(no subject)
- Веня, у меня нет сил смотреть твой Инстаграм.
Венедикт и Анька сидели в кафе. Стоял ночной мороз.
- Хоть понимаешь, что ты ненормальный? Что за извращения? - кочегарилась Анька.
- Где извращения? - отбивался Венедикт.
- Вот, например. В поле на лошадях двое пьяных. Лемми Килмистер открыл рот как шизофреник. А рядом сидит ободранная алкоголичка не первой свежести с желтыми волосами и чёрными корнями. И смеётся в пьяном бреду. Думаешь, нормальному человеку приятно?
- Красивое бывает разным.
- Уволь. Я хочу дать тебе две тысячи рублей, чтобы ты прекратил постить это безобразие. Дети смотрят, - она протянула завязанную в трубку двухтысячную.
- Почему не двадцать?
- А это! Полюбуйся, - ткнула она в экран смартфона.
- Чего?
- Люмпены пляшут под елкой. Задирают высоко колени, а у тетки колготки порвались. Люди изголодались по красоте.
- Говоришь так, будто люмпенов сроду не видела.
- Пойдём отсюда. Я пропесочу тебя по дороге. А деньги не хочешь, не бери. Но знай, я возмущена. Что это за искусство такое?
Они проворно ныряли в подворотни, пытаясь добраться до автостанции. У засаленных автостанционных будок толпились чёрные силуэты.
- Ладно, - сказал Веня, - Ты иди, садись в автобус без меня. А я прогуляюсь до реки. Хочу пару раз на ночную воду глянуть.
Он пробежал трусцой и насквозь пару картонных будок, готовясь к тому, что кто-то начнёт хватать его за руки руками-щупальцами, прорываясь ногтями из хрупких замороженных стен. Но люди ели свою рыбу, как мирные дети подземелья.
На твердом береговом инее он попрыгал по замерзшей траве, поустемлялся вдаль и вдруг испугался какого-то хрипа, похожего на превращение человека в зверя. Ему стало так страшно, что он яростно понес себя к автобусу, опять сквозь картонные павильоны.
Пока бежал, забыл куда ехать, кто он и где живет. Такое случалось. Все было черно, и только из урн тянуло дымом от грязных горящих газет «Комсомольская правда».
- Ах! Ну что же это с вами! Я же с похмелья, мне самой тяжело. Давайте-ка подымайтесь, шельмец вы эдакий.
Крупная женщина с кудрями и успокаивающим домашним лицом подняла его, испуганного и бесчувственного, с колен. Они радостно посмотрели друг на друга.
- Я, кажется, знаю тебя, - проблеял Венедикт ослабевшими тембрами почти своей души.
- А себя знаешь?
- Нет, забыл себя на берегу. Всего себя забыл.
- Чур не причитать, - добродушно промурлыкала женщина, - Я Маша. Поехали со мной. А там решим, кто ты.
Они сели в жёлтую маршрутку и через красивые мосты оттенков сепии и виадуки домчались до сортировочной станции с торговыми рядами. В торговых рядах звенели продавцы глинтвейна и конфет.
- Теперь выпей глинтвейн. Сортировочная исчезнет. Как пить дать, - сказала Маша.
- Хорошо бы, - Веня принял пластик стакана из трескучих рук тулуповидного продавца и выпил.
Они с Марией шли вдоль рядов, и мир сначала стал белесым, а потом цвета топленого молока, а потом цвета обычного. А потом Венедикта окутало молочной паутиной.
Сначала ряды сортировочной исчезли в белизне, а потом вернулись, превратившись в новогодний вертеп. Море из людей укутывало Венедикта и Машу своим оголенным дыханием. И все были похожи друг на друга, но красочны.
Венедикт и Маша плясали в хороводе и даже Маша забыла, как жить дальше. Все стало волшебным и танцующим.
В ярком танце Венедикт и его спутница поднялись по утопающей в молоке тумана широкой лестнице к высокому зданию, чьи стены покрылись плесенью и мокрым мхом. Там жила Маша.
Карнавал расплывался. Веня заметил, что люди стали исчезать, а ступени поредели и позеленели от времени. Когда карнавал исчез вместе с Машей, что его не удивило, Венедикт вошел в одну из парадных и очутился у нескольких лифтов. Реальность будто ощетинилась после былой гладкости и пушистости.
- Кто я? Куда ехать-то? Маша! Ты где?! - крикнул Веня в потолок. Ржавые ставни лифтовых шахт молчали.
Веня выкурил две сигареты в ожидании жильцов с мешками мусора.
Нет. Никто не выходил.
Только пыльный темный закуток вахтера дал напольной серости полосу света. Веня приотворил дверь. На старой кровати (будто с помойки) в табачном дыму сидел грузный дядька, похожий на персонажа из фильма Балабанова.
- Чего орешь? «Кто я», «куда ехать», - передразнил дядька, - Хары кумекать, кто ты и откуда. Живи, бля. Живи, чёрт тебя бери.
Дядька по-медвежьи заревел. Свет будто сам выключился. Дядька тут же притих.
В темноте Венедикту стало так страшно, что испуганными пальцами он нащупал двери на лестничную клетку и бросился бежать на тихие и зловещие этажи, которые не сулили ни добра, ни зла - только пахнущие хозяйственным мылом коридоры.
