Каникулы на острове Экс
Мудрой, светлой и нежно любимой Аллекте
После каникул на острове Экс я разлюбила ездить на море, совсем. Даже слышать не хотела ни о каких каникулах. Летом знакомые и незнакомые складывали в чемоданы белые платья , липкое масло для загара и романы в мягких обложках и все в один день длинной вереницей гудящих машин покидали город. В городе оставались я, немощные старики и домашние кошки, на неделю обеспеченые сухим питательным кормом.В городе как-то сразу становилось больше улиц и больше тени, на дорогах ни души, кроме утренних поливалок, на террассах пусто, на опущеных железных занавесах магазинов трепыхались белые бумажки "Закрыто на каникулы". Как одиноко, сладко и просторно было мне в пустом городе! Утром я выходила в ночной рубашке во внутренний двор, с трех сторон окруженный белым забором, посреди которого трепыхались на веревке соседские кальсоны, забытые впопыхах отъезда, и оставалась во дворе до обеда. Пила кофе, о, как много я пила кофе! Самый утренний, крепкий без сахара, из пережаренных зерен робусты, а сразу за ним, чтобы смыть горечь во рту, кофе с молоком и чистым тростниковым сахаром, как научила меня Мадлен. Я выплескивала кофейную гущу на клеенчатую скатерть и водила по ней пальцем, надеясь, что сам собой определится рисунок.
Овощная лавка через квартал не закрывалась на каникулы. В ней, кроме овощей, продавался белый хлеб в целлофановой упаковке, минеральная вода, дешевый шоколад с воздушным рисом, телепрограмма и белый сыр, который делали деревенские родственники хозяина. - "Синьор Антонио," - спрашивала я, стараясь подражать его итальянскому акценту, - "а вы давно не были на море?" Синьор Антонио пожимал плечами, мол, ему некогда, и отворачивался к полурешенному кроссворду. Море в его понимании существовало для бездельников, прячущих тощие белые шеи в крахмальные воротнички. - "Возьми себе яблоко," - бормотал синьор Антонио, не иначе, чтобы от меня откупиться и я выбирала самое большое, зеленое и хрустела им, выходя из лавки, так и не рассказав синьору Антонио про остров Экс.
А потом все как по команде, длинной вереницей гудящих пыльных машин, возвращались в город. Они разом высыпали во дворы и на улицы, еще не распаковав выцветшие от солнца и соли вещи и горланили, обмениваясь впечатлениями. За какой-то час тихий просторный город сжимался до размеров яичной скорлупы. Мои выделялись на общем фоне: стройные, звенящие серебрянными браслетами на щиколотках, гордо несущие на шеях дельфинообразные кулоны из накладного золота. Они бросались мне на шею, как будто не видели целую вечность. - "Ах, Вероника! Ты похудела, милая! Как здоровье?" И целовали меня в обе щеки. Я старалась чуть-чуть задержаться в их объятиях - от них пахло по-летнему: пачули, апельсиновым маслом, черничным сорбетом и дайкири. У них были такие улыбки, словно они провели лето в кресле дантиста. Или от средиземноморского солнца растут зубы? Все они носили широкие юбки и подпоясывали тонкие талии тяжелыми кожанными поясами, от чего казались еще более хрупкими: Ванесса, Валентина, Виктория.
Лет тридцать назад в городе случилась эпидемия женских имен на букву в. Женщины в нашем городе принялись рожать дочерей, до того похожих друг на друга, что ревнивые мужья врывались в материнский покой, вслух угрожая роженицам наказанием за неверность. Девочки рождались как по волшебству, как от Святого Духа, - без крика, без боли, - белокожие, зеленоглазые, не похожие ни на мать, ни на отца, но разительно схожие между собой. Всех их назвали на букву в, как породистых щенков: Ванесса, Валентина, Виктория и Вероника. А через год странная эпидемия закончилась и дети пошли обычные. Я была первой, родившейся в тот странный год, и мой отец, не подозревавший о последующих событиях, первым воскликнул у ложа моей новоиспеченной матери: "Где ты ее нажила, шлюха?" Впрочем, потом он раскаялся в своих словах и прилюдно просил у матери прощения. Из всех детей я, Вероника, больше всего походила на него характером. В тот год Валентина наконец обручилась с Джузеппе и поехала очаровывать его родственников по материнской линии на Корсику. Ванесса рассталась с Сальвадором и топила свою тоску в бирюзовых водах Эгейского моря. А Виктория привезла мне открытку с острова Экс и, посмотрев ей в глаза, я обо всем догадалась.
