Это не про Гете
Итак, все рецензенты хором обещают, что роман «Лотта в Веймаре» повествует о великом немецком писателе, гении всех времен, благословенном и непревзойденном поэте Гете, Иоганне Вольфганге фон. В таком качестве я его и купила.
Первую главу читала, не вполне еще опомнившись от «Волшебной горы», с благодушной рассеянностью и неопределенно памятуя об Ипполите Матвеевиче («Выпью водки - разойдусь!»). Последствия я в расчет не принимала, ибо не могла же я подумать, что Томас Манн разойдется совершенно в духе незадачливого соблазнителя Воробьянинова. А он почти что именно так и разошелся. К шестой главе мои глаза, скользя по строкам, перестали быть миндалевидными, и я подспудно, но перманентно, задавалась единственным вопросом: «Да алё, батюшка, в уме ли ты??». Потому что на протяжении ста восьмидесяти одной страницы увеличенного формата все повествование представляет собой один сплошной панегирик. Да, с различными оттенками, - в зависимости от возносящего хвалу, но суть не меняется. О Гете в этом романе мы можем узнать примерно ничего, и если вы до чтения «Лотты» мало знали про него, не надейтесь восполнить пробелы. Конечно, сам Томас Манн хорошо знаком с фактурой, он умело вплетает и приплетает различные детали жизни и творчества своего объекта, но единственная картина, возникающая перед читателем - это не портрет великого поэта, а всеобщее и полное перед ним преклонение. Ну, я решила, что речь идет о метаиронии. А что еще я могла решить, когда книжка вот-вот кончится, а поток славословия нескончаемо несется, и несется на совершенно серьезных щщах всех участников, включая автора. Я же не могла помыслить, что Томас Манн - идиот. Я ждала явления самого объекта. Уж он-то, думала я, развеет и расставит. О, как сильно я недооценивала Томаса Манна, какой наивной инженюшкой предстала я в этих своих предположениях после.
Короче, Гете явился пред очи мои, кажется, навсегда округлившиеся, и это явление со всей ужасной определенностью увязало его с образом «великого писателя» Кармазинова из романа Достоевского «Бесы»:
- /.../Кто из русских людей, из писателей, выставил столько самых современных типов, угадал столько самых современных вопросов, указал именно на те главные современные пункты, из которых составляется тип современного деятеля? Вы, один вы, и никто другой. /.../
- Да, я, конечно, - засюсюкал Кармазинов, - выставил в типе Погожева все недостатки славянофилов, а в типе Никодимова все недостатки западников... /.../ Но я делаю это вскользь, лишь бы как-нибудь убить неотвязчивое время и... удовлетворить всяким этим неотвязчивым требованиям соотечественников.
- Вам, вероятно, известно, Степан Трофимович, - восторженно продолжала Юлия Михайловна, - что завтра мы будем иметь наслаждение услышать прелестные строки... одно из самых последних изящнейших беллетристических вдохновений Семена Егоровича, оно называется «Merci». Он объявляет в этой пиесе, что писать более не будет, не станет ни за что на свете, если бы даже ангел с неба или, лучше сказать, всё высшее общество его упрашивало изменить решение. Одним словом, кладет перо на всю жизнь, и это грациозное «Merci» обращено к публике в благодарность за тот постоянный восторг, которым она сопровождала столько лет его постоянное служение честной русской мысли. Юлия Михайловна была на верху блаженства.
- Да, я распрощаюсь; скажу свое «Merci» и уеду, и там... в Карльсруэ... закрою глаза свои, - начал мало-помалу раскисать Кармазинов.
«Метаирония, метаирония!» - повторяла я себе, приступая к двум завершающим главкам и вообще ничего в плане развития идеи не ожидая. А вот хрен там ночевал. Восьмая глава - решающая, поворотная, все объясняющая и захватывающая дух, потому что в самой что ни на есть триллерской манере разворачивает сюжет на сто восемьдесят градусов. Внезапно понимаешь, что роман называется «Лотта в Веймаре», потому что это роман о Лотте в Веймаре, а не о Гете. Весь этот карнавал почитателей, проходящий перед старинной возлюбленной поэта, которую он увековечил в первом прогремевшем на весь свет своем романе, должен был бы показать более внимательному читателю один главный факт - Лотта стоит особняком, не сливается с хором, хранит собственное суждение. Нет, она не то чтобы оспаривает величие Гете, но все-таки не пребывает в такой ажитации. Тут опять же вспоминается, что Томас Манн, я поняла это, читая «Иосифа...», очень скрупулезно подходит к вопросу психо-логики. Это чертовски тонко, что именно Лотта становится призмой, через которую мы смотрим на Гете: женщина, в которую мужчина когда-либо был влюблен, будет считать его хоть чуточку, но своим, даже через сорок четыре года, даже родив другому дюжину детей, даже если этот мужчина сам был восемь раз счастливо женат и теперь Президент всего света. А уж если речь идет о безответной и безнадежной любви, то тем более. Такая женщина может позволить себе сниженный тон по отношению к кому угодно. «Ну Иоанн. Ну Грозный. Ну что тут такого?». И поэтому Лотта видит Гете без всякого флера, и падающая ниц толпа не мешает ее взгляду.
