Данилова Люба. Река прозрачного времени. Глава 1-я.

[erema_o]

Оригинал взят у lubassevera в Река прозрачного времени. Глава 1-я.
Надумала я все-таки, друзья мои, прервать затянувшееся молчание и выложить первые главы продолжения "Каменной птицы папороть". А то, знаете ли, трудно работается, когда не чувствуешь, что это кому-то надо и кому-то интересно;) А как четвертая глава начала размножаться почкованием , так и поняла я, что ухожу в намного больший объем текста... Трудновато, однако, без поддержки;) Первые три выложу довольно быстро, они готовы. Четвертую немножко помариную, но она тоже написана. Пятая в работе, близка к завершению, шестая - в подробном плане и с кусочками текста. Шесть глав - примерно половина задуманного, но, может, и не половина, а меньше (вдруг почкование продолжиться?;)
А сейчас первая. К сожалению, так получилась, ее тема очень актуальна для Сухоны в этом году:( Почему, если кто не знает (а такое может быть), напишу позднее.

Река прозрачного времени

Глава 1. Рупосы

Мается чаячья душа. Река рождает весну. Сколь дён на то уйдет, никто не может сказать чайке. Наморозила зима тяжеленные льды, к апрелю совсем задушила реку, оморочила рыбу. Но вот с верховьев начала прибывать весенняя живая вода, щекотать подо льдом, разливаться по краям заберегами. Оторвало лед, вспучило, да нет у реки рук, чтоб его сдвинуть. Силой воды его поднять да в Студеный океан лед вынести - трудна задача.

Быть бы птицей, увидеть всё, но не даны человеку крылья. Давно чайки прилетели. О чем кричат, пошто маются? В Тотьме лед вынесло, да больно тяжел? В Брусенце ледовые поля крошило, чтоб поднять реке легче? Не сладилось. Слишком морозы суровы были. Льдов толщу не в раз вода одолеет. Подсобил бы кто... Кричит чайка, что крылья - не руки. А время такое, что и ее, крылатую, страх берет.

Копит река силу - долго, муторно. За ночь по капле, на вершок воды прибывает, но днем быстрее дело идет - к закату, глядишь, и на аршин лед вздынет. Вот-вот доберется до него, покрошит! Ух, тряхнула река берега, надломила ледяной хребет - пошел трещиной!

Заторило Опоки льдом: на много сажен и ввысь, и вширь сложило меж опоцких утесов ледовую плотину. Где ночным заморозком сковало, там дневным солнцем не перешибет. Сызнова река силищу копит. Да не вышло б той водной силищи лишку! Когда пойдет молоть ледяная мельница, берегись живая душа: попадешь в ледоходные жернова - оторонков не соберешь. А пока стоит река в Опоках.

Ниже по Сухоне - от Стрельны до Ёрги - разводья, тишь да покой, рыбье царство, чаячий рай. Видно, надоело Сухоне ждать - сорвала лед, к Прилукам подвинула, туманом прикрыла, чтоб пока не пужались. Сакайте, люди, рыбу, кормитесь птицы. Сёдни передышка вышла. Впереди страх. Вот и мается чаячья душа. Поди, больше нашего ведает. Криками сердце рвет.

О том Микола и думал, пробираясь из Опок на Ёргу. Спешил. Прорвет в Опоках - это ж эсколь воды и льда вниз ринется! А коли еще и там непорядок?

По схваченной утренним заморозком дороге лошадь бежала ходко. Закоковело всё, холодный туман лег на землю инеем. Вот и Лодейка. Шпиль колокольни да белый камень храма издалека видать. На сухом угорчике средь пихтовника погост да Успенская церковь - единственная в Ерогодском приходе, в версте от Сухоны, меж двух ее левых притоков - Верхней да Нижней Ёрги. Церковка хоть и невелика, да ухожена. Приход народом прирастает, храм приделами. Новая ограда вкруг погоста, каменные столбики мелькают слева - сливаются белые полосы.

Всё тихо на погосте было, да вдруг ударили на колокольне в набат. Прознобило Серьгу, перекрестился, поклонился храму и спешно отвернул с погоста на Выползово. Деревня тянулась до самой Сухоны, начинаясь под Согрой - борком, поднявшимся на бедной, песчаной почве. По правую руку от дороги вереница изб, по левую - крутой обрыв в широкую долину Нижней Ёрги. В том конце деревни, что ближе к Сухоне, как нигде открывался обзор и на обе реки, и на селения в ерогодской пойме, и даже на дальние сухонские Прилуки и Ровдино.