На всех открытках с острова Экс одна и та же сцена: длинная желтая полоса мокрого песка и ряд одинаковых белых домиков вдоль пляжа, солидных и приземистых, словно сложеных из соляных глыб. И подернутое розоватой дымкой небо. Море напротив пляжа ощетинилось десятком крошечных скалистых островков, на которых вьют гнезда морские птицы, но на открытках вовсе не видно моря. Я все удивлялась, почему никому не пришло в голову сфотографировать море. Открыток есть сколько душа пожелает в табачной лавке, куда приходят пить пережареный антильский кофе и покупать лотерейные билеты. У продавца за спиной выстроены в ряд толстые дорогие сигары, а на прилавке возле кассы стопкой лежат одинаковые открытки. - "Хотите сыграть?" - спросил он, когда я подошла к прилавку. Я покачала головой. - "А марки у вас почем?" Продавец нырнул под прилавок и выложил передо мной десяток разнокалиберных марок, уже использованых, наверняка вырезаных лезвием с чьих-то конвертов. - "Берите," - сказал он великодушно, - "по острову и так дойдет." - "А если не по острову?" - спросила я, но марки все таки сгребла с прилавка и расплатилась за кофе и открытку. Кофе в табачной лавке пахнет дымом и карамелью, от него першит в горле, и наливают его в не очень чистые чашки. Продавец дал мне на сдачу красный леденец в прозрачной обертке. - "Поселишься у старой Мадлен!" - прокричал он мне в спину, когда я уже выходила из лавки, как будто он здесь распоряжался.
В церкви острова Экс одевают святых. В ней столько святых, что хватило бы на целый архипелаг, деревянных и гипсовых в человеческий рост, потемневших от времени и влажного климата, одетых в разнобойные домотканные хламиды. Святой Себастьян носит сюртук по моде позапрошлого века, милосердный святой Паулин одет в чей-то теплый вязаный свитер, поврежденный жучком святой Николай укрыт жестким рыбацким плащем, а безутешная Мария Магдалина закутана в клетчатую шаль, сцепленную на груди английской булавкой желтого металла. Старая Мадлен внешне ничем не походила на свою хрупкую тезку, кроме этой шали, плотно сидящей на пояснице и заколотой английской булавкой на пышной груди. В остальном Мадлен была плотной, приземистой и тяжелой, идеально сложеной, чтобы вести хозяйство бок о бок с беспокойным морем острова Экс. Я поселилась на втором этаже, в ее девичьей комнате с узкой односпальной кроватью, простыми белыми занавесками и фаянсовым умывальником за дверью. Комната помнила мать Мадлен в ее девичестве, потом саму Мадлен, потом ее дочь, а после комнату кое-как переделали в гостевую. За последнее столетие дом два раза смывало в море во время больших штормов, но стоило воде уйти, и Мадлен звала на помощь родственников и те с неизменным упорством закладывали новый фундамент на том же месте. Ставни в мадленином доме закрывались плохо, а окна и входную дверь она держала открытыми все лето, даже по ночам. - "Раньше," - говорила она, - "ходили гости." Я и не спрашивала, что за гости и почему они перестали ходить.
