День памяти
Из моей ленты - и как все перекликается.
Папина бабушка была убита в Одессе, прадедушка в Кировограде. Не уехали с детьми.
Прабабушка и прадедушка с материнской стороны в начале 20х уехали в Польшу (родом они были из Польши/Белоруссии), вероятно, прабабушка погибла в Варшаве (прадед умер раньше).
http://savta.livejournal.com/1122318.html
У каждого из нас есть корни в маленьких еврейских местечках. Мои корни в польском городке Белосток, где родились прабабушка и прадедушка Двора Штурман и Моисей Штурман. Было у них 10 детей. Прабабушка умерла в возрасте 50+ лет и прадедушка с младшими детьми Идой, Розой, Сашей и Митей решил ехать работать в Россию, т.к. имел на это разрешение. Старшие дети были уже взрослыми, со своими семьями, остались в Польше. Некоторые в Белостоке, другие в Лодзе, Варшаве. Сын Леопольд уехал в Америку. После смерти моей прабабушки, прадедушка ездил в Америку к Леопольду - посмотреть, стоит ли ему с младшими детьми уехать туда тоже, но ему там не понравилось.
Один из сыновей бабушкиной старшей сестры Ханы уже в
38-м году с группой еврейских ребят уехал в Палестину - это был Хаим Карповский. Ко времени начала Второй Мировой Войны у бабушкиных сестёр были уже внуки. Родной брат Хаима в начале войны оказался в Минске и не смог вернуться в Польшу. Там осталась его жена и дочь.
ВСЕ ОСТАВШИЕСЯ В ПОЛЬШЕ - 24 ЧЕЛОВЕКА - погибли в лагерях и погромах. Но были семьи их мужей, были дальние родственники. Семьи Штурман и Карповские, записанные в списках жертв в Яд Ва Шем насчитывают более трёхсот человек...
День памяти... Я всегда помню.
***
http://sid75.livejournal.com/119380.html
Холокост. Типичная история.
Мама говорила мне, что я на нее очень похожа. На нее, на папину маму, на мою бабушку Соню.
Когда началась война, мне было семь лет, а бабушке почти столько, сколько мне сейчас. Жила она не с нами, а с дочкой - родной папиной сестрой Идой, но тоже в Киеве. Последний раз я видела ее за несколько дней до эвакуации. Мы пришли с папой, как я теперь понимаю, чтобы уговорить бабушку уехать вместе с дочкой и ее сыном (мужа в семье не было). Но бабушка категорически отказывалась. Крупная, очень полная, с головой, завязанной платочком, из-под которого выглядывали неаккуратные седые прядки, она сидела на табурете, прислонившись спиной к печке, и что-то быстро и сердито говорила на идиш. Я ничего не понимала, потому что дома у нас говорили по-русски, а со мной еще и по-французски. На идиш переходили только изредка, когда что-то не предназначалось для моих ушей.
Но общий смысл разговора я понимала, потому что папа и тетя Ида обращались к бабушке то на идиш, то по-русски - так им было привычнее: папа преподавал в русской школе, а тетя заведовала детским садом, тоже, разумеется, русским (ни еврейских школ, ни садиков к тому времени уже не существовало). Бабушка то и дело повторяла одну и ту же запомнившуюся мне фразу: мы даф ныт гейн (не надо мне ехать - так я понимаю это сейчас, а тогда просто запечатлелось в памяти).
Бабушка никуда не поехала, осталась на попечении соседки, с которой Ида приятельствовала. Оставили деньги в надежде, что Киев не сдадут и он останется советским, оставили все золотые вещи, какие были. Соседка уговаривала не беспокоиться, обещала, что будет кормить бабушку и обиходить ее. Все это мне рассказали потом, уже после войны, когда папа вернулся с фронта. И сказали, что бабушка умерла еще до прихода немцев, и соседка ее похоронила.
Правду я узнала гораздо позже, когда папы уже не было в живых, а мама, видимо, не хотела уходить с этой тайной.
Бабушка благополучно дожила до 29-го сентября 1941 года, когда немцы развесили пресловутый приказ «всем жидам города Киева и его окрестностей» И ПОШЛА… Не могла не пойти. Как она шла, не могу себе представить. В последние годы ходила с трудом, тяжело переставляя отечные ноги, плохо державшие ее расплывшееся тело. Поддерживал ли ее кто-нибудь на этом неблизком пути? Дошла ли она вообще до последнего предела или осталась лежать где-то на пути (ведь и таких было немало)? Сожалела ли о том, что не послушалась детей? Или обреченно шла, думая только о том, что надо выдержать? Кто может ответить теперь на эти вопросы…
Так она и осталась в моей памяти - очень полная пожилая женщина с покрытой по еврейскому обычаю головой, сидящая на табуретке и сердито говорящая что-то на непонятном мне языке.
