(no subject)
Сюда ты тоже не вмещаешься. Не потому, что тебя так много, что не хватает даже Москвы. А потому что тебя слишком мало, потому что тебя -- ничего. И не давит город, и не крушит тебя, и не гонит. Он несносен своими переходами и своей географией, на которую снова надо учиться после прямолинейности Петербурга. Трудно привыкнуть, что измерений снова три, что больше нет плоской толщины в пять этажей, а есть бурливые склоны и архитектурные вывихи в небо. И что вообще есть небо, и что переулки не заканчиваются тупиками, и что везде -- сюрприз, и нарядные веранды, и тихие книжные, и распахнутые окна, и нехорошие квартиры -- и можно зайти в гости к Булгакову. Ничего тебя не ломает, всё принимает тебя и варит, и прокатывает, и прогуливает. И открываются бульвары и фонтанчики, зеленелые памятники и быстрая жизнь, к которой нужно приглядываться и хохотать.
Совершенно нет края. Лицом на Тверскую, руки -- в прохладе Коломенского. Духота метро одновременна со свежестью внезапных ветров. Тихие церковные улицы и улочки с купеческими домиками, мещанское лицо столицы, упирается в упрямые фасады. Или надышаться сейчас, или никогда. Здесь кто-то жил, но стерся номер. Чай с чабрецом и подставлять лицо солнцу, настоящему лету, которому тут -- веришь. Та же башня, салфетки снова выпрыгивают через барную стойку, прямо с тринадцатого этажа. Вечная стройка, отбойный молоток слышен в любой точке. Бездомных и памятников на квадратный километр одинаковое число. Как устроены жилища москвичей, их магазины, их гаражи, почему у них нет аптек и продуктовых -- не болеют и не едят? Откуда идет буря, стирающая Москву квартал за кварталом, высотку за высоткой?
Рада была знакомству. Город можно осваивать пешком, но для освоения людей легкой подпрыгивающей походки недостаточно. Всё время ищу скамью, чтобы рассматривать -- и близко. Больше хочу слушать, чем говорить. Свой рассказ приелся, а в чужом жизни еще огого, на долгие вечера. Ничего не успеваешь и только выхватываешь. В каком еще городе нас добросит навстречу друг другу? В казанском театре встретимся, на смешном воронежском аэродроме, в разномастной Перми, за Уралом, где? Выползет ли из ресторана рыжий и холеный кот по имени Борщ? Откликнутся ли медленной музыкой Чистые пруды? Смешаются ли запахи кухонь, улетучиваясь из Камергерского переулка?
Когда твоей собственной жизни тоже -- много, тоже в ней одной -- не одна -- это что, взросление, или новый сорт дурмана? Когда теперь у тебя какая-то серия осколочных ранений, и осколки -- это ты, и ты ранишь всех вокруг, и отражаешь от себя всех, как битым зеркалом -- множа, множа. Когда нужен случайный попутчик, которому всё от начала и до начала выкладываешь, затаив надежду, что это соберет тебя и склеит заново и насовсем. Или проснешься с таинственной и сладкой амнезией, чтобы память как у креветки или рыбешки -- не спаять всё с собой.
Это не ты ловишь город, не ты чувствуешь момент, не ты обретаешь такой его образ, который впечатывается, и ведет, и великолепит. Это Москва поймала тебя. На липкую ленту своих маршрутов. И уже никогда не отпустит.
Совершенно нет края. Лицом на Тверскую, руки -- в прохладе Коломенского. Духота метро одновременна со свежестью внезапных ветров. Тихие церковные улицы и улочки с купеческими домиками, мещанское лицо столицы, упирается в упрямые фасады. Или надышаться сейчас, или никогда. Здесь кто-то жил, но стерся номер. Чай с чабрецом и подставлять лицо солнцу, настоящему лету, которому тут -- веришь. Та же башня, салфетки снова выпрыгивают через барную стойку, прямо с тринадцатого этажа. Вечная стройка, отбойный молоток слышен в любой точке. Бездомных и памятников на квадратный километр одинаковое число. Как устроены жилища москвичей, их магазины, их гаражи, почему у них нет аптек и продуктовых -- не болеют и не едят? Откуда идет буря, стирающая Москву квартал за кварталом, высотку за высоткой?
Рада была знакомству. Город можно осваивать пешком, но для освоения людей легкой подпрыгивающей походки недостаточно. Всё время ищу скамью, чтобы рассматривать -- и близко. Больше хочу слушать, чем говорить. Свой рассказ приелся, а в чужом жизни еще огого, на долгие вечера. Ничего не успеваешь и только выхватываешь. В каком еще городе нас добросит навстречу друг другу? В казанском театре встретимся, на смешном воронежском аэродроме, в разномастной Перми, за Уралом, где? Выползет ли из ресторана рыжий и холеный кот по имени Борщ? Откликнутся ли медленной музыкой Чистые пруды? Смешаются ли запахи кухонь, улетучиваясь из Камергерского переулка?
Когда твоей собственной жизни тоже -- много, тоже в ней одной -- не одна -- это что, взросление, или новый сорт дурмана? Когда теперь у тебя какая-то серия осколочных ранений, и осколки -- это ты, и ты ранишь всех вокруг, и отражаешь от себя всех, как битым зеркалом -- множа, множа. Когда нужен случайный попутчик, которому всё от начала и до начала выкладываешь, затаив надежду, что это соберет тебя и склеит заново и насовсем. Или проснешься с таинственной и сладкой амнезией, чтобы память как у креветки или рыбешки -- не спаять всё с собой.
Это не ты ловишь город, не ты чувствуешь момент, не ты обретаешь такой его образ, который впечатывается, и ведет, и великолепит. Это Москва поймала тебя. На липкую ленту своих маршрутов. И уже никогда не отпустит.