Вдруг вспомнилось -- II. Летние игры
Каждое лето пионерский лагерь, в который время от времени ссылали меня родители, был заражен из смены в смену, из отряда в отряд передававшейся игрой. В тот год это были гляделки и молчанка. Играли, каждый со своими целями, все -- от копошившейся в песочнице малышни до томных старшеклассниц, "на правах игры" безнаказанно таращившихся на поджарых, мускулистых вожатых.
Играть со мной в гляделки было скучно - на третьей минуте, а то и раньше я начинала хохотать, и vis-a-vis выбирал более смехоустойчивую жертву. А вот в молчанку... Сперва мы играли на время (от обеда до полдника, например), палатами -- та палата, что до срока заговорит, несла победителю дань из оставшихся от "родительского дня" шоколадок. Однако вскоре бдительная воспитательница что-то заподозрила, "заговор молчания" вкупе с системой поборов были изобличены -- и мы перешли к тайным индивидуальным состязаниям. Жребий (чтобы все по справедливости!) дал мне в сомолчальницы лагерную подружку Инку. "Да что с тобой молчать, -- разочарованно протянула она. -- Через полчаса расколешься". И для убедительности пропищала, нелепо взмахивая руками: "Ах, какая бабочка, какая бабочка!"
В свои двенадцать Инка была весьма проницательна и знала обо мне многое, но, как оказалось, не всё. "Ах так!", -- подумала я, и замолчала. Прошла неделя, в течение которой я попеременно чувствовала себя пионером-героем в фашистских застенках, шпионом во вражьем логове, гонцом, набравшим в рот волшебной воды, чтобы принести ее смертельно больной принцессе -- и не проронила ни слова. С другими разговаривала, а вот с Инкой -- ни-ни. Когда нам выпадало вдвоем дежурить в столовой, я молча передавала ей тарелки, вытирала вместо нее покрытые липкой клеенкой столы, не без азарта придумывала новые способы бессловесных действий и явно наслаждалась своей изобретательностью. А потом смена закончилась, прошла последняя "ночь привидений", под покровом которой мы, завернувшись в простыни, крались по коридору, чтобы если повезет, измазать едкой пастой мальчишек из соседней палаты, полная моя победа была признана, тщеславие утолено, и все же когда Инка, смущаясь, подошла, чтобы попрощаться, я по-прежнему молчала. Не из гордости, и даже не по привычке -- боялась потревожить стоявшую между нами густую, как лес, тишину.
Играть со мной в гляделки было скучно - на третьей минуте, а то и раньше я начинала хохотать, и vis-a-vis выбирал более смехоустойчивую жертву. А вот в молчанку... Сперва мы играли на время (от обеда до полдника, например), палатами -- та палата, что до срока заговорит, несла победителю дань из оставшихся от "родительского дня" шоколадок. Однако вскоре бдительная воспитательница что-то заподозрила, "заговор молчания" вкупе с системой поборов были изобличены -- и мы перешли к тайным индивидуальным состязаниям. Жребий (чтобы все по справедливости!) дал мне в сомолчальницы лагерную подружку Инку. "Да что с тобой молчать, -- разочарованно протянула она. -- Через полчаса расколешься". И для убедительности пропищала, нелепо взмахивая руками: "Ах, какая бабочка, какая бабочка!"
В свои двенадцать Инка была весьма проницательна и знала обо мне многое, но, как оказалось, не всё. "Ах так!", -- подумала я, и замолчала. Прошла неделя, в течение которой я попеременно чувствовала себя пионером-героем в фашистских застенках, шпионом во вражьем логове, гонцом, набравшим в рот волшебной воды, чтобы принести ее смертельно больной принцессе -- и не проронила ни слова. С другими разговаривала, а вот с Инкой -- ни-ни. Когда нам выпадало вдвоем дежурить в столовой, я молча передавала ей тарелки, вытирала вместо нее покрытые липкой клеенкой столы, не без азарта придумывала новые способы бессловесных действий и явно наслаждалась своей изобретательностью. А потом смена закончилась, прошла последняя "ночь привидений", под покровом которой мы, завернувшись в простыни, крались по коридору, чтобы если повезет, измазать едкой пастой мальчишек из соседней палаты, полная моя победа была признана, тщеславие утолено, и все же когда Инка, смущаясь, подошла, чтобы попрощаться, я по-прежнему молчала. Не из гордости, и даже не по привычке -- боялась потревожить стоявшую между нами густую, как лес, тишину.