Папина бабушка была убита в Одессе, прадедушка в Кировограде. Не уехали с детьми.
Прабабушка и прадедушка с материнской стороны в начале 20х уехали в Польшу (родом они были из Польши/Белоруссии), вероятно, прабабушка погибла в Варшаве (прадед умер раньше).
http://savta.livejournal.com/1122318.html
У каждого из нас есть корни в маленьких еврейских местечках. Мои корни в польском городке Белосток, где родились прабабушка и прадедушка Двора Штурман и Моисей Штурман. Было у них 10 детей. Прабабушка умерла в возрасте 50+ лет и прадедушка с младшими детьми Идой, Розой, Сашей и Митей решил ехать работать в Россию, т.к. имел на это разрешение. Старшие дети были уже взрослыми, со своими семьями, остались в Польше. Некоторые в Белостоке, другие в Лодзе, Варшаве. Сын Леопольд уехал в Америку. После смерти моей прабабушки, прадедушка ездил в Америку к Леопольду - посмотреть, стоит ли ему с младшими детьми уехать туда тоже, но ему там не понравилось.
Один из сыновей бабушкиной старшей сестры Ханы уже в
38-м году с группой еврейских ребят уехал в Палестину - это был Хаим Карповский. Ко времени начала Второй Мировой Войны у бабушкиных сестёр были уже внуки. Родной брат Хаима в начале войны оказался в Минске и не смог вернуться в Польшу. Там осталась его жена и дочь.
ВСЕ ОСТАВШИЕСЯ В ПОЛЬШЕ - 24 ЧЕЛОВЕКА - погибли в лагерях и погромах. Но были семьи их мужей, были дальние родственники. Семьи Штурман и Карповские, записанные в списках жертв в Яд Ва Шем насчитывают более трёхсот человек...
День памяти... Я всегда помню.
***
http://sid75.livejournal.com/119380.html
Холокост. Типичная история.
Мама говорила мне, что я на нее очень похожа. На нее, на папину маму, на мою бабушку Соню.
Когда началась война, мне было семь лет, а бабушке почти столько, сколько мне сейчас. Жила она не с нами, а с дочкой - родной папиной сестрой Идой, но тоже в Киеве. Последний раз я видела ее за несколько дней до эвакуации. Мы пришли с папой, как я теперь понимаю, чтобы уговорить бабушку уехать вместе с дочкой и ее сыном (мужа в семье не было). Но бабушка категорически отказывалась. Крупная, очень полная, с головой, завязанной платочком, из-под которого выглядывали неаккуратные седые прядки, она сидела на табурете, прислонившись спиной к печке, и что-то быстро и сердито говорила на идиш. Я ничего не понимала, потому что дома у нас говорили по-русски, а со мной еще и по-французски. На идиш переходили только изредка, когда что-то не предназначалось для моих ушей.
Но общий смысл разговора я понимала, потому что папа и тетя Ида обращались к бабушке то на идиш, то по-русски - так им было привычнее: папа преподавал в русской школе, а тетя заведовала детским садом, тоже, разумеется, русским (ни еврейских школ, ни садиков к тому времени уже не существовало). Бабушка то и дело повторяла одну и ту же запомнившуюся мне фразу: мы даф ныт гейн (не надо мне ехать - так я понимаю это сейчас, а тогда просто запечатлелось в памяти).
Бабушка никуда не поехала, осталась на попечении соседки, с которой Ида приятельствовала. Оставили деньги в надежде, что Киев не сдадут и он останется советским, оставили все золотые вещи, какие были. Соседка уговаривала не беспокоиться, обещала, что будет кормить бабушку и обиходить ее. Все это мне рассказали потом, уже после войны, когда папа вернулся с фронта. И сказали, что бабушка умерла еще до прихода немцев, и соседка ее похоронила.
Правду я узнала гораздо позже, когда папы уже не было в живых, а мама, видимо, не хотела уходить с этой тайной.
Бабушка благополучно дожила до 29-го сентября 1941 года, когда немцы развесили пресловутый приказ «всем жидам города Киева и его окрестностей» И ПОШЛА… Не могла не пойти. Как она шла, не могу себе представить. В последние годы ходила с трудом, тяжело переставляя отечные ноги, плохо державшие ее расплывшееся тело. Поддерживал ли ее кто-нибудь на этом неблизком пути? Дошла ли она вообще до последнего предела или осталась лежать где-то на пути (ведь и таких было немало)? Сожалела ли о том, что не послушалась детей? Или обреченно шла, думая только о том, что надо выдержать? Кто может ответить теперь на эти вопросы…
Так она и осталась в моей памяти - очень полная пожилая женщина с покрытой по еврейскому обычаю головой, сидящая на табуретке и сердито говорящая что-то на непонятном мне языке.