Каждое утро Мадлен наливала мне чашку соленого, пахнущего устрицами чая. На острове чем глубже колодец, тем больше вода в нем пахнет морем и заглушить этот запах способен только пережженый антильский кофе. Соль оседала повсюду: на масле, на чисто вымытой посуде, оставляла белые потеки на зеркалах и разводы на красной клетчатой скатерти, которой Мадлен застилала стол к завтраку. Я вскоре перестала сыпать в чай сахар, в надежде заглушить его вкус, и привыкла спать на холодных, как будто влажных от слез простынях. - "Как тебе спалось?" - спрашивала Мадлен, с шумом отхлебнув первый глоток горячего чая. По-разному. Мне спалось глубоко и без снов, пока в мой сон не прокралось море. Пока я бодрствовала, море держалось на почтительном расстоянии, но стоило мне закрыть глаза, и оно принималось вгрызаться в берег: потихоньку, сантиметр за сантиметром проглатывало остров Экс, подбиралось к дому Мадлен, просачивалось в открытую дверь - и вот уже в гостинной, среди старых портьер и кружевных салфеток плавали морские коньки и серебристые рыбы. Море не успокаивалось, оно поднималось на второй этаж, в мою комнату, и ложилось у моей кровати, время от времени облизывая мои и без того холодные ноги своим мокрым языком. От этих снов я просыпалась и долго крутилась в постели. - "Это прилив," - шептала я про себя. А вдруг в дом Мадлен и правда ходят гости? Души погибших моряков, или их жены, а может быть статуи святых в церкви святого Мартина ночью оживают и навещают прихожан? Дальше я снова засыпала и во сне ко мне приходили грустный святой Себастьян, одетый в домотканный камзол, так, что я не могла рассмотреть раны от стрел на его теле, кроткий святой Паулин и уютная святая Сусанна. Они застилали красной скатертью обеденный стол в мадлениной гостинной и, как ни в чем не бывало, разливали по чашкам соленый чай.
После завтрака Мадлен устраивала свое радикулитное тело в кресле на крошечной, продуваемой всеми ветрами веранде и оставалась там до самого вечера: лущила фасоль, оттирала соляные разводы с кухонной утвари и жевала табак, смачно сплевывая по ветру. По субботам Мадлен продавала на местном рынке скромные плоды своего сада: кое-как выросшие на скудной почве, они пахли рыбой, даже яблоки и виноград, но островитяне покупали без брезгливости, варили из яблок густое сладкое повидло, а из винограда гнали мутный домашний коньяк. - "Не забудь сегодня зайти в лавку Тибо и договориться об обратной дороге!" - крикнула, провожая меня, Мадлен, уже устроившаяся на веранде с мешком мелких червивых яблок, годившихся только на повидло. Иногда я целые дни проводила с ней на веранде, глядя на море, еще чаще бродила по пляжу по колено в воде в поисках перламутровых раковин, покинутых их обитателями, а когда уставала от моря, то бесцельно слонялась по деревне, рассматривая разноцветные аляповатые экс-вото, которые жители города крепили на стены своих домов, вместо того, чтобы отнести в церковь. Иногда я заходила в табачную лавку Тибо выпить антильского кофе из плохо вымытой чашки. У Тибо точь-в-точь лицо святого Себастьяна из моих беспокойных снов. Я специально ходила в церковь, чтобы убедиться - все жители этого острова похожи на святых из полуразрушеной временем церкви святого Мартина. Будь я на их месте, я не давала бы детям имен, пока черты их лица не оформятся, во избежание путаницы. Старая Мадлен похожа на святую Сусанну, булочник Реми - копия святого Сюльписа, а мадленин внук Гастон - вылитый святой Франциск в юности. Я не поленилась пересчитать святых в темных часовнях и проходах церкви - семьдесят-три, на одного больше, чем жителей острова. Я часами стояла у потрескавшегося зеркала, перед которым Мадлен когда-то примеряла свои девичьи наряды, и пыталась понять, кто в этой церкви лишний, мой святой.
В лавке Тибо пахло кофе, табаком и поздним летом. Перед прилавком сгрудились скудные туристы, договаривавшиеся о завтрашней переправе на землю. Я представила себе Тибо обнаженным, пронзенным дюжиной легионерских стрел, как на картинах итальянских
художников, и опустила глаза. - "Жди меня на причале с вещами," - сказал Тибо и я машинально кивнула. Я взяла с прилавка несколько открыток, на память. Если присмотреться как следует, на открытках виден шпиль церкви святого Мартина и кусочек дома Мадлен, крайний слева. Мадлен научила меня: чтобы остров отпустил от себя, надо в последнюю ночь положить под подушку перламутровую ракушку и там оставить. Я собралась с вечера, поставила чемодан в ногах кровати, а под подушку засунула самую ценную из моих находок - большую раковину устрицы, нежно голубую внутри. В последнюю ночь на острове мне снилась странная свадьба в церкви святого Мартина - венчание святого Себастьяна и святой Магдалины, окруженной тремя красивыми женщинами, похожими на нее как сестры. Мне снилось, что Магдалина гладит деревянной рукой холодное гипсовое лицо святого Себастьяна, и я проснулась от холода и нежности.
