рассказ
А еще я хочу научиться писать прозу. Оказалось, это гораздо труднее, чем стихи((
вот написала рассказ.
Стоял невыносимый, жаркий июль. Маленький северный городок N. тонул в тополином пухе, захлебывался непривычным раскаленным воздухом, изнемогал. Жители его не знали, радоваться или плакать от столь негаданно свалившейся на них жары. Близость угрюмого, холодного моря, на берегу которого был расположен город, теперь казалась спасительной. Дикие обычно безлюдные пляжи с мелким сероватым песком были заполнены визжащими детьми в ярких смешных нарядах, солидными женщинами в панамах, подставляющими белые мясистые тела яростному солнцу, кокетливыми старушками в ситцевых платьях, по-тюленьи спящими усатыми мужчинами и беспокойной, разномастной, неистово веселой молодежью. В переполненных автобусах, которыми можно было добраться до побережья, царила неизъяснимая смесь отчаянного ликования тех, кто наконец-то дождался «настоящего лета», и тоскливого ужаса несчастных, у которых от духоты раскалывалась голова и мутился рассудок.
Впрочем, июльские вечера удовлетворяли всех без исключения. Прощаясь, солнце осторожно ласкало остывающий город нежными красноватыми лучами и погружалось в молочно-белые воды спящего моря. Поднимался свежий, прохладный ветер, приносящий запах терпкой морской соли, северных хвойных лесов и чего-то несбыточного - казалось, это мог быть запах самого бледно-голубого неба. Тишина переплеталась с шелестом ветвей, шепотом ветра и криками чаек - так создавалась особая, еле уловимая музыка белых ночей, убаюкивавшая утомленный засыпающий N.
Городок этот был совсем молодой, поэтому не отличался тем очарованием, которым само время наделяет иные места. Не было в нем ни узких закоулков, ни мощеных площадей, ни остроконечных старомодных крыш, ни петляющих улочек, заполненных манящими кондитерскими с потрепанными вывесками или маленькими темными пабами. Нет, нет. Он был прямодушен, прост и смел - как те упрямые мечтатели, которые строили его, как сама эпоха, во времена которой он был возведен. Улицы его были широкими и прямыми, а оказавшись параллельными, как и полагается, нигде не пересекались. Город напоминал строгий чертеж. Дома не льнули друг к дружке, образуя своими крышами романтические пространства неведомых «верхних» улиц, - они стояли гордо и обособленно, однотипные, в основном белые или серые, и представляли собой правильные прямоугольные геометрические фигуры. Не был N. и «современным» городом - его незатейливая угловатая эстетика безнадежно устарела, он продолжал жить в размеренном и однообразном ритме своего времени: большинство горожан работало на заводе, дети продолжали ходить в одинаковые детские сады, отличающиеся только названиями, или школы, побывав в одной из которых, можно было быть уверенным, что не заблудишься и в любой другой.
Городская больница, в которую поместили двадцатипятилетнюю Юлю, была типовым безликим восьмиэтажным зданием и ничем не отличалась от других больниц, построенных тридцать-сорок лет назад. Девушка лежала на пятом этаже, в просторной светлой палате с двумя огромными окнами во всю стену. Когда-то давно, когда Юли, возможно, еще не было на свете, эти палаты радовали глаз опрятными аккуратными стенами, новой мебелью и нехитрыми, но приятными больничными удобствами. Теперь, по прошествии стольких лет, мебель нещадно обветшала, стены, двери и подоконники были обшарпаны (очевидно, что ремонты проводились здесь не слишком часто), ниша для зеркала над раковиной пустовала. В палате стояло четыре синих железных кровати, накрытых грубо сколоченными деревянными щитами и застеленных безукоризненно белым больничным бельем.
Юля лежала одна в своей типичной палате на своей типичной койке и ждала.
В раскрытое окно жарко дышал июль. Время замерло, превращая этот сияющий полдень в мучительную, сонную вечность.
На прикроватной тумбочке со сломанной дверцей лежала стопка уже прочитанных девушкой книг. Страсть к чтению заставляла ее буквально глотать книги одну за другой, с утра и до глубокой ночи, пока дремота не начинала робко звать ее в зыбкую реальность сна. А больше книг Юля любила только сны.