Ёрга в устье гуляла: от коренного сухонского берега, на котором стояло Выползово, до известняковой гривки, веками подмываемой и ежегодно рушившейся чуть ли не на аршин, - отъедала ненасытная речка землю у деревни Соколово. Нижняя Ёрга - смирёная летом, в весенний паводок грызла берега, протаскивала в устье валуны, крошила плиты известняка. Дальше за гривкой среди жирных пойменных лугов - еще несколько деревень, последние из которых, самые беззащитные - Рупосово и Соловьево - дворами жались к сухонской слуде, как к левому столбу гигантских ворот, распахнутых Ёрге для встречи с Сухоной.

Остановив коня, с нарастающей тревогой, с замершим сердцем оглядывал Серьга раскрывшееся перед ним пространство. В висках застучало. Надёжа ли он и близким своим, и соседям, и всем насельникам здешних мест? По силам ли бремя? Впервые после гибели старика Рупоса (сколько лет с того ледохода минуло? три? четыре?) ему, и никому больше, придется решать да исправлять неладное. Выход у реки один, и у него нет другого.

Всё пространство от Выползова до Соколова забито льдом, а сухонский лед всё продолжает напирать, заполняя пойму Ёрги. Где речка была, и не поймешь. Льдины теснятся, выпирают, вскидываются и застывают стамиком. Крыши Соколова едва виднеются из-за их частокола. Левее, выше по течению Ёрги, не выдержала напора и мельничная плотина: повсюду поверх льда валяются искореженные, изгрызенные в щепу бревна - ровно страшная буря ломала их. К редким полыньям слетаются чайки, кружат в поисках рыбы, не найдя - злобно клюют друг друга. Их истошные голодные крики разрывают душу.

На обрыве стынут на знобящем ледоходном ветру мужики и бабы, переговариваются шепотом:

- Где лед-от встал? Где заперло? На каком переборе?

- Опять у Прилуков - на Копыле?

- Не приведи господи, коли на Каликинских Бороздах.

- Вот экой затор-от...

- А воды-то сейгод! И откель эстолько?

- Поди, в верховьях за зиму шибко много снега хлопнуло.

- А из нижних деревень народ куда подевался? Наштё затопило уж всё.

- На нашу-то сторону по мельничному мосту мало кто поспел. На Лодейке у коновязи пара лошадей да телушка. Хозяевов и не видать. Буди, за другим скарбом вернулись. Разоренье одно!

- Народ-от, поди-кось, и в тот угор уходил. Кто смог. По мякольской дороге.

- А коли прозевали, не дай бог...

- Слышь-ко, глухо так, оттудова, не колокол ли? Нешто наш на Луженьге услыхали? Буват, упредить получится.

Катится колокольный набат по-над Сухоной от храма к храму - до самого Устюга.

- А мы вот и не в воде, дак без воды останемся, - вздохнул сгорбленный дед, ежась в латаном балахоне.

Испуганно ойкнула молодица, наконец заметив: под самым Выползовым затопило ключевые колодцы. Речная мутная вода, вырываясь из ледяного плена, уже лизала крылечки выстывших смолистых банек. Выворачивались из-подо льда, хлестали наотмашь сушу измочаленные ветви деревьев, рухнувших в реку с подмытых берегов. Глухо бухалась в снежной каше черная и скользкая коряга, цеплялась за лед, и то вздыхала в воде, то шипела, ровно Лизуха - хозяйка ледоходных рек. Не ее ли, падины, зловещая хищная мордочка мелькала в воде?


На склоне толклась взбудораженная, не знающая страха ребятня. Мамки с досадой и раздражением гнали своих к родным избам:

- Робята, да сколь говорено-то! Близко к краю не подходи!

Выскочила на улицу на босу ногу наспех закулёмавшаяся старуха:

- Ужо Лизуха уволокет! Из воды-то, из-подо льда высунется. Вона какая языкатая! С берега, как языком, слизнет, в пучину утащит! - причитала, схватив вицу: -Дитятко-о-о непоноровное! Нету на тебя острастки!

Серьга только вздохнул: ему бы Лизухи бояться - чего проще, а он вот стоит, ошарашенный, и в толк не возьмет, как ему-то на ту сторону попадать. А ведь придется. Да еще и с тяжеленной ношей.

