Драники и Сталин
Отец мой в конце сороковых годов жил в деревне на руках у бабушки (моей прабабушки) - амурской казачки Василисы Ивановны. Времена были тяжелые, суровые и голодные. Отцу исполнилось года четыре. Звали его Митькой.
По весне баба Василиса укутывала Митьку, и шли они вдвоем на колхозные поля, где их ждали залежи отзимовавшей после осенней уборки мерзлой картошки. Накопают - и скорей домой.
Под вечер бабушка засучала рукава готовить драники - картофельные оладьи. Картошка была мерзопакостная - склизкая и мягкая. А другой нет. И хлеба нет. И ничего нет.
Смеркалось. Солнце медленно покидало избу, а вместе с ней окунало в сумерки портрет Сталина, висевший на стене. Ветер гудел в простенках, соседские собаки как всегда лаяли не по делу, а у бабушки шкворчала сковорода.
Вот на столе стояла бадья с оладьями.
Отец мой (тогдашний Митька) тянулся ручонками за мерзопакостными драниками, но тут же, осознавая их тошнотворность, передумывал есть, чесал пузо и капризничал.
Так каждый вечер.
Однажды драники ему вконец осточертели. Мусоля в руке кусок теста с картошкой, Митька вдруг размахнулся и швырнул драник в лицо Иосифу Виссарионычу (вы помните, его усатая физиономия обитала на стене).
Митька быстро выяснил, что бросать в Сталина драники - дикое удовольствие (да и другими-то детскими радостями не особо разживешься).
- Дедка! - задорился Митька, и второй драник полетел в глаз народному вождю.
- Дай хлебка! - вот и третья лепешка впечаталась в портрет.
Чем дальше, тем интереснее. Митька забрался на табуретку и, скандируя «Дедка! Дай хлебка!», кинулся намыливать усатое лицо липкими кисельными лепешками.
Бабушка копошилась в сенях и, понятное дело, не видела, что происходит.
Увидев, обомлела. Сначала бабка Васёна схватилась за голову - в голове ее промелькнули страшные картины, связанные с детскими домами, куда ее внуков и определят (как только с ней, позволившей издеваться над портретом, разберутся).
Придя в себя, она бросилась задергивать занавески. Разобравшись с занавесками, бабушка принялась отмывать портрет Сталина. И косилась на дверь - мало ли кто придет, а вождь весь в оладьях. Поди докажи, что внук устроил драниковый тир без умысла в младых ногтях заделаться врагом народа.
Митька хохотал и верещал, а бабка, переведя дух, затянула туго платок и пошла молиться на старые образа и большой потемневший от времени крест - чтоб уберечься от сумы и от тюрьмы. Боязнь карающей руки удивительным образом сочеталась в ней с искренней религиозностью.
Мне довелось в раннем детстве познакомиться с прабабушкой. Запомнилась она мне древней, морщинистой, со слуховым аппаратом и потухшими от забот и страхов глазами.
Летом она сидела на припеке, грела старые кости, завязывала цветастый старушечий платок (поверх белого) и каждое утро молилась на кухне.
По весне баба Василиса укутывала Митьку, и шли они вдвоем на колхозные поля, где их ждали залежи отзимовавшей после осенней уборки мерзлой картошки. Накопают - и скорей домой.
Под вечер бабушка засучала рукава готовить драники - картофельные оладьи. Картошка была мерзопакостная - склизкая и мягкая. А другой нет. И хлеба нет. И ничего нет.
Смеркалось. Солнце медленно покидало избу, а вместе с ней окунало в сумерки портрет Сталина, висевший на стене. Ветер гудел в простенках, соседские собаки как всегда лаяли не по делу, а у бабушки шкворчала сковорода.
Вот на столе стояла бадья с оладьями.
Отец мой (тогдашний Митька) тянулся ручонками за мерзопакостными драниками, но тут же, осознавая их тошнотворность, передумывал есть, чесал пузо и капризничал.
Так каждый вечер.
Однажды драники ему вконец осточертели. Мусоля в руке кусок теста с картошкой, Митька вдруг размахнулся и швырнул драник в лицо Иосифу Виссарионычу (вы помните, его усатая физиономия обитала на стене).
Митька быстро выяснил, что бросать в Сталина драники - дикое удовольствие (да и другими-то детскими радостями не особо разживешься).
- Дедка! - задорился Митька, и второй драник полетел в глаз народному вождю.
- Дай хлебка! - вот и третья лепешка впечаталась в портрет.
Чем дальше, тем интереснее. Митька забрался на табуретку и, скандируя «Дедка! Дай хлебка!», кинулся намыливать усатое лицо липкими кисельными лепешками.
Бабушка копошилась в сенях и, понятное дело, не видела, что происходит.
Увидев, обомлела. Сначала бабка Васёна схватилась за голову - в голове ее промелькнули страшные картины, связанные с детскими домами, куда ее внуков и определят (как только с ней, позволившей издеваться над портретом, разберутся).
Придя в себя, она бросилась задергивать занавески. Разобравшись с занавесками, бабушка принялась отмывать портрет Сталина. И косилась на дверь - мало ли кто придет, а вождь весь в оладьях. Поди докажи, что внук устроил драниковый тир без умысла в младых ногтях заделаться врагом народа.
Митька хохотал и верещал, а бабка, переведя дух, затянула туго платок и пошла молиться на старые образа и большой потемневший от времени крест - чтоб уберечься от сумы и от тюрьмы. Боязнь карающей руки удивительным образом сочеталась в ней с искренней религиозностью.
Мне довелось в раннем детстве познакомиться с прабабушкой. Запомнилась она мне древней, морщинистой, со слуховым аппаратом и потухшими от забот и страхов глазами.
Летом она сидела на припеке, грела старые кости, завязывала цветастый старушечий платок (поверх белого) и каждое утро молилась на кухне.