Письма из открытого космоса: намбер уно
День первый. Известие.
И вот оно сваливается, как снег на голову.
Звонком, от которого ты роняешь на пол ложку с супом или какое-нибудь пирожное, которое размазывается кремом по полу, и дурная твоя собачонка, вечно жизнерадостная, тут же несется вылизывать белую липкую массу, но тебе уже не до нее и ни до чего на этой планете. Еще можно уронить телефон - дорогой аппарат падает на пол, в замедленном рапиде мы видим имя абонента и время разговора - скажем, Митя дом. или Саша МТС, 00:15:01, обычно достаточно секунд 10 для такого известия - а потом звонкий удар об кафель, пластмассовые брызги, батарея в одну сторону, клавиатура - в другую, я считаю, телефоны обязательно стоит ронять ради кинематографичности сцены.
Чьими-то словами, короткой, упаси господь, смской или еще как-нибудь - неважно как, известие доходит до тебя. И ты понимаешь: все, конец. Ну то есть как понимаешь и как конец - ничего ты еще не понимаешь и уж точно не осознаешь сейчас как «конец». Сначала думаешь, что это шутка. Потом тут же думаешь, что все можно исправить. Но это в первые секунды.
А потом накрывает. Я, помнится, чувствовала себя рыбой, которую рыбак-мудозвон долбанул головой об мостки, чтобы не просто задохнулась, а еще и помучалась перед смертью. У некоторых сразу начинается истерика - сдается мне, это куда полезнее, чем сохранять в эти секунды осознавание. Стучась головой об стенку, меньше мучаешься - британские ученые давно это доказали. Некоторые испытывают нечто вроде отупляющего болевого шока - полтуловища нет, а человек пытается встать и пойти - ну а тут ты берешь и, как последний кретин, перезваниваешь и спрашиваешь тихим, неуверенным голосом (а вдруг все-таки внештатное 1 апреля или дурной сон?):
- То есть как? СОВСЕМ? Ты уверен?
На другом конце трубки обреченно молчат, а потом раздается однозначное, как приговор (сто лет одиночества, обжалованию не подлежит):
- Да.
Где-то на периферии первым проблеском осознавания проскакивает мысль: стереть телефон из записной книжки. Потому что туда больше нельзя будет звонить. Никогда не разговаривайте с... Нет, просто стирают всегда в первый день, это закон, и все тут. В остальном эти сутки обычно проходят в бреду и смешных попытках что-то сделать - встать с кровати, налить себе воды трясущимися руками, убогими потугами утопиться в ванной, в которой ты еще и в детстве-то не особо помещался, позвонить кому-то и попросить о помощи, пытаясь сквозь бессвязные всхлипывания донести до насмерть перепуганного слушателя известие о крахе твоей галактики.
По черному пространству, которое раньше было твоей вселенной, носятся кометы и обломки небесных тел. Домой вызывается мама или кто-то другой, очень близкий, кто украдкой (в ужасе) смотрит на твое опухшее от слез лицо и пытается тебя попеременно то жалеть, то кормить. Ни то, ни другое, естественно, не удается.
День второй-четвертый. Протест.
Когда первый болевой шок, приглушенный водкой и феназепамом, проходит, внутри все начинает бушевать. Первый вопрос, который возник лично у меня: НУ ПОЧЕМУ?! Почему сейчас?! Дальше - вариации:
- все только начало налаживаться
- я только привыкла к тому, что все хорошо
- ведь ничто же не предвещало и т.д., и т.п.
Внутри какая-то слепая злоба - на себя, на ситуацию, на человека, который теперь снаружи всех твоих измерений. Его-то здесь нет, и вернуть уже нельзя. Но ты все равно проигрываешь в голове сотни диалогов, мысленно идешь до его дома или работы, оказываешься в ваших местах, кафе, на ваших переулках, и бьешся, бьешся, бьешься - ну почему?! Ну почему ты так поступил со мной? Почему сейчас?
Как будто в этом есть какая-то его, человека, вина. В эти дни пьется обильное количество успокоительного, алкоголя, друзья еще приходят по собственному желанию, не утомленные постоянными мольбами страдальца о помощи, его темными кругами под глазами и бледными, дрожащими губами.
В эти дни все они очень радуются, что это произошло не с ними. Что это не их письма, планы, мечты, счастье и душа летают по взорвавшейся галактике, разодранные в клочья.
дисклеймер: сие дела минувших дней, преданья старины глубокой, ни одной Яни в процессе написания не пострадало.