К нему, сразу же узнанному, подошел хозяин ближней избы, заговорил озабоченно:

- Туман токо сошел. Тепереча хоть видать, что диется. Ночь не спали. Такой гул стоял! Темень кромешная, а в той темени как шевелится кто, огроменный, урчит и ворочается, а что не по ему, тумкает. Да что мы! С Лодейки народ прибегал, с поповского дома служка - спать не можно, страх такой! А потом как затрещит! Поди, тогда и мельницу разворотило, - помолчал и добавил горестно: - Нет Рупоса! Как не вспомнишь, - и спрашивал растерянно, с нескрываемой надеждой заглядывая Серьге в глаза: - Как жить?

Ержаки знали, что ближе Серьги никого Рупосу не было. Своих детей не нажил, всю дорогу бобылем, а рано оставшийся без отца Серьга ему вроде как и заместо сына. Может, передал что? Приглядывались.

И Серьга понял: опускать руки и прилюдно каменеть от ужаса ему никак нельзя. Земляки смотрят на него. А совладать с собой ох как трудно. Говорил глухо, голос самому себе казался чужим и бесчувственным:

- Подберите с мужиками тесин парочку - крепких, но чтоб переволочить в одиночку можно. Ждите на дороге, над плотиною. Когда вернусь, на ту сторону пойду, с ношей.

- Наштё, у Малой Горки перебираться за Ёргу лучше. Там еще стоит. А тутока бы в иманец не попасть.

- Не далёко будет? Крюк, - усомнился.

- Дак мы подсобим.

- До Прилуков, дале сам, - отрезал Серьга.

Вскочил на коня и ринулся с глаз долой - к берегу Сухоны, в которую, клубясь, сливался ерогодский туман. Но охолонуться, успокоиться не получилось. Лошадь заурасила - мотнула мордой и заржала, отказываясь приближаться к обрыву. Вздрогнул и Серьга: на уровне глаз в молоке тумана недвижимо и спокойно сидела чайка - белая голова, серые крылышки, красные лапки, немигающий взгляд блестящих глазок. Казалось невероятным: на чем она держится на такой высоте? Мысли в голове, как несмазанное мельничное колесо, прокручивались медленно и натужно. Деревня с ее избами, амбарами и высокими тынами осталась позади, Ровдинский бор - далёко, на другом берегу Сухоны. Пароход на реке об эту пору - тоже немыслимое дело.

Но вот белесое марево тумана колыхнулось, уступая утру и солнечному свету.

- Боже ж ты мой... - прошептал Серьга. Чайка-то вот где устроилась - на задранном кверху торце исполинской льдины-стамухи! Сколько ж под ней льда и воды, коли обрыв немаленький? Уже и здесь лед на берег прет!

А ведь еще вчера Серьга гнал от себя тревожные мысли, продолжая надеяться, что пронесет, да и река вдруг очистилась ото льда - только не рано ли? Но за полночь в той, Верхней, Ёрге тоже начала прибывать вода: по-зимнему - ледяная, по-весеннему - бурая, от поднятого со дна ила, от слизанной паводком с берегов земли. В хлеву забеспокоились овцы; облизывая телка, мыкнула раз, как-то безнадежно и горестно, корова. Еще не начало светать, а Серьга засобирался: седлал коня впотьмах и наказывал жене да старшему сынишке Пете, коли что, гнать скот в угор - не ждать, когда дорогу перережет. Мелкие, даст Бог, с бабкой и на печи отсидятся. Говорил и не верил: не может того статься! Ну да на всякий случай!

Вот он случай. Знатьё бы. Но чтобы понять, надо было проскакать пять верст. Вина колючим клубком скатывалась в горле. Одолевал страх за семью: страх за любимую, ненаглядную милушку Настасьюшку, за младшеньких робят-погодков, востроглазых и смышленых, за неугомонную хохотунью и самайгу Дашку, за старшего сынка. Такой же, как Серьга, ержак растет, высокий, крепкий в тулове, а еще в него, скорятинского - долгоносый. Настасьюшка-то после родов оправилась токо-токо - тяжко дался Матвейка, а ведь опять парень - значит, работник будет, вот она семьи силушка и богатство! Жить бы да радоваться! И ровно сковал страх Серьгу, лишая воли: а вдруг уже опоздал? Да тут чайка взметнулась со льдины - крикнув коротко и призывно, разогнала морок.

