БЕССМЕРТНЫЕ ДУШИ (Дом Вердеревского), рассказ
Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?
Вот гикнул ямщик, рванулись кони, понеслись колёса, закрутили воздух, подняли грунт, и уже видна на тебе, тройка, печать родных российских дорог. Ямщик не в немецких ботфортах: сапоги да рукавицы, а сидит как столетняя бутылка из боярского погреба весь в серой благородной пыли. Но это рисунок нашего Московского тракта, а дальше, за Нижним, на глинистых почвах, тот же ямщик после удалой песни, да щелканья кнутом, да гона лихих коней, в облаке багровой пыли похож пурпурным лицом на индейца, угнавшего фургон переселенцев Дикого Запада. И бегут навстречу верстовые столбы, летит позади красный шлейф, как модное платье, но вот уже утомившиеся лошади, споткнувшись в дорожной яме, идут мелким шагом, опустив красные головы, и тянут бричку не спеша к вечному горизонту. Подскакивают на колдобинах колеса, и тянется время вдоль паутины дорог, что расползлись как раки в стране, растянувшейся на полсвета. Так и хочется взять полотно да протереть картину, вернуть лошадям и мужику родной цвет и облик, но нет, как обычно, мокрой тряпки под руками.
Впрочем, с тех пор, как запустили Московско-Петербургскую железную дорогу, путь из Петербурга до Перми занимает всего десять дней. Вряд ли назовёшь заповедной глушью город, в котором новинки из столицы появляются в срок менее двух недель. Но в бричке, о которой идёт речь, едут не новые журналы мод, не свежие литературные альманахи, а важное лицо с подорожной из Петербурга. И пока эта бричка с государственным человеком на борту трясётся на ухабах от Москвы до Урала, я успею рассказать вам историю моего знаменитого дядюшки.
Мой дядя, Василий Вердеревский, был лицом достопримечательным во многих отношениях.
Как выпускник Благородного университетского пансиона, он обладал немалыми связями и дослужился до известных чинов в столице. При этом дядюшка считался известным поэтом Пушкинской эпохи, автором собственных поэм и переводов Оссиана и Байрона, знакомцем большинства светил нашей словесности, бывавших на литературных "средах" Воейкова и "четвергах" Греча. Правда, водились за ним финансовые грешки, благодаря которым служба в столицах не задалась, и он попал в Пермь, куда был назначен Председателем казенной палаты. Должность для уездного города немалая: второй чиновник после губернатора.
Душа романтического поэта загадочным образом сожительствовала в нем со служебным призванием, и этот союз породил особый феномен, который и привел к удивительному окончанию нашей пермской жизни. Дядюшка обожал прозу Николая Васильевича Гоголя, и не раз на веселых вечерах наших в «Славянском базаре» говорил нам с улыбкой, что живет, следуя заветам замечательного писателя. Так, показывая мне впервые свой дом на Монастырской улице, дядя процитировал отрывок из нашумевшей поэмы «Мертвые души»: "Скоро образовалась комиссия для построения какого-то казенного весьма капитального строения. Шесть лет возилась комиссия около здания; но климат, что ли, мешал или материал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше фундамента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли был там получше».
Дом и в самом деле был великолепен: нарядный двухэтажный особняк на углу Сибирской и Монастырской улиц был выстроен в классическом стиле по проекту известного архитектора Мейснера. Дом из лиственницы был так красиво оштукатурен, что до сих пор кажется пермякам каменным. В одном из корпусов дядя устроил лучший в Перми ресторан с арфистками "Славянский базар", на втором этаже были номера, а в другой части дома под крышами с резными перилами жили хозяева.
В ресторане подавали блюда французской и русской кухни: из русских можно было вкусить пожарских котлет, поросенка, зажаренного в водке, щи с кашей, телячьи отбивные, осетрину. Каждую неделю устраивались вечера, поэтические вторники, где дядюшка блистал в обществе актрис Пермского театра и местной золотой молодежи. Истории его, правда, были несколько старомодны, отдавали куртуазией двадцатых годов, но пермские девы жадно слушали анекдоты про Ивана Андреевича Крылова, рассказы о встречах с Пушкиным, эпиграммы самого Василия Евграфовича. Образ его воплощал для жительниц Перми свет далеких столиц, пиры гусар и поэтов, балы во дворцах Петербурга. Я положил несколько стихов дядюшки на музыку и с успехом исполнял для девиц под гитару:
И пусть проходит жизнь моя;
Счастливец в здешнем мире,
До гроба буду верен я
Друзьям, вину и лире.
