежали в чужие бары (свой Кларисса открыла только после его смерти, он был забит досками), грелись там, глядя на красно-зеленые бордельные стены неборделей. Аккордеонист играл что-то неизведанное, незнакомое им, хотя они оба любили музыку и знали ее. Он играл и смотрел на них, прищурившись, подслеповатыми блестящими глазами.
В тихие надбарные вечера с чаем из чабреца глаза Клариссы затуманивались:
- Знаешь ли ты, птичка, каково это - обожать и боготворить темноту, бежать от страшных снов и наслаждаться светом желтых фонарей? Будто бежать от монстров, от машин, которые грозятся тебя распластать на брусчатке. И бежать не одному.
Лиза молчала и демонстративно шкворчала глотком чая, замотав колени в простыни цвета кофе с молоком.
- Гнать по черным спальным районам с редкими огнями в окнах! - распалялась Кларисса и глаза ее блестели, - Что ты понимаешь?
- Мне сегодня приснились слова. Они должны что-то значить. Не может быть, чтоб ничего не значили.
- Покажи.
Лиза вытянула руку к шкафу и достала лист с нацарапанными на нем сонными словами. Старуха тоже вытянула руку и как в старой известной картине, которая в лизином детстве висела в прихожей ее дома, долго держала ее вытянутой, а потом взяла лист и принялась читать.
- «К старости Слевин все больше обращался к Богу. А Бог все чаще принимал образ Моники Беллуччи, - начала Кларисса скрипучим голосом, - Особенно при просмотре мистических триллеров. Вот она стояла посреди улицы в юбке карандаш и волосы ее разлетались черными кудрями по воздуху. У кого-то Бог был кудрявым красавцем с песочными усами. А у него - Беллуччи. Люби Белуччи или не люби - а бог и смерть это она. То она мерещилась ему в ограблении банка. То во время погони - с мундштуком в зубах».
Откашлявшись и затрещав сигаретой, старуха почесала сначала горбатый нос, а потом и подбородок. Но так ничего и не сказала.
***
Приходили гости. Приступали к танцам. Кутерьма и карнавал. Старуха трясла плечами, грудью и лопатками, будто в припадке. А Лиза все читала, но почесывала бока в ситцевой сорочке, как в сложных русских фильмах и грозилась рассмеяться. Шумели как на базаре. Верещали, выгибали копчики, выкручивали колени. Иногда старуха била посуду и горланила Диаманду Галас.
Под утро Лиза раздевала пьяную старуху. Сначала ее пугал шрам на животе - он остался после аварии. Старуха будто напоминала сама себе о хрупкости всего. Утром она выносила бутылки, еле держась на костлявых ногах и в каблуках на босую ногу.
Потом разбрасывала фиолетовые подушки по полу и интригующе пошептывала Лизе:
- Свари-ка мне говяжье сердце.
***
Это был равнинный пейзаж. На горизонте пластались сизые горы с растаявшим снегом. Под горами до самой дороги гуляли заросли Иван-чая и бросались в глаза так, что хотелось свой дом и мебель цвета его лепестков. Лиза ехала на попутной машине. Водитель в мятой олимпийке казался добрым.
Собственная голова показывала ей лица как в полицейской хронике. Белесый Косматыч в бейсболке робко подмигивал ей и неуклюже совал длинные пальцы в карманы.
Парень из бара с печальными глазами тоже был смущен - проводил широкими ладонями по стриженому затылку, как армейский новобранец. Он приоткрывал рот, но ничего не говорил и не пел. Она бы с удовольствием послушала сейчас «That stormy weather rings».
Девушка-библиотекарь смотрела чуть хмуро, но углы ее губ были приподняты. Она выглядела загорелой. Черные глаза казались светлыми.
«Куда ты собралась, чертова дочь?» - старая Кларисса царапнула спичкой о коробок и втянула полсигареты. Она исхудала, лицо ее стало скуластым и тёмным. Набросив на голову прозрачный платок, она отвернулась и исчезла там же, где в голове Лизы жили все остальные.
Цветы Иван-чая за стеклом были ярче их лиц.