Светлой памяти
Сегодня, 14 сентября -- ровно год, как умер мой друг kresto_nosets.
А вчера я узнала о том, что в ночь на 11-е ушел еще один мой друг, замечательный харьковский режиссер, немыслимой щедрости и свободы человек Вася Сидин.
Еще в 1970-е годы он, талантливый актер, создал в Харькове детский театр "Тимур", куда собирал "школьный сброд" и "исчадья педагогического ада". Некоторых актеров на репетиции под честное Васино слово привозили из детской комнаты милиции.
Сколько я знаю Васю, он никого не перевоспитывал. И даже не в том дело, что сам он в каждом слове и жесте был уязвим и достоверен, но главное, пожалуй, что он делал со всеми окружающими, маленькими и большими, -- давал им почувствовать, что они нужны не потому, что талантливы, умны, ярки, послушны, на худой конец, а потому, что нужны той самой высокой и единственной нужностью, которую ни заслужить, ни сыграть невозможно.
В режиссерском "кабинете" -- крохотная подсобка в Доме культуры Червонозаводского района -- афиши и куча хороших книг. Каждую неделю труппа собиралась здесь для "разговора" -- вместе понимать, что в жизни происходит. Каждый год -- спектакль, сначала харьковчанам, потом -- гастроли, непременно Москва, а еще -- куда позовут. Однажды мы привезли "Маленькую принцессу" по Фрэнсис Бернетт в детский дом, что в пригороде Киева. За час до спектакля в детском доме разыгралась драма: еще недавно прятавшийся в канализационных люках Игорь не поделил с еще недавно промышлявшим на местном рынке Пашкой сигарету. Игорь пообещал Пашку убить. Пашка решил бить на опережение -- но тут начался спектакль. Длился он 45 минут. В сценах горя и коварства Игорь хлюпал носом, негромко, но внятно шептал: "Суки...", а после спектакля, волоча сопротивляющегося Пашку, направился к режиссеру: "Дядя Вася, я Пашку, блин, прощаю. Пашка, я тебя прощаю, блин".
Но я сейчас не о великой силе искусства, а о Васе. Летом был лагерь для актеров и обитателей местного интерната для детей-инвалидов. Весной родители и актеры-"старички" выезжали ремонтировать рассыпающиеся от времени домики бывшего пионерского лагеря, а потом -- почти месяц в лесу, и снова репетиции, занятия, гости, разговоры... Здесь многие впервые узнавали о том есть взрослые, которые не кричат, а когда тебе трудно так, что хочется дать в морду вселенной, -- посидят с тобой, а если захочешь -- обнимут. Здесь учились дружить, переставали бояться, узнавали, что нет уродливых и бездарных, а все талантливы и прекрасны. У Васи была редкая способность видеть надежду и показывать ее, как взрослый показывает ребенку диковинный цветок в лесу. О его отзывчивости, жертвенности, жизни на износ, неспособности делить мир на "приходящих" и "домашних", немыслимой отзывчивости можно рассказывать много, а еще у него была редкая способность изумляться -- и заразительно делиться изумлением. Наконец, было одно совсем редкое свойство -- он умел дружить, не оценивал, а принимал, иногда шумно огорчался, но все равно принимал, легко верил обещаниям и доверчиво ждал, когда их, наконец, исполнят. С ним, сумасшедше-увлекающимся, напористым, ослепительно-талантливым, можно было бросаться в то, что со стороны выглядело чистой авантюрой, строить самые безумные планы, и точно знать, что сбудутся потому, что этот -- не предаст, не разочаруется, не бросит.
Последний спектакль Василия Сидина, поставленный уже когда он знал о своей болезни, назывался "Пожалуйста, живи!" -- памяти о. Георгия Чистякова. О смерти, надежде и встрече.
На московскую премьеру я не попала -- была в отъезде. На предыдущий -- о Корчаке -- не пошла почти намеренно, боялась, не пережмет ли. Мы не раз спорили -- о дидактичности, о прямой проповеди, о "педали", и в ответ на мои разглагольствования, Вася твердил: "Пойми, мне бы докричаться..."