Внушительное "ваше превосходительство", делавшее церемонным любое к нему обращение, в сущности, имело так же мало общего с его поэтическим гением, как и серебряная звезда,
сиявшая на его груди; то были атрибуты министра, фаворита, но они до такой степени вобрали в себя понятие о его духовном величии, что казались от него неотъемлемыми. "Может быть, и в собственном сознании моего былого друга", - подумала Шарлотта.
Она стала размышлять об этом, впрочем не уверенная, что на такой мысли стоит задерживаться. В угодливом смехе остальных, бесспорно, выражался восторг перед подобным слиянием духовного и земного, гордость этим слиянием, и, с какой-то стороны, этот раболепный восторг ей казался неестественным и недостойным, почти кощунственным. Если бы и вправду удалось установить, что эти гордость и восторг не более как поощренный сервилизм, то ее сомнения и связанная с ними горечь оказались бы не напрасными. Ей подумалось, что людям очень уж облегчено преклонение перед духовным, когда, украшенное пышным титулом и звездой, оно живет в великолепном доме с античной лестницей в образе элегантного старца с блестящими глазами, чей лоб напоминает вон того Юпитера в углу и кто глаголет амброзическими устами. Духовное, думала она, должно было бы быть бедным, уродливым, не ведающим земных почестей, для того чтобы истинно проверить людскую способность ему поклоняться.
Так что - вот, это роман не про Гете, это роман о поклонении толпы кому-то одному, может быть, и в самом деле великому, но насколько же это служит оправданием в готовности раболепствовать? Ответ Томас Манн вкладывает в уста Гете (метаирония, метаирония!):
Нам, немцам, дорог индивид - и по праву, ибо лишь в нем мы велики. Но то, что это так, что это сказывается у нас куда явственнее, чем у других народов, сообщает отношению индивида и общества, при всех богатейших его возможностях, и нечто грустно-сомнительное. И не случайно, что естественное taedium vitae (отвращение к жизни)
преклонных лет у Фридриха Второго облеклось в форму изречения: я устал править рабами.
Ну что сказать? Браво, Томас Манн. Браво.
Первую главу читала, не вполне еще опомнившись от «Волшебной горы», с благодушной рассеянностью и неопределенно памятуя об Ипполите Матвеевиче («Выпью водки - разойдусь!»). Последствия я в расчет не принимала, ибо не могла же я подумать, что Томас Манн разойдется совершенно в духе незадачливого соблазнителя Воробьянинова. А он почти что именно так и разошелся. К шестой главе мои глаза, скользя по строкам, перестали быть миндалевидными, и я подспудно, но перманентно, задавалась единственным вопросом: «Да алё, батюшка, в уме ли ты??». Потому что на протяжении ста восьмидесяти одной страницы увеличенного формата все повествование представляет собой один сплошной панегирик. Да, с различными оттенками, - в зависимости от возносящего хвалу, но суть не меняется. О Гете в этом романе мы можем узнать примерно ничего, и если вы до чтения «Лотты» мало знали про него, не надейтесь восполнить пробелы. Конечно, сам Томас Манн хорошо знаком с фактурой, он умело вплетает и приплетает различные детали жизни и творчества своего объекта, но единственная картина, возникающая перед читателем - это не портрет великого поэта, а всеобщее и полное перед ним преклонение. Ну, я решила, что речь идет о метаиронии. А что еще я могла решить, когда книжка вот-вот кончится, а поток славословия нескончаемо несется, и несется на совершенно серьезных щщах всех участников, включая автора. Я же не могла помыслить, что Томас Манн - идиот. Я ждала явления самого объекта. Уж он-то, думала я, развеет и расставит. О, как сильно я недооценивала Томаса Манна, какой наивной инженюшкой предстала я в этих своих предположениях после.
Короче, Гете явился пред очи мои, кажется, навсегда округлившиеся, и это явление со всей ужасной определенностью увязало его с образом «великого писателя» Кармазинова из романа Достоевского «Бесы»:
- /.../Кто из русских людей, из писателей, выставил столько самых современных типов, угадал столько самых современных вопросов, указал именно на те главные современные пункты, из которых составляется тип современного деятеля? Вы, один вы, и никто другой. /.../
- Да, я, конечно, - засюсюкал Кармазинов, - выставил в типе Погожева все недостатки славянофилов, а в типе Никодимова все недостатки западников... /.../ Но я делаю это вскользь, лишь бы как-нибудь убить неотвязчивое время и... удовлетворить всяким этим неотвязчивым требованиям соотечественников.