Венедикт и Анька сидели в кафе. Стоял ночной мороз.
- Хоть понимаешь, что ты ненормальный? Что за извращения? - кочегарилась Анька.
- Где извращения? - отбивался Венедикт.
- Вот, например. В поле на лошадях двое пьяных. Лемми Килмистер открыл рот как шизофреник. А рядом сидит ободранная алкоголичка не первой свежести с желтыми волосами и чёрными корнями. И смеётся в пьяном бреду. Думаешь, нормальному человеку приятно?
- Красивое бывает разным.
- Уволь. Я хочу дать тебе две тысячи рублей, чтобы ты прекратил постить это безобразие. Дети смотрят, - она протянула завязанную в трубку двухтысячную.
- Почему не двадцать?
- А это! Полюбуйся, - ткнула она в экран смартфона.
- Чего?
- Люмпены пляшут под елкой. Задирают высоко колени, а у тетки колготки порвались. Люди изголодались по красоте.
- Говоришь так, будто люмпенов сроду не видела.
- Пойдём отсюда. Я пропесочу тебя по дороге. А деньги не хочешь, не бери. Но знай, я возмущена. Что это за искусство такое?
Они проворно ныряли в подворотни, пытаясь добраться до автостанции. У засаленных автостанционных будок толпились чёрные силуэты.
- Ладно, - сказал Веня, - Ты иди, садись в автобус без меня. А я прогуляюсь до реки. Хочу пару раз на ночную воду глянуть.
Он пробежал трусцой и насквозь пару картонных будок, готовясь к тому, что кто-то начнёт хватать его за руки руками-щупальцами, прорываясь ногтями из хрупких замороженных стен. Но люди ели свою рыбу, как мирные дети подземелья.
На твердом береговом инее он попрыгал по замерзшей траве, поустемлялся вдаль и вдруг испугался какого-то хрипа, похожего на превращение человека в зверя. Ему стало так страшно, что он яростно понес себя к автобусу, опять сквозь картонные павильоны.
Пока бежал, забыл куда ехать, кто он и где живет. Такое случалось. Все было черно, и только из урн тянуло дымом от грязных горящих газет «Комсомольская правда».
- Ах! Ну что же это с вами! Я же с похмелья, мне самой тяжело. Давайте-ка подымайтесь, шельмец вы эдакий.
Крупная женщина с кудрями и успокаивающим домашним лицом подняла его, испуганного и бесчувственного, с колен. Они радостно посмотрели друг на друга.
- Я, кажется, знаю тебя, - проблеял Венедикт ослабевшими тембрами почти своей души.
- А себя знаешь?
- Нет, забыл себя на берегу. Всего себя забыл.
- Чур не причитать, - добродушно промурлыкала женщина, - Я Маша. Поехали со мной. А там решим, кто ты.
Они сели в жёлтую маршрутку и через красивые мосты оттенков сепии и виадуки домчались до сортировочной станции с торговыми рядами. В торговых рядах звенели продавцы глинтвейна и конфет.
- Теперь выпей глинтвейн. Сортировочная исчезнет. Как пить дать, - сказала Маша.
- Хорошо бы, - Веня принял пластик стакана из трескучих рук тулуповидного продавца и выпил.
Они с Марией шли вдоль рядов, и мир сначала стал белесым, а потом цвета топленого молока, а потом цвета обычного. А потом Венедикта окутало молочной паутиной.
Сначала ряды сортировочной исчезли в белизне, а потом вернулись, превратившись в новогодний вертеп. Море из людей укутывало Венедикта и Машу своим оголенным дыханием. И все были похожи друг на друга, но красочны.
Венедикт и Маша плясали в хороводе и даже Маша забыла, как жить дальше. Все стало волшебным и танцующим.
В ярком танце Венедикт и его спутница поднялись по утопающей в молоке тумана широкой лестнице к высокому зданию, чьи стены покрылись плесенью и мокрым мхом. Там жила Маша.
Карнавал расплывался. Веня заметил, что люди стали исчезать, а ступени поредели и позеленели от времени. Когда карнавал исчез вместе с Машей, что его не удивило, Венедикт вошел в одну из парадных и очутился у нескольких лифтов. Реальность будто ощетинилась после былой гладкости и пушистости.
- Кто я? Куда ехать-то? Маша! Ты где?! - крикнул Веня в потолок. Ржавые ставни лифтовых шахт молчали.
Веня выкурил две сигареты в ожидании жильцов с мешками мусора.
Нет. Никто не выходил.
Только пыльный темный закуток вахтера дал напольной серости полосу света. Веня приотворил дверь. На старой кровати (будто с помойки) в табачном дыму сидел грузный дядька, похожий на персонажа из фильма Балабанова.
- Чего орешь? «Кто я», «куда ехать», - передразнил дядька, - Хары кумекать, кто ты и откуда. Живи, бля. Живи, чёрт тебя бери.
Дядька по-медвежьи заревел. Свет будто сам выключился. Дядька тут же притих.
В темноте Венедикту стало так страшно, что испуганными пальцами он нащупал двери на лестничную клетку и бросился бежать на тихие и зловещие этажи, которые не сулили ни добра, ни зла - только пахнущие хозяйственным мылом коридоры.