А вчера я узнала о том, что в ночь на 11-е ушел еще один мой друг, замечательный харьковский режиссер, немыслимой щедрости и свободы человек Вася Сидин.
Еще в 1970-е годы он, талантливый актер, создал в Харькове детский театр "Тимур", куда собирал "школьный сброд" и "исчадья педагогического ада". Некоторых актеров на репетиции под честное Васино слово привозили из детской комнаты милиции.
Сколько я знаю Васю, он никого не перевоспитывал. И даже не в том дело, что сам он в каждом слове и жесте был уязвим и достоверен, но главное, пожалуй, что он делал со всеми окружающими, маленькими и большими, -- давал им почувствовать, что они нужны не потому, что талантливы, умны, ярки, послушны, на худой конец, а потому, что нужны той самой высокой и единственной нужностью, которую ни заслужить, ни сыграть невозможно.
В режиссерском "кабинете" -- крохотная подсобка в Доме культуры Червонозаводского района -- афиши и куча хороших книг. Каждую неделю труппа собиралась здесь для "разговора" -- вместе понимать, что в жизни происходит. Каждый год -- спектакль, сначала харьковчанам, потом -- гастроли, непременно Москва, а еще -- куда позовут. Однажды мы привезли "Маленькую принцессу" по Фрэнсис Бернетт в детский дом, что в пригороде Киева. За час до спектакля в детском доме разыгралась драма: еще недавно прятавшийся в канализационных люках Игорь не поделил с еще недавно промышлявшим на местном рынке Пашкой сигарету. Игорь пообещал Пашку убить. Пашка решил бить на опережение -- но тут начался спектакль. Длился он 45 минут. В сценах горя и коварства Игорь хлюпал носом, негромко, но внятно шептал: "Суки...", а после спектакля, волоча сопротивляющегося Пашку, направился к режиссеру: "Дядя Вася, я Пашку, блин, прощаю. Пашка, я тебя прощаю, блин".
Но я сейчас не о великой силе искусства, а о Васе. Летом был лагерь для актеров и обитателей местного интерната для детей-инвалидов. Весной родители и актеры-"старички" выезжали ремонтировать рассыпающиеся от времени домики бывшего пионерского лагеря, а потом -- почти месяц в лесу, и снова репетиции, занятия, гости, разговоры... Здесь многие впервые узнавали о том есть взрослые, которые не кричат, а когда тебе трудно так, что хочется дать в морду вселенной, -- посидят с тобой, а если захочешь -- обнимут. Здесь учились дружить, переставали бояться, узнавали, что нет уродливых и бездарных, а все талантливы и прекрасны. У Васи была редкая способность видеть надежду и показывать ее, как взрослый показывает ребенку диковинный цветок в лесу. О его отзывчивости, жертвенности, жизни на износ, неспособности делить мир на "приходящих" и "домашних", немыслимой отзывчивости можно рассказывать много, а еще у него была редкая способность изумляться -- и заразительно делиться изумлением. Наконец, было одно совсем редкое свойство -- он умел дружить, не оценивал, а принимал, иногда шумно огорчался, но все равно принимал, легко верил обещаниям и доверчиво ждал, когда их, наконец, исполнят. С ним, сумасшедше-увлекающимся, напористым, ослепительно-талантливым, можно было бросаться в то, что со стороны выглядело чистой авантюрой, строить самые безумные планы, и точно знать, что сбудутся потому, что этот -- не предаст, не разочаруется, не бросит.
Последний спектакль Василия Сидина, поставленный уже когда он знал о своей болезни, назывался "Пожалуйста, живи!" -- памяти о. Георгия Чистякова. О смерти, надежде и встрече.
На московскую премьеру я не попала -- была в отъезде. На предыдущий -- о Корчаке -- не пошла почти намеренно, боялась, не пережмет ли. Мы не раз спорили -- о дидактичности, о прямой проповеди, о "педали", и в ответ на мои разглагольствования, Вася твердил: "Пойми, мне бы докричаться..."