2. икота
Господ сам сказал: «Господе», и мы спросили: «Ты чей?»
Любовь начинается прямо между ног и до макушки в пятку, второй вариант первого ряда.
Не стреляй, я тебе при
[говор стенок?]
Воробышки как недоразвитые детские души, говори. Вот Машин, говори, вот - Олин, голуби, отвалите. Второе время первого, без ленточек.
Мне нужно максимум три пальца - кольцу из проволоки, обгонщикам и небесам, не буду вам указывать, я не каменный - и тут мы их срежем и чиркнем, и у нас всегда будет еда.
Какое смешное беспокойство, когда еда бросается на встречку. Мясистая капуста хватает младенцев за розовые, как винопийцы блев, открытки, пока добрый кусок мяса (улыбаясь) совмещает плоскость лица твоего с прекрасно изношенной акварелью стены соседнего дома, если соседний дом и сам такой пряник, чтобы я опять сказала эти три и ничего страшного. Это не вопросы соуса, давно молчи и разглядывай удивительные блюда, плывущие к водопаду, в целом.
Предбанник коммунизма в моем доме - это не так тяжело, доброе утро, только нет полотенец. Даждь нам гнезд.
И ты еще спрашиваешь, какое отношение мы имеем к птицам. Неплохое видимое отношение.
Незнакомочек ейный, еёшьный пишет мне, как щегол, но прекратим украшения: как воробышек. Чего греха таить, недоумевают безгрешные обходчики банановой кожуры. [скрытые камеры] Нам нужна новая мочалка.
Почему она улетела, что там была за свалка блестела? Полиглоточка, но птенца же. Мы клейкие, господе.
Я вижу сизую узорчатую лапку иногда (не успевшую до слюны из конверта), я прошу прислать мне засвеченную фотографию нашего поля, домика о трех ногах и лицах и медленно рассасываю до:||
После еды мы с другими остатками медленно прем на закат. Пошатывает, и я швыряюсь пальцами, какие стоят проказы.
Какой угрюмый цемент!
Здесь она выбросила мое проволочное колечко, а написала - на панцире прохожей святой черепахи, когда иссяк запас пресной воды.
Мне остается только выбрать, как читать. Тушка кролика с пушистой задней лапкой приглашает на кадриль баранью голову. Голые глаза сдались обаянию, куски свиной крови поражены накалом стр., я в тылу непрерывно удивлена твоей правой икроножной мышцей.
Велосипед да любовь, как говорят в наших широтах, в растерянности. Велосипед да любовь, я видела птичий след в цементе и могу вычислить год, если найду прораба, если еще живые жильцы подскажут.
Улетела прислушаться к Родине? А я думала очень быстро купить ластик. Это мы, даже если написано «обед». Тоже надолго.
Думаешь, костыли остыли? Ты думаешь - костыли остыли. Люди неизлечимого взгляда, неразличимые горлом, горящие под лупой - не вдруг. Люди живого и мертвого слова стараются забыть последовательность, посыпают голову пеплом, втирают в корни волос.
Какой отличный ничей цемент. Какой прочный дармовой клей. Какой интересный початый пакет алебастра.
Поднимаются руки бездомного дирижера. Вдох. Чих.
Мы никуда не летим, здесь такая помойка - на три жизни.
(И - звонок в дверь. Вернули без руля)
Любовь начинается прямо между ног и до макушки в пятку, второй вариант первого ряда.
Не стреляй, я тебе при
[говор стенок?]
Воробышки как недоразвитые детские души, говори. Вот Машин, говори, вот - Олин, голуби, отвалите. Второе время первого, без ленточек.
Мне нужно максимум три пальца - кольцу из проволоки, обгонщикам и небесам, не буду вам указывать, я не каменный - и тут мы их срежем и чиркнем, и у нас всегда будет еда.
Какое смешное беспокойство, когда еда бросается на встречку. Мясистая капуста хватает младенцев за розовые, как винопийцы блев, открытки, пока добрый кусок мяса (улыбаясь) совмещает плоскость лица твоего с прекрасно изношенной акварелью стены соседнего дома, если соседний дом и сам такой пряник, чтобы я опять сказала эти три и ничего страшного. Это не вопросы соуса, давно молчи и разглядывай удивительные блюда, плывущие к водопаду, в целом.
Предбанник коммунизма в моем доме - это не так тяжело, доброе утро, только нет полотенец. Даждь нам гнезд.
И ты еще спрашиваешь, какое отношение мы имеем к птицам. Неплохое видимое отношение.
Незнакомочек ейный, еёшьный пишет мне, как щегол, но прекратим украшения: как воробышек. Чего греха таить, недоумевают безгрешные обходчики банановой кожуры. [скрытые камеры] Нам нужна новая мочалка.
Почему она улетела, что там была за свалка блестела? Полиглоточка, но птенца же. Мы клейкие, господе.
Я вижу сизую узорчатую лапку иногда (не успевшую до слюны из конверта), я прошу прислать мне засвеченную фотографию нашего поля, домика о трех ногах и лицах и медленно рассасываю до:||
После еды мы с другими остатками медленно прем на закат. Пошатывает, и я швыряюсь пальцами, какие стоят проказы.
Какой угрюмый цемент!
Здесь она выбросила мое проволочное колечко, а написала - на панцире прохожей святой черепахи, когда иссяк запас пресной воды.
Мне остается только выбрать, как читать. Тушка кролика с пушистой задней лапкой приглашает на кадриль баранью голову. Голые глаза сдались обаянию, куски свиной крови поражены накалом стр., я в тылу непрерывно удивлена твоей правой икроножной мышцей.
Велосипед да любовь, как говорят в наших широтах, в растерянности. Велосипед да любовь, я видела птичий след в цементе и могу вычислить год, если найду прораба, если еще живые жильцы подскажут.
Улетела прислушаться к Родине? А я думала очень быстро купить ластик. Это мы, даже если написано «обед». Тоже надолго.
Думаешь, костыли остыли? Ты думаешь - костыли остыли. Люди неизлечимого взгляда, неразличимые горлом, горящие под лупой - не вдруг. Люди живого и мертвого слова стараются забыть последовательность, посыпают голову пеплом, втирают в корни волос.
Какой отличный ничей цемент. Какой прочный дармовой клей. Какой интересный початый пакет алебастра.
Поднимаются руки бездомного дирижера. Вдох. Чих.
Мы никуда не летим, здесь такая помойка - на три жизни.
(И - звонок в дверь. Вернули без руля)