Шарлотта и ее сестры: первая хеуортская война
Преподобный Артур Белл Николлс любил собак. На протяжении долгих семи лет он ежедневно отводил на прогулку мастифа Хранителя и сеттера Флосси. Но времена изменились - Хранитель умер, а старый бедняга Флосси сидел взаперти. Откуда ему было знать, что его компаньону отныне заказан вход в пасторский дом?
В провинциальном Хеуорте бушевали страсти, достойные лучших викторианских романов. Деревня ополчилась на младшего священника, пастор писал ему письма, полные яда, и требовал его немедленного увольнения, младший священник смиренно подставлял вторую щеку. Ходили слухи, что он болен, отказывается от еды, не выходит из комнаты.
Будь он героем одного из шарлоттиных романов, она бы открыто встала на его защиту - одна против всех, она бы убежала с ним под покровом ночи и обвенчалась бы в маленькой часовне на перекрестке дорог. Но ее чувств хватило на жалкую записку: "Я сожалею о словах моего отца, причинивших Вам боль. Мужайтесь." Шарлотта убежала из дома одна.
За долгие месяцы хеуортской войны она навестила всех своих друзей, путешествовала, искала повод не возвращаться, а когда, исчерпав все поводы, приезжала домой, то находила ту же картину: замкнутый, мрачный и измученый мистер Николлс и брызжущий ядом в его адрес отец. Лучше бы ему было уехать, думала Шарлотта и мистер Николлс как будто услышал ее мысли. Он решил уплыть в Австралию, миссионером, но передумал в последний момент - Австралия означала окончательный и бесповоротный отказ от любимой женщины.Тогда он уехал куда глаза глядят.
"Кажется, я несу наказание за то, что сомневалась в бедном мистере Н. и истинности его чувств. На нынешней троичной службе я получила свой урок. Он заикался, забывался, затем замолчал, он стоял передо мной, перед всем собранием, побледневший, дрожащий, не владеющий собственным голосом - слава Богу, что папа не видел этого! Джозеф Редман прошептал ему что-то, он собрался с силами, но так и шептал и спотыкался на протяжении всей службы. Я знаю, что он думал: это последняя служба, он уедет через неделю или две. Я слышала женские всхлипывания в собрании, я сама не могла сдержать слез.
Папа узнал о произошедшем от Джозефа Редмана или Джона Брауна - его реакцией был гнев и эпитет "слюнтяй". Сострадания в нем не больше, чем сока в сухих ветках в камине."
Люди непостоянны, возмущение и гнев против мистера Николлса сменились в Хеуорте сочувствием и сожалением о его скором отъезде. За недели, предшевствовавшие его отъезду, с ним попрощался почти весь город. Мистер Николлс дождался самого последнего дня и снова пришел в пасторский дом.
"В столовой красили стены и убирали - он не нашел меня там. Я ни за что не вышла бы в гостинную попрощаться с ним в папином присутствии. Он ушел, не надеясь меня увидеть, поправде говоря, до самого последнего момента мне казалось, что лучше расстаться так, не прощаясь. Но увидев, что он дольше обычного задержался у ворот, и вспомнив о его долгих страданиях, я набралась смелости и вышла во двор, несчастная и дрожащая. Он стоял там же, прислонившись к калитке, почти в конвульсиях, рыдая так, как никогда не рыдала ни одна женщина. Я подошла прямо к нему. Мы почти не говорили, и то, что мы сказали, было едва понятно. Все, что я собиралась сказать ему, о чем спросить, сразу же исчезло из моей памяти. Бедняга! но он просил о надежде, об ободрении, которое я не в силах была ему предложить. И все же... я уверена, что теперь он знает, что я не была слепа и равнодушна к его постоянству и скорби... Так или иначе, он уехал - навсегда - конец истории."
В провинциальном Хеуорте бушевали страсти, достойные лучших викторианских романов. Деревня ополчилась на младшего священника, пастор писал ему письма, полные яда, и требовал его немедленного увольнения, младший священник смиренно подставлял вторую щеку. Ходили слухи, что он болен, отказывается от еды, не выходит из комнаты.
Будь он героем одного из шарлоттиных романов, она бы открыто встала на его защиту - одна против всех, она бы убежала с ним под покровом ночи и обвенчалась бы в маленькой часовне на перекрестке дорог. Но ее чувств хватило на жалкую записку: "Я сожалею о словах моего отца, причинивших Вам боль. Мужайтесь." Шарлотта убежала из дома одна.
За долгие месяцы хеуортской войны она навестила всех своих друзей, путешествовала, искала повод не возвращаться, а когда, исчерпав все поводы, приезжала домой, то находила ту же картину: замкнутый, мрачный и измученый мистер Николлс и брызжущий ядом в его адрес отец. Лучше бы ему было уехать, думала Шарлотта и мистер Николлс как будто услышал ее мысли. Он решил уплыть в Австралию, миссионером, но передумал в последний момент - Австралия означала окончательный и бесповоротный отказ от любимой женщины.Тогда он уехал куда глаза глядят.
"Кажется, я несу наказание за то, что сомневалась в бедном мистере Н. и истинности его чувств. На нынешней троичной службе я получила свой урок. Он заикался, забывался, затем замолчал, он стоял передо мной, перед всем собранием, побледневший, дрожащий, не владеющий собственным голосом - слава Богу, что папа не видел этого! Джозеф Редман прошептал ему что-то, он собрался с силами, но так и шептал и спотыкался на протяжении всей службы. Я знаю, что он думал: это последняя служба, он уедет через неделю или две. Я слышала женские всхлипывания в собрании, я сама не могла сдержать слез.
Папа узнал о произошедшем от Джозефа Редмана или Джона Брауна - его реакцией был гнев и эпитет "слюнтяй". Сострадания в нем не больше, чем сока в сухих ветках в камине."
Люди непостоянны, возмущение и гнев против мистера Николлса сменились в Хеуорте сочувствием и сожалением о его скором отъезде. За недели, предшевствовавшие его отъезду, с ним попрощался почти весь город. Мистер Николлс дождался самого последнего дня и снова пришел в пасторский дом.
"В столовой красили стены и убирали - он не нашел меня там. Я ни за что не вышла бы в гостинную попрощаться с ним в папином присутствии. Он ушел, не надеясь меня увидеть, поправде говоря, до самого последнего момента мне казалось, что лучше расстаться так, не прощаясь. Но увидев, что он дольше обычного задержался у ворот, и вспомнив о его долгих страданиях, я набралась смелости и вышла во двор, несчастная и дрожащая. Он стоял там же, прислонившись к калитке, почти в конвульсиях, рыдая так, как никогда не рыдала ни одна женщина. Я подошла прямо к нему. Мы почти не говорили, и то, что мы сказали, было едва понятно. Все, что я собиралась сказать ему, о чем спросить, сразу же исчезло из моей памяти. Бедняга! но он просил о надежде, об ободрении, которое я не в силах была ему предложить. И все же... я уверена, что теперь он знает, что я не была слепа и равнодушна к его постоянству и скорби... Так или иначе, он уехал - навсегда - конец истории."