Я знаю, старость не дружна
С любовью легкокрылой;
Но страстным пламенем полна
Душа моя близ милой.
В кругу чиновников и купцов Василий Евграфович, усмехаясь, говорил про армию своих подчиненных на былой службе в Петербурге, сотни курьеров, и наблюдал как менялись лица собеседников, вытягивались по струнке усы, тянулись руки по швам, округлялись очи, будто являлись перед ними призраки грозных генералов и фаворитов его величества.
- Ах, Николай Васильевич, молодец, - наслаждался дядюшка, листая при мне "Ревизора", - как автор хорош, как пишет ажурно! Будто с меня, с жизни моей легким пером выводит. А ведь знакомы не были!
И действительно так, хоть в одну пьесу глянь, хоть в другую: даже колода карт у Председателя пермской палаты была особая именная, как в "Игроках" у покойного гения, и носила имя "Аграфена Николаевна". На вечерах в ходу были шутки и розыгрыши. Однажды дядя предложил гостям игру: придумать лучшую небылицу о своих предках. Канатный фабрикант и бывший городской голова Смышляев, обычно державший себя в строгости, но раззадоренный отличнейшими винами, поразил нас историей времен построения Петербурга. Тогда якобы его прадед принимал хлебом-солью в Соликамске самого Робинзона Крузо. В качестве приза он унес самовар.
Именно гоголевская струна уездной жизни довела нас до неожиданной развязки и заставила в конце концов покинуть прекрасный дом и такой простой, но приятный город.
Между тем в столице уже собирались тучи. В одном из отделов Государственного контроля в Петербурге титулярный советник Харлампий Мокиевич, переписывая казенную бумагу, обратил внимание на необычный факт. О своём наблюдении он доложил столоначальнику Никифору Ивановичу, а тот, почесав затылок и сказав "Э!", направился с бумагой к генерал-контролёру. Иван Иванович, ознакомившись с делом, заглянул в зеркало и явился с докладом к самому Государственному контролеру, действительному статскому советнику Василию Николаевичу Хитрово.
Надобно вам сказать, что Государственный контроль был создан для искоренения всякого мздоимства и финансовых неполадок в губерниях. Цари не слишком доверяли своим служителям. Ещё покойный царь Александр Павлович говаривал: "Они украли бы все зубы из моего рта, если бы могли сделать это, не разбудив меня во время сна, и украли бы все мои линейные корабли, если бы нашли место, куда их спрятать“.
Чиновники департамента имели полное право расследовать все подозрительные дела на местах, где казенные суммы от сбора налогов растворялись в воздухе подобно невским туманам и джиннам из арабских сказок.
Государственный контролёр, изумившись подчернутому факту, воскликнул: "Это что за бессмертное общество?! Воздух там что ли в Перми такой живительный или воды целебные?".
Факт обозначился в том, что по данным из Казённой палаты за последние шесть лет в Пермской губернии не умер ни один чиновник, ни деятельный, ни пенсионный. Факт порождал подозрения и нарушал установленный Государем и Богом порядок. Последовали решения.
Все столоначальники, исключая по малости чина титулярного советника Харлампия, получили награды за бдительность, а дело велено было расследовать немедля, чтобы представить докладную записку Государственному совету.
Однако, вернемся в столицу губернии, в тот памятный день, когда гений покойного Николая Васильевича явился во всей красе и оборвал нашу привольную пермскую жизнь.
С тех пор, как добросовестная труппа г. Соколова заняла подмостки Пермского театра, знаменитая комедия Гоголя была разыграна только два раза. На представлении 9-го сентября, как чиновник для особых поручений при губернаторе, я находился в ложе с главой губернии и наблюдал за зрителями. Тут собрались все сливки Пермского общества: и дородные купцы, оставившие у театра позолоченные экипажи с раскормленными лошадьми, и высокодуховные дамы преклонных лет, и чиновники, поспешившие на представление пьесы, одобренной императором.
„Всем досталось, а мне - больше всех!“, - так, передавали, одобрительно сказал государь Николай Павлович на премьере комедии в столице.
Дядюшка находился в первом ряду партера, раскланивался с многочисленными знакомцами и посылал воздушные поцелуи актрисам. Комедия ничуть не обидела провинциальную публику. И это понятно: кто же из нас примет что-нибудь на свой счет из остроумной сатиры? Посмотрите, как все мы добродушно смеёмся; неужели же этот смех не объясняет, что мы и не думали видеть в комедии самих себя? Смеясь, мы киваем на соседа, -- и все довольны!...
