осовевшие
Два бородатых друга обсуждали сельтерскую начала прошлого века и боржом. Сквозь чистое окно я видела проплывающий мимо спальный вагон - тяжелые шторы, темные, как лица, полные ожидания. Кресла с полукруглыми спинками - синие и будто бархатные.
- Рита, как ты будешь потом сумки вытаскивать? Рита! Рита! - трещал и молился мужской голос.
- Оставь здесь, мамуль, - дочка говорила матери, - Пока, мамулечка! Влажные салфетки есть. Нет, не лицом. Спиной поеду.
- А куда мне ноги протягивать? - жаловался голос.
- У нас есть Варя облезлая. Котеночек. Теперь и собака. Все будут жить в будке.
- Вчера ваш котеночек разлегся. И не выгнать. Тигрища эдакая.
Спальный вагон с килограммовыми шторами отъезжал - безлюдный, одинокий. В окнах скользил всегда неожиданный петербургский свет. Асфальт блестел, хотя дождем и не пахло. Boarding is finished. The train is departing. The next station is Сhudovo.
Пассажиры раннего семичасового поезда обсуждали алкогольные вопросы пятницы.
- Вчера бухал? Я побоялся. Побухаешь - проспишь.
Я подумала, что надо съездить в Тверь. Помнится, ездила туда на фестиваль романса с пьяными оперными певцами. Сначала они были суровые и трезвые, а как стемнело, осовевшие.
Меня выгнали на сцену вручать приз девушке в кринолине. Или в кружевах. И я думала: «Жарко ей, наверное, в кринолинах по Твери-то рассекать».
Думала о Твери и ехала в Москву. Москву и любишь, и жалко, и стерва. Смотришь на краснорожий рекламный шедевр на остановке, и отвращение нападет, прямо-таки по Полански.
А потом сядешь в трамвай. Вот тебе гармония и нежность - солнце печет спину, зелень Покровского бульвара вдохновляет. А люди на пуфах пьют молочный лед из полуторалитровых банок и ничего не понимают.
- Рита, как ты будешь потом сумки вытаскивать? Рита! Рита! - трещал и молился мужской голос.
- Оставь здесь, мамуль, - дочка говорила матери, - Пока, мамулечка! Влажные салфетки есть. Нет, не лицом. Спиной поеду.
- А куда мне ноги протягивать? - жаловался голос.
- У нас есть Варя облезлая. Котеночек. Теперь и собака. Все будут жить в будке.
- Вчера ваш котеночек разлегся. И не выгнать. Тигрища эдакая.
Спальный вагон с килограммовыми шторами отъезжал - безлюдный, одинокий. В окнах скользил всегда неожиданный петербургский свет. Асфальт блестел, хотя дождем и не пахло. Boarding is finished. The train is departing. The next station is Сhudovo.
Пассажиры раннего семичасового поезда обсуждали алкогольные вопросы пятницы.
- Вчера бухал? Я побоялся. Побухаешь - проспишь.
Я подумала, что надо съездить в Тверь. Помнится, ездила туда на фестиваль романса с пьяными оперными певцами. Сначала они были суровые и трезвые, а как стемнело, осовевшие.
Меня выгнали на сцену вручать приз девушке в кринолине. Или в кружевах. И я думала: «Жарко ей, наверное, в кринолинах по Твери-то рассекать».
Думала о Твери и ехала в Москву. Москву и любишь, и жалко, и стерва. Смотришь на краснорожий рекламный шедевр на остановке, и отвращение нападет, прямо-таки по Полански.
А потом сядешь в трамвай. Вот тебе гармония и нежность - солнце печет спину, зелень Покровского бульвара вдохновляет. А люди на пуфах пьют молочный лед из полуторалитровых банок и ничего не понимают.