Утром оказалось, что море поднялось почти до порога мадлениной веранды и остров окутал туман. Стоило нам отплыть на десяток метров, как остров Экс окончательно скрылся из виду. Я пыталась его разглядеть, пока не заслезились глаза, а потом устроилась у правой кормы, поотдаль от остальных, втянула голову в плечи, чтобы защититься от ветра, и засунула руки в карманы своей вязаной кофты. В левом кармане я нащупала острые края большой перламутровой раковины с голубым отливом.
Поезд, казалось, был забит под завязку, но на каждой станции заходили новые пассажиры с детьми, чемоданами, собаками, воздушными змеями, сачками для креветок и корзинами с местными деликатесами. Они оглушительно смеялись, обменивались анекдотами и угощали друг друга спелым виноградом. Они косились на меня, одинокую, белокожую, пахнущую песком, солью и крепким кофе, и пожимали плечами. Я вернулась домой как и уезжала, с одним чемоданом, где поверх одежды лежали три одинаковые открытки - Ванессе, Валентине и Виктории, десяток старых марок и горсть перламутровых раковин. Открытки я оставила себе, из раковин сделала ожерелье, а самую большую спрятала под подушку. Иногда, когда ветер дует с запада и воздух в городе становится влажным и тяжелым, ко мне во сне приходят святой Себастьян, святая Сусанна и святой Паулин. Я застилаю стол красивой вышитой скатертью, хранимой для дорогих гостей, мы пьем чай и болтаем ни о чем.
Вера Ковалева, enchantee_x , Йер, 2-7 мая 2011
Click to viewПосле каникул на острове Экс я разлюбила ездить на море, совсем. Даже слышать не хотела ни о каких каникулах. Летом знакомые и незнакомые складывали в чемоданы белые платья , липкое масло для загара и романы в мягких обложках и все в один день длинной вереницей гудящих машин покидали город. В городе оставались я, немощные старики и домашние кошки, на неделю обеспеченые сухим питательным кормом.В городе как-то сразу становилось больше улиц и больше тени, на дорогах ни души, кроме утренних поливалок, на террассах пусто, на опущеных железных занавесах магазинов трепыхались белые бумажки "Закрыто на каникулы". Как одиноко, сладко и просторно было мне в пустом городе! Утром я выходила в ночной рубашке во внутренний двор, с трех сторон окруженный белым забором, посреди которого трепыхались на веревке соседские кальсоны, забытые впопыхах отъезда, и оставалась во дворе до обеда. Пила кофе, о, как много я пила кофе! Самый утренний, крепкий без сахара, из пережаренных зерен робусты, а сразу за ним, чтобы смыть горечь во рту, кофе с молоком и чистым тростниковым сахаром, как научила меня Мадлен. Я выплескивала кофейную гущу на клеенчатую скатерть и водила по ней пальцем, надеясь, что сам собой определится рисунок.
Овощная лавка через квартал не закрывалась на каникулы. В ней, кроме овощей, продавался белый хлеб в целлофановой упаковке, минеральная вода, дешевый шоколад с воздушным рисом, телепрограмма и белый сыр, который делали деревенские родственники хозяина. - "Синьор Антонио," - спрашивала я, стараясь подражать его итальянскому акценту, - "а вы давно не были на море?" Синьор Антонио пожимал плечами, мол, ему некогда, и отворачивался к полурешенному кроссворду. Море в его понимании существовало для бездельников, прячущих тощие белые шеи в крахмальные воротнички. - "Возьми себе яблоко," - бормотал синьор Антонио, не иначе, чтобы от меня откупиться и я выбирала самое большое, зеленое и хрустела им, выходя из лавки, так и не рассказав синьору Антонио про остров Экс.