Из развлечений, доступных в этих стенах, она предпочитала кормление птиц. Всегда дежурившие неподалеку от больницы вездесущие чайки, едва завидев ее в окне, целой стаей взмывали с окрестных крыш и начинали кружить в воздухе, ловя на лету заботливо поломанный хлеб. В эти минуты Юлю охватывало чувство восторга, какое-то неясное воспоминание сладко поднималось из глубин памяти - бескрайнее море, огромный пароход, рассекающий темно-зеленую воду, и улыбающиеся люди, бросающие ловким красивым птицам хлеб… Было ли это в ее жизни? Было ли это во снах, или, может быть, в книгах? Она не знала наверняка, и ей было все равно.
В отделении всегда было тихо. Пациентов было немного, в основном, они не вставали, прикованные к постелям какими-то страшными переломами, сотрясениями мозга и другими, неведомыми Юле недугами. По широким коридорам изредка сновали молчаливые медсестры, иногда тяжело и медленно проходили другие больные, чаще мужчины в клетчатых пижамах, многие на костылях. Двери почти во все палаты были широко открыты, чтобы обеспечить хоть какое-то движение воздуха, маленькие живительные сквозняки. Проходившие мимо палат жадно заглядывали внутрь, надеясь увидеть там что-то новое и этим дать утомленному скукой разуму хоть какую-то пищу. Иногда Юле казалось, что это и вовсе не больница, а маленький замкнутый мирок, живущий своей уединенной жизнью по каким-то внутренним, издавна сложившимся законам. Правда, по вечерам, когда ее навещала мама, это ощущение проходило: мама приносила новости из внешнего, шумного, нормального мира. Помимо них, она приносила Юле фрукты и сладости.
Почти всех обитателей пятого этажа Юля знала в лицо и привыкла к ним. Тихие поникшие женщины с затравленным взглядом, неугомонные кудрявые хохотушки и небритые хмурые мужчины, курящие тайком в туалете, не вызывали у нее почти никаких чувств, в том числе желания поболтать и скрасить свое одиночество. Соседок по палате у Юли не было, последняя из них - коротковолосая крашеная женщина лет пятидесяти, много матерившаяся и настаивающая, чтобы к ней все обращались на «ты», выписалась больше недели назад.
Юля лежала на своей шаткой кровати и ждала его, с надеждой глядя в дверной проем каждый раз, когда тишину коридора нарушал какой-нибудь шорох.
В первый раз она увидела его у шкафа с книгами, который стоял в коридоре. Прижавшись к этому шкафу, как к последнему другу, стояло старенькое кресло, покрытое серым покрывалом, и они вместе с искусственной глянцево-зеленой пальмой в пластмассовой кадке являли собой больничный уголок отдыха для пациентов. В этом уголке, спиной к проходившей мимо Юле, сидел в инвалидном кресле немолодой темноволосый мужчина и читал. Она запомнила только эту коляску и его клетчатую черно-красную пижаму. Через несколько дней Юля с удивлением обнаружила, что незаметно для самой себя вычислила его палату и то, что лежит он в ней совсем один. Через две недели она уже наверняка знала, что он курит, что его никто не навещает, что он постоянно читает, и что у него бессонница. За это время они еще ни разу не встретились взглядом.
Каждый раз, проходя мимо его палаты, Юля невольно замедляла шаг и осторожно искала его глазами. Чаще всего он сидел за столом, читая очередную книгу или подшивку прошлогодних газет. Что ищет он в этих давно устаревших новостях, что пытается прочитать между всеми забытых строк на пожелтевшей бумаге? Юля позволяла себе на несколько мгновений задержать взгляд на его лице, изучая его, вглядываясь в его черты. Он был задумчив, грустен. Смешные огромные очки в толстой черной оправе старили его и без того изможденное, осунувшееся лицо с впалыми щеками, покрытыми многодневной щетиной. Он не улыбался, и чуть ниже колена у него были ампутированы обе ноги.
Он заполнил собой весь ее узкий, сжатый больничными стенами мир, ее типовой обособленный правильный микрокосм.
Юля лежала в постели в ожидании еле слышного шелеста колес его инвалидного кресла в коридоре. Она чутко прислушивалась к себе, к маленьким хрупким внутренним механизмам, порождающим в ней неизъяснимые волны смешанных чувств. Она искала в себе жалость, но не находила ничего хоть сколько-нибудь близкого к ней. Ее захлестывала терпкая нежность и тревожное волнение, ее мучила какая-то новая жажда - ей непреодолимо хотелось коснуться его черных спутанных волос, провести дрожащими пальцами по нервной щеке, губами дотронуться до усталых глаз.