Деревня Вострое, в которую Серьга переселился из родного Скорятина, придя в дом жены примаком, стояла в устье Верхней Ёрги - на невысокой присаде левого берега, полуостровом выступающей в русло реки. Нависали над деревней обрывистые, известняками сложенные слуды - два Быка: Малый стенкой встал чуть выше ерогодской излучины, Большой и страшный - обрывался над Сухоной. Единственная сухопутная дорога круто уходила вверх - в обрыв между Быками. Более опасного места для жительства, памятуя о весенних паводках, нельзя было и придумать! Но Бог миловал. Бывало, что по весне и рыбу сакали прямо с крыльца, но потом в огородцах тучнела удобренная илом земля, давая жирные всходы, рядом зеленели пойменные луга, и всегда вода под рукой - и скот напоить, и в баньке попариться, и в жару искупнуться в курье под каменистым перебором. Да ведь еще коли держишь устье Верхней Ёрги - завсегда будешь с приработком! После ледохода, по большой воде сплав по реке идет - бревна, как огроменные прыткие рыбины, над камнями проскакивают. Река так и рвет: из глухоманных лесов - почти из Поважья - лес вынесет вмиг, сплавщики и опнуться не успеют! Только успевай заломы раскидывать да плоты за денежку сбирать, чтоб по Сухоне уже чин чином, хоть до самого Архангельска вести.

Да и спокойнее, видать, на Ёрге ноне. Про разбойников говоря из прежних годов идет, но уж, как сказку, слушаешь. Кому теперь в голову взбредет с Ваги в Устью вверх по течению идти да на Ёргу переволакиваться, чтоб потом на ней переборы считать да завалы лесные разбирать? По Двине да по Сухоне не проще ли, коль не по воровским, ушкуйным делам?

Но не отпускают местных древние страхи. Может, оттого, что у́же долина Верхней Ёрги, выше обрывы, каменистее устье. Один Бык чего стоит да о нем россказни! К татьим схронам, в слуде нарытым, мало кто подобраться пробовал, а ведь один и ноне отовсюду видать. А Конявица с Седлом-камнем? И все ведь тутока, на одном местечке! Конявица по правому ерогодскому берегу, Бык - по левому, а Седло-камень - в Сухоне лежит, вход в Ёргу на запоре держит. Но о том во спокойный день вспоминать... Неспроста на ерогодской стрелке часовня в незапамятные года поставлена. Простенькая, древняя, с главкой-луковкой в деревянных чешуйках лемеха. А всё держится.

О чем это он теперь? Мечкать некогда. И коня, почувствовавшего недоброе, не надо понукать. Пять верст по дороге домой отмахал, ровно в один миг. Мысли в голове становились короткими и обжигали, как искры от разворошенного костра.

Быстро страшное делается. И который же грех на душу брать? Меж кем выбирать? Кто ж в ущерб другим молится! Своим вперед помочь? Никак не можно. Не успеть. А еще задержишься - всем вместе пропасть. Взять в пещере всё, что надобно, и обратно. Бог даст и всех спасу! На то воля Божья.

- Тпр-р-ру! - остановил коня, не позволил скакать вниз, к родным, к Вострому. Поверху повернул к загривку Быка.

Сердце билось так, словно не конь, а он сам бежал из последних сил. Успокойся! Стюнись! - останавливал себя Серьга. Чтоб спуститься в обрыв, по не видной никому кроме него и до конца не протаявшей тропинке, нужно было окаменеть, обесчувстветь. Не по-зряшному делать, не забыть ничего: где припасенная плаха, как кинуть на выступ, чтоб ровно легла и удержала над пропастью.

Мыслимое ли дело человеку с такой стихией справится! Но коли ты человек, должен со всем справляться. Был бы жив Федор Рупос, помог, подсказал. Который раз клял себя Серьга, что в раннюю затайку той страшной весны задержался с обозом под Тотьмой и опоздал. А старику не хватило сил: сделал всё, а вернуться из ледовой жути, им разбуженной и заклокотавшей вмиг, уже не смог.

Подтягивая кожаные ремни, с надсадой поднимая на спину тяжеленную колоду, заполненную, как наказано, вдруг вспомнил из детства:

- А пошто, матушка, старика Федора Рупосом кличут? - выспрашивал Серьга у матери.