А потом все как по команде, длинной вереницей гудящих пыльных машин, возвращались в город. Они разом высыпали во дворы и на улицы, еще не распаковав выцветшие от солнца и соли вещи и горланили, обмениваясь впечатлениями. За какой-то час тихий просторный город сжимался до размеров яичной скорлупы. Мои выделялись на общем фоне: стройные, звенящие серебрянными браслетами на щиколотках, гордо несущие на шеях дельфинообразные кулоны из накладного золота. Они бросались мне на шею, как будто не видели целую вечность. - "Ах, Вероника! Ты похудела, милая! Как здоровье?" И целовали меня в обе щеки. Я старалась чуть-чуть задержаться в их объятиях - от них пахло по-летнему: пачули, апельсиновым маслом, черничным сорбетом и дайкири. У них были такие улыбки, словно они провели лето в кресле дантиста. Или от средиземноморского солнца растут зубы? Все они носили широкие юбки и подпоясывали тонкие талии тяжелыми кожанными поясами, от чего казались еще более хрупкими: Ванесса, Валентина, Виктория.
Лет тридцать назад в городе случилась эпидемия женских имен на букву в. Женщины в нашем городе принялись рожать дочерей, до того похожих друг на друга, что ревнивые мужья врывались в материнский покой, вслух угрожая роженицам наказанием за неверность. Девочки рождались как по волшебству, как от Святого Духа, - без крика, без боли, - белокожие, зеленоглазые, не похожие ни на мать, ни на отца, но разительно схожие между собой. Всех их назвали на букву в, как породистых щенков: Ванесса, Валентина, Виктория и Вероника. А через год странная эпидемия закончилась и дети пошли обычные. Я была первой, родившейся в тот странный год, и мой отец, не подозревавший о последующих событиях, первым воскликнул у ложа моей новоиспеченной матери: "Где ты ее нажила, шлюха?" Впрочем, потом он раскаялся в своих словах и прилюдно просил у матери прощения. Из всех детей я, Вероника, больше всего походила на него характером. В тот год Валентина наконец обручилась с Джузеппе и поехала очаровывать его родственников по материнской линии на Корсику. Ванесса рассталась с Сальвадором и топила свою тоску в бирюзовых водах Эгейского моря. А Виктория привезла мне открытку с острова Экс и, посмотрев ей в глаза, я обо всем догадалась.
На всех открытках с острова Экс одна и та же сцена: длинная желтая полоса мокрого песка и ряд одинаковых белых домиков вдоль пляжа, солидных и приземистых, словно сложеных из соляных глыб. И подернутое розоватой дымкой небо. Море напротив пляжа ощетинилось десятком крошечных скалистых островков, на которых вьют гнезда морские птицы, но на открытках вовсе не видно моря. Я все удивлялась, почему никому не пришло в голову сфотографировать море. Открыток есть сколько душа пожелает в табачной лавке, куда приходят пить пережареный антильский кофе и покупать лотерейные билеты. У продавца за спиной выстроены в ряд толстые дорогие сигары, а на прилавке возле кассы стопкой лежат одинаковые открытки. - "Хотите сыграть?" - спросил он, когда я подошла к прилавку. Я покачала головой. - "А марки у вас почем?" Продавец нырнул под прилавок и выложил передо мной десяток разнокалиберных марок, уже использованых, наверняка вырезаных лезвием с чьих-то конвертов. - "Берите," - сказал он великодушно, - "по острову и так дойдет." - "А если не по острову?" - спросила я, но марки все таки сгребла с прилавка и расплатилась за кофе и открытку. Кофе в табачной лавке пахнет дымом и карамелью, от него першит в горле, и наливают его в не очень чистые чашки. Продавец дал мне на сдачу красный леденец в прозрачной обертке. - "Поселишься у старой Мадлен!" - прокричал он мне в спину, когда я уже выходила из лавки, как будто он здесь распоряжался.
