особо влажная уборка
Коломбина и Колумб устроили клуб на клумбе в колумбарии. Нелепейшая попытка обессмерчивания нелепицы. Лед в зеленке. Смерч моя в коробчонке.
Здесь наш пепел, наша пепельница и мусорное ведро, оптоволокно и незримая связь. Если будет довольно гогота - значит гусыни, спасли хуйню от хуйни неоднократно. Виртуозное погружение в кресло. Глубокое погружение в кресло. Пять букв на кончике шпаги уверенно минуют внутренности, я надеюсь. Пепел надежды и огонь моих кресел: "А вот и я! А вот и я!", - кричит феникс в рыжем парике и взлетает под пречистыя потолки, пока эксгуматоры стоят в пробке.
Колумб устроил дикий сквозняк, а Коломбина топила горе с диким мявом - оно было вполне взрослое и такие методы не годились. Но экс-эксгуматоры выбились из пробки в коридоре и молча хмыкнули на такую живую и не готовую к пучине штукенцию. "Ну, хоть словечко!", - умоляло по-морковьи обветренное личико К-мбины с ведром во всю харю.
Один презрительно изрек: "Вода". Какой-то изрек устало: "Вода", а какой-то рылся на полочках и в семейных альбомах. "Не было ли у вас в роду, скажем, ящериц? Или, на худой конец, скажем, во рту - лестниц?", - монохромный вопрос для ничего. Ничего и не было, конечно.
Никто не заметил или сделал вид, что никто не заметил никакого горя. Теперь оно делает вид комнаты с таким жаром и знаками отличия. Все ушли, а худой конец позабыли. Колумб тоже закрыл за собой форточку - ведь кроме прокуренных комнат есть да хотя бы Эйяфьядлайокудль, есть сырая земля и ее безадресное сердце. Швея-малярша, менеджер по набору наборов и наборчиков, алкоголица бежит по лестнице на последний, отбрасывая хвост.
Курит со звездами и возрождается заведомо ложно, и кашляет - вулканам страшно. И вот уже плетется гипотенузами к магазину. Горе нужно кормить, у него больше совсем-совсем никого, ни водички, ни наполнителя - оно может умереть от себя.
И вот она снова пересекает гибельную пустыню.
Тут псы, идущие по кровавому следу, оборотились в привычных и закрыли за собой глаза.
Шпагоглотательница каменеет, чтобы пройти через песок, пыль и пепел пустыни, с кефиром в кулаке - по лестнице. Здесь она меняет цвет и уходит от хвоста.
Непризнанное, обезвоженное горе жадно глотает кефир. Пожарные приедут, когда он уже вылетит из трона в форточку, орнитологи посмеются.
Не было ни клуба ни клумбы - это вам любая урна в лицо плюнет.
Читай, гусыни скрывали, если понять, простецкое:
Камень на камне любит камень и остается.
Здесь наш пепел, наша пепельница и мусорное ведро, оптоволокно и незримая связь. Если будет довольно гогота - значит гусыни, спасли хуйню от хуйни неоднократно. Виртуозное погружение в кресло. Глубокое погружение в кресло. Пять букв на кончике шпаги уверенно минуют внутренности, я надеюсь. Пепел надежды и огонь моих кресел: "А вот и я! А вот и я!", - кричит феникс в рыжем парике и взлетает под пречистыя потолки, пока эксгуматоры стоят в пробке.
Колумб устроил дикий сквозняк, а Коломбина топила горе с диким мявом - оно было вполне взрослое и такие методы не годились. Но экс-эксгуматоры выбились из пробки в коридоре и молча хмыкнули на такую живую и не готовую к пучине штукенцию. "Ну, хоть словечко!", - умоляло по-морковьи обветренное личико К-мбины с ведром во всю харю.
Один презрительно изрек: "Вода". Какой-то изрек устало: "Вода", а какой-то рылся на полочках и в семейных альбомах. "Не было ли у вас в роду, скажем, ящериц? Или, на худой конец, скажем, во рту - лестниц?", - монохромный вопрос для ничего. Ничего и не было, конечно.
Никто не заметил или сделал вид, что никто не заметил никакого горя. Теперь оно делает вид комнаты с таким жаром и знаками отличия. Все ушли, а худой конец позабыли. Колумб тоже закрыл за собой форточку - ведь кроме прокуренных комнат есть да хотя бы Эйяфьядлайокудль, есть сырая земля и ее безадресное сердце. Швея-малярша, менеджер по набору наборов и наборчиков, алкоголица бежит по лестнице на последний, отбрасывая хвост.
Курит со звездами и возрождается заведомо ложно, и кашляет - вулканам страшно. И вот уже плетется гипотенузами к магазину. Горе нужно кормить, у него больше совсем-совсем никого, ни водички, ни наполнителя - оно может умереть от себя.
И вот она снова пересекает гибельную пустыню.
Тут псы, идущие по кровавому следу, оборотились в привычных и закрыли за собой глаза.
Шпагоглотательница каменеет, чтобы пройти через песок, пыль и пепел пустыни, с кефиром в кулаке - по лестнице. Здесь она меняет цвет и уходит от хвоста.
Непризнанное, обезвоженное горе жадно глотает кефир. Пожарные приедут, когда он уже вылетит из трона в форточку, орнитологи посмеются.
Не было ни клуба ни клумбы - это вам любая урна в лицо плюнет.
Читай, гусыни скрывали, если понять, простецкое:
Камень на камне любит камень и остается.