Вечера Юля стала проводить в кресле под широкими пластмассовыми листьями искусственной пальмы. Закат проникал в окна коридора и причудливо раскрашивал противоположную стену в оттенки красного. Она рассеянно листала старые книги, и ждала, и боялась случайной встречи, какого-нибудь простого и естественного повода заговорить с ним. Но он никогда не появлялся - нарочно ли? Замечал ли он вообще ее несмелые попытки?
Впервые они встретились глазами в коридоре, проходя, проплывая, скользя мимо друг друга. Его пронизывающий взгляд полоснул ее прямо по скомканной, жалко сжавшейся душе. «И ты?..»
«Нет, нет, нет…»
Юля ни разу не слышала его голоса. Зато теперь они соприкасались взглядами каждый раз, когда он медленно проезжал мимо распахнутых дверей ее палаты. Поначалу Юля быстро отводила глаза, стыдясь своего долгого, почти умоляющего взгляда. Он хмуро, исподлобья смотрел на нее темными, почти черными глазами. Недоверчиво? Изучающе? Раздраженно? Юля не знала, и томилась, и мучалась в постоянных терзающих ее сомнениях. И только робко ждала, вся внутренне настороженно замерев, нового такого соприкосновения, каждый раз надеясь, что сможет бессловесно сказать чуть больше, чуть яснее…
Могла ли эта чаша когда-нибудь наполниться? Должны ли были их параллельные миры соприкоснуться, слиться на мгновение - в этом городе, в этом времени?
Юля готовилась к выписке.
Вещи были собраны, утром на такси должна была приехать мама и забрать ее. А она так и не нашла в себе смелости, взрослости или слов, чтобы заговорить с ним. Теперь хотя бы на прощание Юля хотела как-нибудь намекнуть ему о своем существовании. Это желание жгло, впивалось в нее изнутри. Но как, как? Познакомиться с ним, даже просто подойти к нему она так и не решится, Юля знала это наверняка. Написать, написать ему записку и положить на постель! Нет, это так глупо, глупо, несерьезно. Но как сказать незнакомому человеку, которого больше никогда не увидишь, о том, что переполняло тебя все эти дни, эти мучительные недели, годы, эти неисчислимые, сочащиеся по капле вечности?
Белая ночь заливала комнату прозрачным голубоватым светом. Юля вырвала из блокнота листок и неровно написала на нем: «Я люблю Вас». Нет, это походит больше на чью-то жестокую шутку, или на издевку, да и не издевкой ли это было - написать подобное человеку в инвалидном кресле и трусливо сбежать, оставив его наедине с этими повисшими в воздухе нелепыми словами? Юля скомкала и выбросила листок. Вырвав следующий, она написала на нем свой номер телефона - пусть он увидит утром эту записку, а потом, когда-нибудь, может быть, если… От этой мысли у нее судорожно сжался желудок. Если?.. Второй листок отправился вслед за первым. Было уже глубоко за полночь. Юля задумчиво сидела на смятой постели и по привычке смотрела в пустой темный коридор. А надо ли что-то говорить? Может быть, это причинит ему страдание, или вызовет раздражение, или обидит? Вдруг услышав до боли знакомый шелест колес, Юля поспешно отвернулась. Решительно вырвав третий лист, она, не дыша, быстро написала на нем: «Мне кажется, я люблю Вас. Мне очень жаль, что я так и не набралась смелости заговорить с Вами. Простите меня. Простите».
Пробежав глазами написанное, Юля выдохнула и бережно согнула лист пополам, страшными словами внутрь.
Наутро она взяла записку и, не перечитывая, вложила ее в черный томик Набокова. Улучив момент, когда он отправился курить, Юля зашла в его палату и положила на тумбочку книгу. Немного постояв, она достала из кармана две шоколадные конфеты и положила сверху. Затем она стремительно вышла, вернулась к себе и закрыла дверь. Ее трясло. Подхватив неверной рукой сумку, она замерла на мгновение, прислушиваясь к чему-то, вышла в коридор и быстро зашагала по нему в сторону выхода. Как же глупо, глупо, по-детски!.. Перед поворотом на лестницу, внизу которой ее уже ждала мама, Юля все-таки обернулась. Он сидел в своем кресле у дверей палаты и хмуро, обжигающе смотрел ей вслед.