г. Соколов в роли Городничего был необычайно убедителен, превзойдя даже столичных мастеров сцены, актеров Щепкина и Сосницкого. Мешало ему, разве что, нетвердое знание текста, поэтому громогласный шёпот суфлера порой вмешивался в канву событий. Особенно эффектен был Городничий в финальном акте, застыв с выпученными глазами после сообщения о приезде ревизора. Публика аплодировала немой сцене, но как-то неуверенно; многим показалось, что актёр снова забыл текст.
В этот момент в нашей ложе раздался звон ударившейся о кресло сабли, и за спиной губернатора появился жандарм. Служивый смущенно поправил портупею, но выправился, отряхнулся и твёрдым голосом пригласил губернатора в канцелярию на свидание с генерал-инспектором. Бричка доехала до Перми.
Последнее, что я видел - как второй жандарм прошёл по проходу через весь зрительный зал и что-то сообщил удивленному дядюшке, чем прервал его бурный аплодисмент.
Потом был скандал и обыск в замечательном доме.
Выяснилось, что дядюшка аккуратно получал за умерших чиновников жалованье и пенсии. Бессмертные души принесли поэтическому чиновнику 82 тысячи рублей, на которые , кстати, можно было купить небольшое имение с живыми мужиками.
Престарелый губернатор Илья Иванович Огарев не выдержал позора и через полгода скончался. Дядюшке пришлось продать дом и с пермского горизонта.
Но я не зря рассказываю истории только со счастливым концом. Покровители дядюшки, однокашники по пансиону, друзья из министерства финансов, как обычно не дали ход уездному скандалу. Докладная записка в Государственный совет исчезла как туман над Невой, развеялась как джинн из арабской сказки.
Василия Евграфовича назначили Председателем казённой палаты в Нижний Новгород. А я уехал на Кавказ, где написал известные вам "Письма к другу, впечатления от путешествия от Перми до Кавказа», опубликованные в «Санкт-Петербургских Ведомостях» в 1853-1854 годах.
текст: (с), борис эренбург, 2022
Вот гикнул ямщик, рванулись кони, понеслись колёса, закрутили воздух, подняли грунт, и уже видна на тебе, тройка, печать родных российских дорог. Ямщик не в немецких ботфортах: сапоги да рукавицы, а сидит как столетняя бутылка из боярского погреба весь в серой благородной пыли. Но это рисунок нашего Московского тракта, а дальше, за Нижним, на глинистых почвах, тот же ямщик после удалой песни, да щелканья кнутом, да гона лихих коней, в облаке багровой пыли похож пурпурным лицом на индейца, угнавшего фургон переселенцев Дикого Запада. И бегут навстречу верстовые столбы, летит позади красный шлейф, как модное платье, но вот уже утомившиеся лошади, споткнувшись в дорожной яме, идут мелким шагом, опустив красные головы, и тянут бричку не спеша к вечному горизонту. Подскакивают на колдобинах колеса, и тянется время вдоль паутины дорог, что расползлись как раки в стране, растянувшейся на полсвета. Так и хочется взять полотно да протереть картину, вернуть лошадям и мужику родной цвет и облик, но нет, как обычно, мокрой тряпки под руками.
Впрочем, с тех пор, как запустили Московско-Петербургскую железную дорогу, путь из Петербурга до Перми занимает всего десять дней. Вряд ли назовёшь заповедной глушью город, в котором новинки из столицы появляются в срок менее двух недель. Но в бричке, о которой идёт речь, едут не новые журналы мод, не свежие литературные альманахи, а важное лицо с подорожной из Петербурга. И пока эта бричка с государственным человеком на борту трясётся на ухабах от Москвы до Урала, я успею рассказать вам историю моего знаменитого дядюшки.
Мой дядя, Василий Вердеревский, был лицом достопримечательным во многих отношениях.
Как выпускник Благородного университетского пансиона, он обладал немалыми связями и дослужился до известных чинов в столице. При этом дядюшка считался известным поэтом Пушкинской эпохи, автором собственных поэм и переводов Оссиана и Байрона, знакомцем большинства светил нашей словесности, бывавших на литературных "средах" Воейкова и "четвергах" Греча. Правда, водились за ним финансовые грешки, благодаря которым служба в столицах не задалась, и он попал в Пермь, куда был назначен Председателем казенной палаты. Должность для уездного города немалая: второй чиновник после губернатора.