- Наштё не замечал? Могуч Рупос в молодые годы был, да и сейчас не больно прогнулся. С чем его мощь сравнить, как не с глыбой льда. Кто эти рупосы, как не он, одолеть может? С огня не рвет, головой холоден, расчетлив. Лед сам свою силу дикую обуздать да направить не может, вот на то и Рупос. Реку весной Федор, как кобылицу, объезживает. Кому узду передаст... Года идут...

А может, что и передать не успел?

- Девка, дитятко, да не реви ты, не хайлай! - Микола Туман, неведомо как оказавшийся в Востром в этот страшный день, выговаривал терпеливо, спокойно, словно времени на все про все у них впереди уйма. Лицо женщины белело, как занесенное с мороза льняное полотно, искусанные в кровь губы жалко и некрасиво кривились в плаче:

- Да я... да я... как гляну... Да я думала... Токо провожу... Не больно скот-от Петрушу слушался. Да и другие гонят. Кони-те у Баранят задурели. Боялась: затопчут парня-то, - Настасья заикалась, не могла описать случившегося и ревела в голос: - На кого я детонек покинула! Матушку оставила!

- Настасья, обумись, - Микола Туман вопросов не задавал, сам говорил тихо, двигался нарочито медленно. Слова были не очень-то нужны. И так всё понятно. Младшие с немощной бабкой остались в доме. Эвон где: вода уж подоконники лижет! Как на грех, Серьгина изба стояла далее других от коренного берега, на самом краю присады, ставшей островом среди бурлящей воды.

- Оно ведь... как валом пошло! Оглянуться не успели...

Микола примеривался. Но как не прикидывал, не получалось. Не хватит ведь длины багра, не достать дна, не удержать лодку!

Вострое все больше и больше уходило под воду. На беду вместе с Сухоной вскрылась и вышла Верхняя Ёрга, а большая река и сама не знала, куда деваться. Талая вода с ерогодских верховий разворачивалась в устье и крутилась меж востровских изб в поисках выхода, а ей навстречу мчались новые и новые потоки, с брызгами сшибаясь вместе. От напиравшего льда Вострое прикрывал Малый Бычок. Лед отбрасывало к противоположному берегу, и на ерогодской стрелке громоздились белые, глыбистые утесы, часовенку за ними скрыло напрочь.

Запыхавшийся Петя притащил пару шестов. И в нетерпении ждал, что делать дальше. В глазах - боль и мольба: только скажи, я сделаю все, что смогу. Знать бы что...

Микола перехватил шест из рук растерянного мальчишки:

- Хорошо, что лодка с осени высоко вытащена. Будем спускать.

Сыромятный ремень в Миколиных руках быстро и ловко оплетал шест. Вот уже наставленный им багор упруго ткнулся в землю.

- Куда длина-то такая! Обломится, в щепу разлетится! - сомневался ерогодский старожил Степа Баран: - У тебя, Микола, знамо дело, руки, что грабли, кулак что камень. Да ведь этта и ты не удержишь лодку, снесет.

- Что удумал-то?! - замахала руками старуха Бараниха. - Опрокинет. И их не спасешь, и сам сгинешь.

Напереживались за утро и соседи немеряно. Окозвечился сын - дюжий мужик, кормилец: задурила лошадь, протащила, ударила об угол избы. Микола поглядел на стариков с сочувствием и пониманием. Кто ж спорит - всё так.

- Что прикажешь делать? - лишь вздохнул, переворачивая шитик. Пропахав борозду в нерастаявшей наледи, лодка на киле, как на коньке, съехала в воду. - От кого подмоги-то ждать? Вон Залупаевы... Избы-те у них и к дороге ближе, а они что ж до сих пор там? Один визг стоит.

Степа Баран, морщась, как от застарелой боли, махнул рукой:

- Да что о них! Не ума и спрашивать! Поди, сношки опеть добро из укладки делят, а братовья драться почали. В воде охолонут. Коли не потопнут.

- То-то и оно, помочан ноне нет, - заметил Микола и глянул на Настасью.

Серьгина жена нелепо металась вокруг лодки и, поскользнувшись вдругорядь на ледяной корке, чуть не рухнула в воду.

- Давай, девонька, со мной, чем в реку зазря кидаться. А ко мне, поди, и дети не пойдут - страху натерпелись, - протянул руку.

Рванулась в лодку Настасья: пока не передумал! Второпях зацепилась сарафаном, хрустнула пестрядина, оставив лафтак в сучковатом зазоре кормы.