2010
вот написала рассказ.
Стоял невыносимый, жаркий июль. Маленький северный городок N. тонул в тополином пухе, захлебывался непривычным раскаленным воздухом, изнемогал. Жители его не знали, радоваться или плакать от столь негаданно свалившейся на них жары. Близость угрюмого, холодного моря, на берегу которого был расположен город, теперь казалась спасительной. Дикие обычно безлюдные пляжи с мелким сероватым песком были заполнены визжащими детьми в ярких смешных нарядах, солидными женщинами в панамах, подставляющими белые мясистые тела яростному солнцу, кокетливыми старушками в ситцевых платьях, по-тюленьи спящими усатыми мужчинами и беспокойной, разномастной, неистово веселой молодежью. В переполненных автобусах, которыми можно было добраться до побережья, царила неизъяснимая смесь отчаянного ликования тех, кто наконец-то дождался «настоящего лета», и тоскливого ужаса несчастных, у которых от духоты раскалывалась голова и мутился рассудок.
Впрочем, июльские вечера удовлетворяли всех без исключения. Прощаясь, солнце осторожно ласкало остывающий город нежными красноватыми лучами и погружалось в молочно-белые воды спящего моря. Поднимался свежий, прохладный ветер, приносящий запах терпкой морской соли, северных хвойных лесов и чего-то несбыточного - казалось, это мог быть запах самого бледно-голубого неба. Тишина переплеталась с шелестом ветвей, шепотом ветра и криками чаек - так создавалась особая, еле уловимая музыка белых ночей, убаюкивавшая утомленный засыпающий N.
Городок этот был совсем молодой, поэтому не отличался тем очарованием, которым само время наделяет иные места. Не было в нем ни узких закоулков, ни мощеных площадей, ни остроконечных старомодных крыш, ни петляющих улочек, заполненных манящими кондитерскими с потрепанными вывесками или маленькими темными пабами. Нет, нет. Он был прямодушен, прост и смел - как те упрямые мечтатели, которые строили его, как сама эпоха, во времена которой он был возведен. Улицы его были широкими и прямыми, а оказавшись параллельными, как и полагается, нигде не пересекались. Город напоминал строгий чертеж. Дома не льнули друг к дружке, образуя своими крышами романтические пространства неведомых «верхних» улиц, - они стояли гордо и обособленно, однотипные, в основном белые или серые, и представляли собой правильные прямоугольные геометрические фигуры. Не был N. и «современным» городом - его незатейливая угловатая эстетика безнадежно устарела, он продолжал жить в размеренном и однообразном ритме своего времени: большинство горожан работало на заводе, дети продолжали ходить в одинаковые детские сады, отличающиеся только названиями, или школы, побывав в одной из которых, можно было быть уверенным, что не заблудишься и в любой другой.
Городская больница, в которую поместили двадцатипятилетнюю Юлю, была типовым безликим восьмиэтажным зданием и ничем не отличалась от других больниц, построенных тридцать-сорок лет назад. Девушка лежала на пятом этаже, в просторной светлой палате с двумя огромными окнами во всю стену. Когда-то давно, когда Юли, возможно, еще не было на свете, эти палаты радовали глаз опрятными аккуратными стенами, новой мебелью и нехитрыми, но приятными больничными удобствами. Теперь, по прошествии стольких лет, мебель нещадно обветшала, стены, двери и подоконники были обшарпаны (очевидно, что ремонты проводились здесь не слишком часто), ниша для зеркала над раковиной пустовала. В палате стояло четыре синих железных кровати, накрытых грубо сколоченными деревянными щитами и застеленных безукоризненно белым больничным бельем.
Юля лежала одна в своей типичной палате на своей типичной койке и ждала.
В раскрытое окно жарко дышал июль. Время замерло, превращая этот сияющий полдень в мучительную, сонную вечность.
На прикроватной тумбочке со сломанной дверцей лежала стопка уже прочитанных девушкой книг. Страсть к чтению заставляла ее буквально глотать книги одну за другой, с утра и до глубокой ночи, пока дремота не начинала робко звать ее в зыбкую реальность сна. А больше книг Юля любила только сны.