Душа романтического поэта загадочным образом сожительствовала в нем со служебным призванием, и этот союз породил особый феномен, который и привел к удивительному окончанию нашей пермской жизни. Дядюшка обожал прозу Николая Васильевича Гоголя, и не раз на веселых вечерах наших в «Славянском базаре» говорил нам с улыбкой, что живет, следуя заветам замечательного писателя. Так, показывая мне впервые свой дом на Монастырской улице, дядя процитировал отрывок из нашумевшей поэмы «Мертвые души»: "Скоро образовалась комиссия для построения какого-то казенного весьма капитального строения. Шесть лет возилась комиссия около здания; но климат, что ли, мешал или материал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше фундамента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли был там получше».
Дом и в самом деле был великолепен: нарядный двухэтажный особняк на углу Сибирской и Монастырской улиц был выстроен в классическом стиле по проекту известного архитектора Мейснера. Дом из лиственницы был так красиво оштукатурен, что до сих пор кажется пермякам каменным. В одном из корпусов дядя устроил лучший в Перми ресторан с арфистками "Славянский базар", на втором этаже были номера, а в другой части дома под крышами с резными перилами жили хозяева.
В ресторане подавали блюда французской и русской кухни: из русских можно было вкусить пожарских котлет, поросенка, зажаренного в водке, щи с кашей, телячьи отбивные, осетрину. Каждую неделю устраивались вечера, поэтические вторники, где дядюшка блистал в обществе актрис Пермского театра и местной золотой молодежи. Истории его, правда, были несколько старомодны, отдавали куртуазией двадцатых годов, но пермские девы жадно слушали анекдоты про Ивана Андреевича Крылова, рассказы о встречах с Пушкиным, эпиграммы самого Василия Евграфовича. Образ его воплощал для жительниц Перми свет далеких столиц, пиры гусар и поэтов, балы во дворцах Петербурга. Я положил несколько стихов дядюшки на музыку и с успехом исполнял для девиц под гитару:
И пусть проходит жизнь моя;
Счастливец в здешнем мире,
До гроба буду верен я
Друзьям, вину и лире.
Я знаю, старость не дружна
С любовью легкокрылой;
Но страстным пламенем полна
Душа моя близ милой.
В кругу чиновников и купцов Василий Евграфович, усмехаясь, говорил про армию своих подчиненных на былой службе в Петербурге, сотни курьеров, и наблюдал как менялись лица собеседников, вытягивались по струнке усы, тянулись руки по швам, округлялись очи, будто являлись перед ними призраки грозных генералов и фаворитов его величества.
- Ах, Николай Васильевич, молодец, - наслаждался дядюшка, листая при мне "Ревизора", - как автор хорош, как пишет ажурно! Будто с меня, с жизни моей легким пером выводит. А ведь знакомы не были!
И действительно так, хоть в одну пьесу глянь, хоть в другую: даже колода карт у Председателя пермской палаты была особая именная, как в "Игроках" у покойного гения, и носила имя "Аграфена Николаевна". На вечерах в ходу были шутки и розыгрыши. Однажды дядя предложил гостям игру: придумать лучшую небылицу о своих предках. Канатный фабрикант и бывший городской голова Смышляев, обычно державший себя в строгости, но раззадоренный отличнейшими винами, поразил нас историей времен построения Петербурга. Тогда якобы его прадед принимал хлебом-солью в Соликамске самого Робинзона Крузо. В качестве приза он унес самовар.
Именно гоголевская струна уездной жизни довела нас до неожиданной развязки и заставила в конце концов покинуть прекрасный дом и такой простой, но приятный город.
Между тем в столице уже собирались тучи. В одном из отделов Государственного контроля в Петербурге титулярный советник Харлампий Мокиевич, переписывая казенную бумагу, обратил внимание на необычный факт. О своём наблюдении он доложил столоначальнику Никифору Ивановичу, а тот, почесав затылок и сказав "Э!", направился с бумагой к генерал-контролёру. Иван Иванович, ознакомившись с делом, заглянул в зеркало и явился с докладом к самому Государственному контролеру, действительному статскому советнику Василию Николаевичу Хитрово.