- Помогай там, где неглубоко, токо меня слушай, как, - подал второй багор, а Петю, пытавшегося вслед за матерью заскочить в лодку, остановил решительно: - Не смей. Ты за тятькой старшой. Лошадь-то запряжёна? Держи поближе. Сена бы на телегу-то поболе, да где взять... Петруша... - вдруг назвал ласково, ровно вспомнил что. Мальчишка вскинул удивленный взгляд. Но Микола как опомнился, а опомнившись, закаменел: - Потом будешь и скот в угоре искать. И неча мне лапти обдергивать! -прикрикнул и резко толкнулся багром от берега. Лодка разом пролетела половину крайнего огородца, с хрустом подмяв выступавший из воды тын.

Настасья вцепилась руками в борта, боясь выпасть. Шитик на сильном течении болтало, Настасьин багор перекатывался под ногами. Ну хоть цел, да и сама не выпала - вздохнул Микола, но молчал, пока вдруг не выпалила Настасья:

- Наштё Серьга идет!

Микола перехватил ее полный ужаса взгляд. Задрав подбородок, напрягшись, молодица смотрела вверх - туда, где почти у вершины Быка, в белесой полосе известняка чернела дыра. По кромке осыпи, бросив впереди себя плаху, осторожно шел человек, крепкий и кряжистый, как Серьга. На миг замешкавшись, словно услыхав Настасью, дрогнул.

- Наштё он, - почти беззвучно шептала Настя пересохшими губами. Но больше как ни вглядывалась, ничего различить не смогла - туман от Ёрги начал подниматься вверх и, застряв у вершины, густо окутал обрыв.

- Поблазнило, девонька, - Микола сунул Настасье в руки багор. - Держи крепчая, да на воду смотри!

Но сам украдкой глянул наверх еще не раз. Туман разошелся так же быстро, как и возник. Отлегло.

Шитик ткнулся носом в венец под окном, лодку развернуло. Настасья, нашарив под свесом крыши водопусок, одной рукой вцепилась в него, а другой прижимала к плечу багор, стараясь удержать лодку вплотную к стене, чтоб не задирало нос.

- Ладно держишь! - только и сказал Микола, ринувшись в оконный проем. Брел по пояс в воде. Выхватил с полатей онемевших от страха малышей. Одного за другим пересаживал в лодку, успокаивая страхи:

- Чего боитесь-то? Лизухи? В лодку-то она не заберется! Да вон уж куда уплыла, в Сухону! - придумывал Микола на ходу, говорил шутейно и ласково.

- Робята, дитятки, тут мамка, тут, - подзывала к себе детей и Настасья, не имея возможности подхватить их на руки. Казалось, что все силенки ушли в багор. Не выпустить!

Услышав материнский голос, на печи зашелся от плача младенец. Мявкнула кошка, сиганув в лодку прямо с крыши. Отозвалась и Лидия:

- Живы мы, Настасьюшка, живы!

Обрадованные, не заметили, как пришла от Сухоны встречная волна, разом перехлестнув подоконник, - в один миг поднялась по середину оконниц, звонким всплеском ударила в опечье. Не выдержав, вдругорядь разрыдалась Настасья. Микола не отзывался. Как стоял в избе, там и сгинул. Младшие вцепились в материн подол, Дашка кутала их в прихваченную с полатей постилаху. Лодку болтало. Побелели у Настасьи пальцы, багра не видать, вода скрыла и половину примотанного к нему шеста. Мимо избы медленно проплыл ледяной рупос - заломил черемуху и смял хлипкую ограду хмельника. За спиной скрипела раскрытая рама да бухали по стенам поднятые водой тяжелые лавки. Перекинуть детей на крышу крылечка? Но, опустив багор, не удержать лодку. Держать лодку? Надолго не хватит сил. Кончатся - снесет. Одной реку не одолеть. Со всеми уже попрощалась Настасья, да тут толкнуло ее что-то из раскрытого окна, обернулась: лодочкой выплыла из темного проема доска-сочельница, а на ней привязанный опояской кулек - Матвейка! Сонно чмокающий губами и сухой.

- Держи, Настасья, сына! - вынырнул из окна и Микола. Перелез в лодку, схватил багор. На вопросительный взгляд ответил, не обнадежив:

- Куда Лидию-то в ледяную воду. Так-от, буват, вода до лежанки и не дойдет. А искупается в экой холодянке, трясовица приберет. На всё воля Божья.