В церкви острова Экс одевают святых. В ней столько святых, что хватило бы на целый архипелаг, деревянных и гипсовых в человеческий рост, потемневших от времени и влажного климата, одетых в разнобойные домотканные хламиды. Святой Себастьян носит сюртук по моде позапрошлого века, милосердный святой Паулин одет в чей-то теплый вязаный свитер, поврежденный жучком святой Николай укрыт жестким рыбацким плащем, а безутешная Мария Магдалина закутана в клетчатую шаль, сцепленную на груди английской булавкой желтого металла. Старая Мадлен внешне ничем не походила на свою хрупкую тезку, кроме этой шали, плотно сидящей на пояснице и заколотой английской булавкой на пышной груди. В остальном Мадлен была плотной, приземистой и тяжелой, идеально сложеной, чтобы вести хозяйство бок о бок с беспокойным морем острова Экс. Я поселилась на втором этаже, в ее девичьей комнате с узкой односпальной кроватью, простыми белыми занавесками и фаянсовым умывальником за дверью. Комната помнила мать Мадлен в ее девичестве, потом саму Мадлен, потом ее дочь, а после комнату кое-как переделали в гостевую. За последнее столетие дом два раза смывало в море во время больших штормов, но стоило воде уйти, и Мадлен звала на помощь родственников и те с неизменным упорством закладывали новый фундамент на том же месте. Ставни в мадленином доме закрывались плохо, а окна и входную дверь она держала открытыми все лето, даже по ночам. - "Раньше," - говорила она, - "ходили гости." Я и не спрашивала, что за гости и почему они перестали ходить.
Каждое утро Мадлен наливала мне чашку соленого, пахнущего устрицами чая. На острове чем глубже колодец, тем больше вода в нем пахнет морем и заглушить этот запах способен только пережженый антильский кофе. Соль оседала повсюду: на масле, на чисто вымытой посуде, оставляла белые потеки на зеркалах и разводы на красной клетчатой скатерти, которой Мадлен застилала стол к завтраку. Я вскоре перестала сыпать в чай сахар, в надежде заглушить его вкус, и привыкла спать на холодных, как будто влажных от слез простынях. - "Как тебе спалось?" - спрашивала Мадлен, с шумом отхлебнув первый глоток горячего чая. По-разному. Мне спалось глубоко и без снов, пока в мой сон не прокралось море. Пока я бодрствовала, море держалось на почтительном расстоянии, но стоило мне закрыть глаза, и оно принималось вгрызаться в берег: потихоньку, сантиметр за сантиметром проглатывало остров Экс, подбиралось к дому Мадлен, просачивалось в открытую дверь - и вот уже в гостинной, среди старых портьер и кружевных салфеток плавали морские коньки и серебристые рыбы. Море не успокаивалось, оно поднималось на второй этаж, в мою комнату, и ложилось у моей кровати, время от времени облизывая мои и без того холодные ноги своим мокрым языком. От этих снов я просыпалась и долго крутилась в постели. - "Это прилив," - шептала я про себя. А вдруг в дом Мадлен и правда ходят гости? Души погибших моряков, или их жены, а может быть статуи святых в церкви святого Мартина ночью оживают и навещают прихожан? Дальше я снова засыпала и во сне ко мне приходили грустный святой Себастьян, одетый в домотканный камзол, так, что я не могла рассмотреть раны от стрел на его теле, кроткий святой Паулин и уютная святая Сусанна. Они застилали красной скатертью обеденный стол в мадлениной гостинной и, как ни в чем не бывало, разливали по чашкам соленый чай.