Надобно вам сказать, что Государственный контроль был создан для искоренения всякого мздоимства и финансовых неполадок в губерниях. Цари не слишком доверяли своим служителям. Ещё покойный царь Александр Павлович говаривал: "Они украли бы все зубы из моего рта, если бы могли сделать это, не разбудив меня во время сна, и украли бы все мои линейные корабли, если бы нашли место, куда их спрятать“.
Чиновники департамента имели полное право расследовать все подозрительные дела на местах, где казенные суммы от сбора налогов растворялись в воздухе подобно невским туманам и джиннам из арабских сказок.
Государственный контролёр, изумившись подчернутому факту, воскликнул: "Это что за бессмертное общество?! Воздух там что ли в Перми такой живительный или воды целебные?".
Факт обозначился в том, что по данным из Казённой палаты за последние шесть лет в Пермской губернии не умер ни один чиновник, ни деятельный, ни пенсионный. Факт порождал подозрения и нарушал установленный Государем и Богом порядок. Последовали решения.
Все столоначальники, исключая по малости чина титулярного советника Харлампия, получили награды за бдительность, а дело велено было расследовать немедля, чтобы представить докладную записку Государственному совету.
Однако, вернемся в столицу губернии, в тот памятный день, когда гений покойного Николая Васильевича явился во всей красе и оборвал нашу привольную пермскую жизнь.
С тех пор, как добросовестная труппа г. Соколова заняла подмостки Пермского театра, знаменитая комедия Гоголя была разыграна только два раза. На представлении 9-го сентября, как чиновник для особых поручений при губернаторе, я находился в ложе с главой губернии и наблюдал за зрителями. Тут собрались все сливки Пермского общества: и дородные купцы, оставившие у театра позолоченные экипажи с раскормленными лошадьми, и высокодуховные дамы преклонных лет, и чиновники, поспешившие на представление пьесы, одобренной императором.
„Всем досталось, а мне - больше всех!“, - так, передавали, одобрительно сказал государь Николай Павлович на премьере комедии в столице.
Дядюшка находился в первом ряду партера, раскланивался с многочисленными знакомцами и посылал воздушные поцелуи актрисам. Комедия ничуть не обидела провинциальную публику. И это понятно: кто же из нас примет что-нибудь на свой счет из остроумной сатиры? Посмотрите, как все мы добродушно смеёмся; неужели же этот смех не объясняет, что мы и не думали видеть в комедии самих себя? Смеясь, мы киваем на соседа, -- и все довольны!...
г. Соколов в роли Городничего был необычайно убедителен, превзойдя даже столичных мастеров сцены, актеров Щепкина и Сосницкого. Мешало ему, разве что, нетвердое знание текста, поэтому громогласный шёпот суфлера порой вмешивался в канву событий. Особенно эффектен был Городничий в финальном акте, застыв с выпученными глазами после сообщения о приезде ревизора. Публика аплодировала немой сцене, но как-то неуверенно; многим показалось, что актёр снова забыл текст.
В этот момент в нашей ложе раздался звон ударившейся о кресло сабли, и за спиной губернатора появился жандарм. Служивый смущенно поправил портупею, но выправился, отряхнулся и твёрдым голосом пригласил губернатора в канцелярию на свидание с генерал-инспектором. Бричка доехала до Перми.
Последнее, что я видел - как второй жандарм прошёл по проходу через весь зрительный зал и что-то сообщил удивленному дядюшке, чем прервал его бурный аплодисмент.
Потом был скандал и обыск в замечательном доме.
Выяснилось, что дядюшка аккуратно получал за умерших чиновников жалованье и пенсии. Бессмертные души принесли поэтическому чиновнику 82 тысячи рублей, на которые , кстати, можно было купить небольшое имение с живыми мужиками.
Престарелый губернатор Илья Иванович Огарев не выдержал позора и через полгода скончался. Дядюшке пришлось продать дом и с пермского горизонта.
Но я не зря рассказываю истории только со счастливым концом. Покровители дядюшки, однокашники по пансиону, друзья из министерства финансов, как обычно не дали ход уездному скандалу. Докладная записка в Государственный совет исчезла как туман над Невой, развеялась как джинн из арабской сказки.
Василия Евграфовича назначили Председателем казённой палаты в Нижний Новгород. А я уехал на Кавказ, где написал известные вам "Письма к другу, впечатления от путешествия от Перми до Кавказа», опубликованные в «Санкт-Петербургских Ведомостях» в 1853-1854 годах.
текст: (с), борис эренбург, 2022