Их ждали у Малого Быка, с одной стороны подточенного Ёргой, с другой людьми, проложившими когда-то дорогу на Вострое.

И вот уже Агафьины внуки - мал мала меньше - сбились гайном на телеге. Поблескивали влажные, испуганные глаза.

- На-ко для робят окутку! Что солома-то. Не греет. Напужались-от, - Степа Баран притащил от своих, сгрудившихся вкруг спасенного добра, тулуп. Ольгия Бараниха сняла с себя суконный казакин.

А Миколе на плечи кто-то уже бросил полушубок, сунули в руки сухое исподнее. Рядышком разгорался костер, трещали в теплом пламени еловые ветви, разбрасывая искры-хвоинки.

Миколу тряс озноб, а душа болела за Серьгу и за его мать - за Агашу, состарившуюся, хлебнувшую горя вдовой жизни, но все такую же родную и милую. Единственную. Скорятино-то, в верхнем конце которого стоит ее изба, повыше будет, не чета Вострому. Вот токо не усидит Агафья дома! В заведеньи у нее самой по весне в промоинах рыбу сакать. А коли понесет лодку-то? Не вдруг сообразишь - такой поток! Что плоскодонный стружок супротив льда? Раздавит.

Шли часы. Воды в Ёрге не убывало, да и сухонской все больше просачивалось подо льдами, ставшими великой плотиной меж Конявицей и Афанасовцем. В бессильном ужасе смотрели мужики и бабы на то, как исчезает родная деревня, поднятая многолетним трудом и надсадой.

- Как избы-те крятает... Ой, клить-то худая, дощатая... Оторвало...

- Гликось, у Залупаевых льдина-то по взвозу так и прет. Поди, ворота проломит.

Лишь Настасья безмолвно сидела на краю телеги - то ли Матвейку качала, то ли саму от боли раскачивало. Рвала себе душу, молясь об оставленной в доме матери. Представляла, как она там - одна, в стылой избе, затопленной почти до печной лежанки. Ноги на голбец спусти - в воде окажутся. С тревогой и болью смотрела и на искупавшегося в ледяной реке деда Миколу. Не молод уже. А случись с ним что, не переживет бабка Агафья. Как не знать об этом Настасье, чай, не без глаз. Виду свекровь не покажет, но дороже Миколы ей никого в целом мире нет. Буди, Серьга. Ой, Серьга... Застонала, не разжимая запекшихся, обветренных губ. Где ж он-то? Поблазнило ли? Что ему от Рупоса в наследство досталось, какая ноша? По силам ли?

И тут от Конявицы понесло. Стронулись ледовые поля. Страшной распухшей горой нависли над Вострым, не находя пути по Сухоне дале. Хлынула к Быку вытесненная из устья Ёрга, окатила брызгами, чуть не загасив костер. Бросила под ноги поленья и ошметки сена, сломленную черемуху, на которой дрожал, зацепившись, выношенный до прозрачности красный платок с багряными кистями.

- Наштё Лидиин, - обмерла старуха-соседка, прижав к щекам сухонькие ладони.

Мамкин. Настасья взвыла, узнав.

Но внезапный грохот перекрыл все мольбы и молитвы. И ветер вдоль по реке чуть не сшиб с ног. Ветер навстрету, а вода да лед - от Вострого вниз по Сухоне, туда к Прилукам, да с такой прытью, как в пропасть. Ледовую гору со скрежетом протащило мимо Большого Быка, не задев деревню. Растерянные люди еще долго не могли сдвинуться с места, лишь смотрели в безмолвии, как оголялись подоконники у затопленных родных изб, а по сухонской великой воде вперемежку с глыбами льда плыли чьи-то, не востровские строения, им же вдогонку неслась разломанная, снятая со сруба крыша, на коньке которой кукарекал мокрый и всклокоченный петух.

- От страху-то и петушок взлетел... Буди, прибьет где.

Первым очнулся Микола - стряхнув оцепенение, сызнова ринулся в воду. Лодка в иных местах уже почти чиркала по земле. Немного времени минуло преже, чем дед показался в проеме окна... с Лидией на закорках.

Усаженная на телегу к внукам, молилась Настасьина мать, рвалась целовать благодетелю руки, требовала от несмышленых внуков в ноги Миколе пасть.

- Не мне, - одно ответил Микола, - Серьге Рупосу в ноги кланяться надо. Спас.

Обмерла Настасья, услышав. Лишь бы жив!