Из развлечений, доступных в этих стенах, она предпочитала кормление птиц. Всегда дежурившие неподалеку от больницы вездесущие чайки, едва завидев ее в окне, целой стаей взмывали с окрестных крыш и начинали кружить в воздухе, ловя на лету заботливо поломанный хлеб. В эти минуты Юлю охватывало чувство восторга, какое-то неясное воспоминание сладко поднималось из глубин памяти - бескрайнее море, огромный пароход, рассекающий темно-зеленую воду, и улыбающиеся люди, бросающие ловким красивым птицам хлеб… Было ли это в ее жизни? Было ли это во снах, или, может быть, в книгах? Она не знала наверняка, и ей было все равно.
В отделении всегда было тихо. Пациентов было немного, в основном, они не вставали, прикованные к постелям какими-то страшными переломами, сотрясениями мозга и другими, неведомыми Юле недугами. По широким коридорам изредка сновали молчаливые медсестры, иногда тяжело и медленно проходили другие больные, чаще мужчины в клетчатых пижамах, многие на костылях. Двери почти во все палаты были широко открыты, чтобы обеспечить хоть какое-то движение воздуха, маленькие живительные сквозняки. Проходившие мимо палат жадно заглядывали внутрь, надеясь увидеть там что-то новое и этим дать утомленному скукой разуму хоть какую-то пищу. Иногда Юле казалось, что это и вовсе не больница, а маленький замкнутый мирок, живущий своей уединенной жизнью по каким-то внутренним, издавна сложившимся законам. Правда, по вечерам, когда ее навещала мама, это ощущение проходило: мама приносила новости из внешнего, шумного, нормального мира. Помимо них, она приносила Юле фрукты и сладости.
Почти всех обитателей пятого этажа Юля знала в лицо и привыкла к ним. Тихие поникшие женщины с затравленным взглядом, неугомонные кудрявые хохотушки и небритые хмурые мужчины, курящие тайком в туалете, не вызывали у нее почти никаких чувств, в том числе желания поболтать и скрасить свое одиночество. Соседок по палате у Юли не было, последняя из них - коротковолосая крашеная женщина лет пятидесяти, много матерившаяся и настаивающая, чтобы к ней все обращались на «ты», выписалась больше недели назад.
Юля лежала на своей шаткой кровати и ждала его, с надеждой глядя в дверной проем каждый раз, когда тишину коридора нарушал какой-нибудь шорох.
В первый раз она увидела его у шкафа с книгами, который стоял в коридоре. Прижавшись к этому шкафу, как к последнему другу, стояло старенькое кресло, покрытое серым покрывалом, и они вместе с искусственной глянцево-зеленой пальмой в пластмассовой кадке являли собой больничный уголок отдыха для пациентов. В этом уголке, спиной к проходившей мимо Юле, сидел в инвалидном кресле немолодой темноволосый мужчина и читал. Она запомнила только эту коляску и его клетчатую черно-красную пижаму. Через несколько дней Юля с удивлением обнаружила, что незаметно для самой себя вычислила его палату и то, что лежит он в ней совсем один. Через две недели она уже наверняка знала, что он курит, что его никто не навещает, что он постоянно читает, и что у него бессонница. За это время они еще ни разу не встретились взглядом.
Каждый раз, проходя мимо его палаты, Юля невольно замедляла шаг и осторожно искала его глазами. Чаще всего он сидел за столом, читая очередную книгу или подшивку прошлогодних газет. Что ищет он в этих давно устаревших новостях, что пытается прочитать между всеми забытых строк на пожелтевшей бумаге? Юля позволяла себе на несколько мгновений задержать взгляд на его лице, изучая его, вглядываясь в его черты. Он был задумчив, грустен. Смешные огромные очки в толстой черной оправе старили его и без того изможденное, осунувшееся лицо с впалыми щеками, покрытыми многодневной щетиной. Он не улыбался, и чуть ниже колена у него были ампутированы обе ноги.
Он заполнил собой весь ее узкий, сжатый больничными стенами мир, ее типовой обособленный правильный микрокосм.
Юля лежала в постели в ожидании еле слышного шелеста колес его инвалидного кресла в коридоре. Она чутко прислушивалась к себе, к маленьким хрупким внутренним механизмам, порождающим в ней неизъяснимые волны смешанных чувств. Она искала в себе жалость, но не находила ничего хоть сколько-нибудь близкого к ней. Ее захлестывала терпкая нежность и тревожное волнение, ее мучила какая-то новая жажда - ей непреодолимо хотелось коснуться его черных спутанных волос, провести дрожащими пальцами по нервной щеке, губами дотронуться до усталых глаз.