После завтрака Мадлен устраивала свое радикулитное тело в кресле на крошечной, продуваемой всеми ветрами веранде и оставалась там до самого вечера: лущила фасоль, оттирала соляные разводы с кухонной утвари и жевала табак, смачно сплевывая по ветру. По субботам Мадлен продавала на местном рынке скромные плоды своего сада: кое-как выросшие на скудной почве, они пахли рыбой, даже яблоки и виноград, но островитяне покупали без брезгливости, варили из яблок густое сладкое повидло, а из винограда гнали мутный домашний коньяк. - "Не забудь сегодня зайти в лавку Тибо и договориться об обратной дороге!" - крикнула, провожая меня, Мадлен, уже устроившаяся на веранде с мешком мелких червивых яблок, годившихся только на повидло. Иногда я целые дни проводила с ней на веранде, глядя на море, еще чаще бродила по пляжу по колено в воде в поисках перламутровых раковин, покинутых их обитателями, а когда уставала от моря, то бесцельно слонялась по деревне, рассматривая разноцветные аляповатые экс-вото, которые жители города крепили на стены своих домов, вместо того, чтобы отнести в церковь. Иногда я заходила в табачную лавку Тибо выпить антильского кофе из плохо вымытой чашки. У Тибо точь-в-точь лицо святого Себастьяна из моих беспокойных снов. Я специально ходила в церковь, чтобы убедиться - все жители этого острова похожи на святых из полуразрушеной временем церкви святого Мартина. Будь я на их месте, я не давала бы детям имен, пока черты их лица не оформятся, во избежание путаницы. Старая Мадлен похожа на святую Сусанну, булочник Реми - копия святого Сюльписа, а мадленин внук Гастон - вылитый святой Франциск в юности. Я не поленилась пересчитать святых в темных часовнях и проходах церкви - семьдесят-три, на одного больше, чем жителей острова. Я часами стояла у потрескавшегося зеркала, перед которым Мадлен когда-то примеряла свои девичьи наряды, и пыталась понять, кто в этой церкви лишний, мой святой.
В лавке Тибо пахло кофе, табаком и поздним летом. Перед прилавком сгрудились скудные туристы, договаривавшиеся о завтрашней переправе на землю. Я представила себе Тибо обнаженным, пронзенным дюжиной легионерских стрел, как на картинах итальянских
художников, и опустила глаза. - "Жди меня на причале с вещами," - сказал Тибо и я машинально кивнула. Я взяла с прилавка несколько открыток, на память. Если присмотреться как следует, на открытках виден шпиль церкви святого Мартина и кусочек дома Мадлен, крайний слева. Мадлен научила меня: чтобы остров отпустил от себя, надо в последнюю ночь положить под подушку перламутровую ракушку и там оставить. Я собралась с вечера, поставила чемодан в ногах кровати, а под подушку засунула самую ценную из моих находок - большую раковину устрицы, нежно голубую внутри. В последнюю ночь на острове мне снилась странная свадьба в церкви святого Мартина - венчание святого Себастьяна и святой Магдалины, окруженной тремя красивыми женщинами, похожими на нее как сестры. Мне снилось, что Магдалина гладит деревянной рукой холодное гипсовое лицо святого Себастьяна, и я проснулась от холода и нежности.
Утром оказалось, что море поднялось почти до порога мадлениной веранды и остров окутал туман. Стоило нам отплыть на десяток метров, как остров Экс окончательно скрылся из виду. Я пыталась его разглядеть, пока не заслезились глаза, а потом устроилась у правой кормы, поотдаль от остальных, втянула голову в плечи, чтобы защититься от ветра, и засунула руки в карманы своей вязаной кофты. В левом кармане я нащупала острые края большой перламутровой раковины с голубым отливом.
Поезд, казалось, был забит под завязку, но на каждой станции заходили новые пассажиры с детьми, чемоданами, собаками, воздушными змеями, сачками для креветок и корзинами с местными деликатесами. Они оглушительно смеялись, обменивались анекдотами и угощали друг друга спелым виноградом. Они косились на меня, одинокую, белокожую, пахнущую песком, солью и крепким кофе, и пожимали плечами. Я вернулась домой как и уезжала, с одним чемоданом, где поверх одежды лежали три одинаковые открытки - Ванессе, Валентине и Виктории, десяток старых марок и горсть перламутровых раковин. Открытки я оставила себе, из раковин сделала ожерелье, а самую большую спрятала под подушку. Иногда, когда ветер дует с запада и воздух в городе становится влажным и тяжелым, ко мне во сне приходят святой Себастьян, святая Сусанна и святой Паулин. Я застилаю стол красивой вышитой скатертью, хранимой для дорогих гостей, мы пьем чай и болтаем ни о чем.
Вера Ковалева, enchantee_x , Йер, 2-7 мая 2011