- Вам, вероятно, известно, Степан Трофимович, - восторженно продолжала Юлия Михайловна, - что завтра мы будем иметь наслаждение услышать прелестные строки... одно из самых последних изящнейших беллетристических вдохновений Семена Егоровича, оно называется «Merci». Он объявляет в этой пиесе, что писать более не будет, не станет ни за что на свете, если бы даже ангел с неба или, лучше сказать, всё высшее общество его упрашивало изменить решение. Одним словом, кладет перо на всю жизнь, и это грациозное «Merci» обращено к публике в благодарность за тот постоянный восторг, которым она сопровождала столько лет его постоянное служение честной русской мысли. Юлия Михайловна была на верху блаженства.
- Да, я распрощаюсь; скажу свое «Merci» и уеду, и там... в Карльсруэ... закрою глаза свои, - начал мало-помалу раскисать Кармазинов.
«Метаирония, метаирония!» - повторяла я себе, приступая к двум завершающим главкам и вообще ничего в плане развития идеи не ожидая. А вот хрен там ночевал. Восьмая глава - решающая, поворотная, все объясняющая и захватывающая дух, потому что в самой что ни на есть триллерской манере разворачивает сюжет на сто восемьдесят градусов. Внезапно понимаешь, что роман называется «Лотта в Веймаре», потому что это роман о Лотте в Веймаре, а не о Гете. Весь этот карнавал почитателей, проходящий перед старинной возлюбленной поэта, которую он увековечил в первом прогремевшем на весь свет своем романе, должен был бы показать более внимательному читателю один главный факт - Лотта стоит особняком, не сливается с хором, хранит собственное суждение. Нет, она не то чтобы оспаривает величие Гете, но все-таки не пребывает в такой ажитации. Тут опять же вспоминается, что Томас Манн, я поняла это, читая «Иосифа...», очень скрупулезно подходит к вопросу психо-логики. Это чертовски тонко, что именно Лотта становится призмой, через которую мы смотрим на Гете: женщина, в которую мужчина когда-либо был влюблен, будет считать его хоть чуточку, но своим, даже через сорок четыре года, даже родив другому дюжину детей, даже если этот мужчина сам был восемь раз счастливо женат и теперь Президент всего света. А уж если речь идет о безответной и безнадежной любви, то тем более. Такая женщина может позволить себе сниженный тон по отношению к кому угодно. «Ну Иоанн. Ну Грозный. Ну что тут такого?». И поэтому Лотта видит Гете без всякого флера, и падающая ниц толпа не мешает ее взгляду.
Внушительное "ваше превосходительство", делавшее церемонным любое к нему обращение, в сущности, имело так же мало общего с его поэтическим гением, как и серебряная звезда,
сиявшая на его груди; то были атрибуты министра, фаворита, но они до такой степени вобрали в себя понятие о его духовном величии, что казались от него неотъемлемыми. "Может быть, и в собственном сознании моего былого друга", - подумала Шарлотта.
Она стала размышлять об этом, впрочем не уверенная, что на такой мысли стоит задерживаться. В угодливом смехе остальных, бесспорно, выражался восторг перед подобным слиянием духовного и земного, гордость этим слиянием, и, с какой-то стороны, этот раболепный восторг ей казался неестественным и недостойным, почти кощунственным. Если бы и вправду удалось установить, что эти гордость и восторг не более как поощренный сервилизм, то ее сомнения и связанная с ними горечь оказались бы не напрасными. Ей подумалось, что людям очень уж облегчено преклонение перед духовным, когда, украшенное пышным титулом и звездой, оно живет в великолепном доме с античной лестницей в образе элегантного старца с блестящими глазами, чей лоб напоминает вон того Юпитера в углу и кто глаголет амброзическими устами. Духовное, думала она, должно было бы быть бедным, уродливым, не ведающим земных почестей, для того чтобы истинно проверить людскую способность ему поклоняться.
Так что - вот, это роман не про Гете, это роман о поклонении толпы кому-то одному, может быть, и в самом деле великому, но насколько же это служит оправданием в готовности раболепствовать? Ответ Томас Манн вкладывает в уста Гете (метаирония, метаирония!):
Нам, немцам, дорог индивид - и по праву, ибо лишь в нем мы велики. Но то, что это так, что это сказывается у нас куда явственнее, чем у других народов, сообщает отношению индивида и общества, при всех богатейших его возможностях, и нечто грустно-сомнительное. И не случайно, что естественное taedium vitae (отвращение к жизни)
преклонных лет у Фридриха Второго облеклось в форму изречения: я устал править рабами.
Ну что сказать? Браво, Томас Манн. Браво.