Вечера Юля стала проводить в кресле под широкими пластмассовыми листьями искусственной пальмы. Закат проникал в окна коридора и причудливо раскрашивал противоположную стену в оттенки красного. Она рассеянно листала старые книги, и ждала, и боялась случайной встречи, какого-нибудь простого и естественного повода заговорить с ним. Но он никогда не появлялся - нарочно ли? Замечал ли он вообще ее несмелые попытки?
Впервые они встретились глазами в коридоре, проходя, проплывая, скользя мимо друг друга. Его пронизывающий взгляд полоснул ее прямо по скомканной, жалко сжавшейся душе. «И ты?..»
«Нет, нет, нет…»
Юля ни разу не слышала его голоса. Зато теперь они соприкасались взглядами каждый раз, когда он медленно проезжал мимо распахнутых дверей ее палаты. Поначалу Юля быстро отводила глаза, стыдясь своего долгого, почти умоляющего взгляда. Он хмуро, исподлобья смотрел на нее темными, почти черными глазами. Недоверчиво? Изучающе? Раздраженно? Юля не знала, и томилась, и мучалась в постоянных терзающих ее сомнениях. И только робко ждала, вся внутренне настороженно замерев, нового такого соприкосновения, каждый раз надеясь, что сможет бессловесно сказать чуть больше, чуть яснее…
Могла ли эта чаша когда-нибудь наполниться? Должны ли были их параллельные миры соприкоснуться, слиться на мгновение - в этом городе, в этом времени?
Юля готовилась к выписке.
Вещи были собраны, утром на такси должна была приехать мама и забрать ее. А она так и не нашла в себе смелости, взрослости или слов, чтобы заговорить с ним. Теперь хотя бы на прощание Юля хотела как-нибудь намекнуть ему о своем существовании. Это желание жгло, впивалось в нее изнутри. Но как, как? Познакомиться с ним, даже просто подойти к нему она так и не решится, Юля знала это наверняка. Написать, написать ему записку и положить на постель! Нет, это так глупо, глупо, несерьезно. Но как сказать незнакомому человеку, которого больше никогда не увидишь, о том, что переполняло тебя все эти дни, эти мучительные недели, годы, эти неисчислимые, сочащиеся по капле вечности?
Белая ночь заливала комнату прозрачным голубоватым светом. Юля вырвала из блокнота листок и неровно написала на нем: «Я люблю Вас». Нет, это походит больше на чью-то жестокую шутку, или на издевку, да и не издевкой ли это было - написать подобное человеку в инвалидном кресле и трусливо сбежать, оставив его наедине с этими повисшими в воздухе нелепыми словами? Юля скомкала и выбросила листок. Вырвав следующий, она написала на нем свой номер телефона - пусть он увидит утром эту записку, а потом, когда-нибудь, может быть, если… От этой мысли у нее судорожно сжался желудок. Если?.. Второй листок отправился вслед за первым. Было уже глубоко за полночь. Юля задумчиво сидела на смятой постели и по привычке смотрела в пустой темный коридор. А надо ли что-то говорить? Может быть, это причинит ему страдание, или вызовет раздражение, или обидит? Вдруг услышав до боли знакомый шелест колес, Юля поспешно отвернулась. Решительно вырвав третий лист, она, не дыша, быстро написала на нем: «Мне кажется, я люблю Вас. Мне очень жаль, что я так и не набралась смелости заговорить с Вами. Простите меня. Простите».
Пробежав глазами написанное, Юля выдохнула и бережно согнула лист пополам, страшными словами внутрь.
Наутро она взяла записку и, не перечитывая, вложила ее в черный томик Набокова. Улучив момент, когда он отправился курить, Юля зашла в его палату и положила на тумбочку книгу. Немного постояв, она достала из кармана две шоколадные конфеты и положила сверху. Затем она стремительно вышла, вернулась к себе и закрыла дверь. Ее трясло. Подхватив неверной рукой сумку, она замерла на мгновение, прислушиваясь к чему-то, вышла в коридор и быстро зашагала по нему в сторону выхода. Как же глупо, глупо, по-детски!.. Перед поворотом на лестницу, внизу которой ее уже ждала мама, Юля все-таки обернулась. Он сидел в своем кресле у дверей палаты и хмуро, обжигающе смотрел ей вслед.
2010